Иван попал в противоположный конец лагеря, в глубинку. Рядом был собачий питомник, где выхаживались и натаскивались для охоты на людей восточноевропейские овчарки.
Жизнь Талызина шла теперь под непрерывные команды. Первые дни он осматривался на новом месте, поджидал связного. Памятуя инструкцию, вел себя с максимальной осторожностью, в разговоры без крайней необходимости старался не вступать, опасаясь возможных провокаций.
Бежали дни — связной не появлялся.
Заключенные трудились с рассвета до поздней ночи на расположенной неподалеку от лагеря каменоломне. Часть пленных заготавливали камень, обрабатывали его, другие — транспортировали ютовые глыбы тачками и носилками до узкоколейки и грузили их в вагонетки.
В паре с Талызиным работал молчаливый, донельзя истощенный человек. К Ивану он относился безразлично.
Связной не появлялся, и Талызин решил действовать на свой страх и риск. Улучив момент, он в один из дней попытался пробраться к участку карьера, где работали французы. Первая попытка, однако, оказалась неудачной.
Чтобы завязать разговор, Талызин шепнул что-то малозначащее изможденному человеку, который пытался перекинуть на носилки угловатую глыбу. Француз скользнул по нему невидящим взглядом и, ничего не ответив, продолжал свою работу. Тут же краем глаза Талызин заметил охранника, который по выбитой среди камней тропке не спеша направлялся в его сторону.
— О, новенький… — процедил немец сквозь зубы, разглядывая Ивана.
Француз, силы которого при виде охранника удесятерились, справился наконец с глыбой, его замешкавшийся напарник подхватил носилки с другой стороны, и они быстро, чуть не бегом двинулись прочь.
— Что здесь нужно? — спросил штурмбанфюрер, ухмылка искривила его губы и, не дожидаясь ответа, резко, наотмашь ударил Талызина хлыстом, с которым редко расставался.
— Для первого знакомства. А теперь марш трудиться, скотина! Труд делает свободным, — добавил немец и грязно выругался.
В течение нескольких дней беспокойные мысли о связном, который так и не появился, не давали покоя. Ситуация тут, как и на фронте, меняется быстро. Уж не угодил ли связной в крематорий, пока Талызин добирался сюда долгим, тернистым путем?.. Вон как дымят закопченные трубы крематория — день и ночь, работа идет там в три смены, и жирная копоть клубами поднимается в весеннее небо…
Ровно в полдень по удару колокола люди прерывали работу и тянулись к дымящейся кухне получать обед. Этим словом именовалась мутная бурда, в которой плавали редкие кусочки брюквы.
Талызин, осторожно держа консервную банку со своей порцией, сел на камень поодаль от остальных. Так он делал всегда, чтобы, на случай, если связной все же обнаружится, ему было легче подойти.
Несколько человек, закончив скучную трапезу, беседовали.
— Твоему-то, Кузя, сегодня повезло, — сказал негромко кто-то и показал взглядом на Талызина.
— Он такой же мой, как и твой, — пожал его собеседник плечами. — А в чем повезло-то?
— Охранник его пожалел — кулаки в ход не пустил. Хлыстом ограничился…
Ночью Талызин долго ворочался на нарах. Да, он не принадлежит себе и потому должен изо всех сил оберегаться — любых случайностей, любой провокации. Но один, без людей, без их дружеской помощи, он ничего не сделает, ничего не добьется.
Сон не приходил — его прогнали воспоминания о тревожных слухах, которые поползли по лагерю. Вести из внешнего мира просачивались сюда с трудом, поэтому широкое хождение приобретали всякого рода толки. Больше всего взволновали Талызина упорные разговоры о новом оружии немцев, которое тайно разрабатывается где-то на балтийском побережье, близ Свинемюнде, и сможет внести перелом в ход войны.
Говорили и о том, что авиация союзников все чаще бомбит территорию Германии.
…Это случилось в полдень.
Набирающие силу весенний лучи успешно сражались с остатками снега, который кое-где еще сохранился в ложбинках и выбоинах израненной почвы каменоломни. Камни, мокрые от талой воды, скользили в руках, поэтому обрабатывать и транспортировать их было труднее обычного.
Послышался отдаленный, словно идущий из-под земли, медленно нарастающий гул.
— Что это? — спросил Кузьма, напарник Талызина.
Иван сделал руку козырьком и посмотрел в небо, но оно было чистым, если не считать единственного легкого облачка.
Заключенные, прислушиваясь к утробному гулу, невольно замедлили работу, однако охранники с помощью окриков и ударов быстро восстановили темп.
Летели самолеты. Они надвигались с запада, и их было необычно много. Десятки? Сотни?..
— Немецкие! — с досадой сплюнул Кузьма, ни к кому не обращаясь, и ожесточенно поддел каменный обломок породы ногой, замотанной в немыслимое тряпье.
Иван покачал головой:
— Это не немецкие.
— А ты откуда знаешь?
— Те гудят прерывисто, а эти — однотонно.
Это был первый массированный налет авиации союзников на окрестности Гамбурга, где находились крупные военные заводы. Для большего психологического эффекта командование союзников решило провести налет днем.
Лагерная охрана на короткое время пришла в замешательство. Побросав работу, заключенные, так же как и охранники, смотрели в небо. Черные черточки самолетов сплошь заштриховали его — бомбардировщики шли на значительной высоте.
Внезапно характерный свист донесся сквозь самолетный гул. Свист нарастал, переходя в пронзительный вой.
— Нас бомбят! — истерически взвизгнул охранник и плашмя кинулся на землю.
Заключенные разбежались, ища укрытия. Только Кузьма, стоявший рядом с Талызиным, замешкался. После сильной контузии у него была замедленная реакция, да и со слухом неважно.
Вой бомбы сверлил уши. Талызин толкнул напарника и упал на него.
Бомба вонзилась в землю сразу за карьером. Тяжелый взрыв потряс почву, осколки и обломки щебня веером брызнули ввысь.
— Дура! — беззлобно сказал Кузьма, поднимаясь. — Эта смерть не про нас. Здесь тебе не передний край. Мне, видно, судьба не от бомбы погибнуть…
Жидкая грязь капала с него на землю, даже щеки были в грязи.
Талызин покачнулся, лицо его побелело.
— Ты что? — спросил Кузьма. — Ранен?
— Рука!.. — прохрипел Талызин. На левой кисти его быстро расплывалось красное пятно.
Кузьма огляделся, подозвал кого-то. К ним подошел человек, который опытным глазом осмотрел кисть Ивана и сказал:
— Легкое ранение — счастливо отделался.
Он быстро сделал из ветошки жгут и туго перетянул Талызину руку повыше раны.
— Мой гостинец на себя принял… Спасибо, Иван, — напарник впервые назвал Талызина по имени.
Все трое с тревогой озирались, но охранникам, к счастью, было не до них: сбившись в кучку, они оживленно обсуждали, на какой объект направилась воздушная армада союзников.
Гул постепенно затихал.
— Может, попросить немцев обработать рану? — предложил знакомец Кузьмы, заканчивая перевязку. — Может нагноиться.
Кузьма покачал головой:
— Госпиталь — верная смерть. Сначала всю кровь высосут, а потом гадость какую-нибудь впрыснут — и амба.
— Ну, гляди сам.
— Лучше рану в бараке золой присыплем, — продолжал Кузьма, — авось обойдется… Парень здоровый, выдюжит.
Напарник опустил Талызину рукав, чтобы повязка не была видна, после чего спросил:
— Работать-то сможешь?
Талызин нерешительно кивнул.
— Ладно, — решил Кузьма, — цепляй носилки. Ты только вид делай, что тянешь, чтобы этот гад ничего не заприметил.
Вечером в бараке они, укрывшись с головой, долго шептались.
Талызин решился открыться Кузьме, рассказав, что должен разыскать пленного француза, и описал его приметы.
— Постараемся, — коротко пообещал Кузьма, не вдаваясь в расспросы. — Я сведу тебя с людьми из интернациональной организации Сопротивления. Ею руководит наш, из русских.
Руководитель Сопротивления, когда они встретились с Талызиным, дал понять, что и он задействован в той же операции, что и Талызин. Ткнув пальцем кору платана, подле которого они стояли, заметил:
— Видишь, сколько времени понадобилось, чтобы нам удалось встретиться? Здесь, в лагере, любой шаг дается непросто.
И он был прав. Томительно долго пришлось ждать Талызину следующей встречи. Когда она наконец состоялась, руководитель Сопротивления капитан Савин со вздохом сообщил:
— Пока ничего не получается, правда, появилась одна тонкая ниточка…
— Какая?
— Удалось установить, что в лазарете под особым наблюдением находится какой-то француз. Его даже содержат в отдельной палате.
— Приметы совпадают?
— Лишь одна — француз в очках. Изуродован в процессе допросов. Их ведет сам Карл Миллер, заместитель начальника лагеря. Видимо, у француза какие-то серьезные прегрешения. Возможно, замешан в саботаже и немцы хотят выявить его сообщников. Вот и все, что нам удалось узнать.
— Каково его состояние?
— Тяжелое. Но немцы стараются подлечить его, не знаю с какой целью…
— Я должен проникнуть в лазарет.
— Это очень трудно.
— Другого выхода нет. Постарайтесь что-нибудь сделать…
Теперь вся деятельность участников Сопротивления сосредоточилась на лазарете.
В конце концов, удалось выйти на санитара, работающего в лазарете, который согласился на короткое время под покровом темноты обменяться с Талызиным одеждой, благо они были почти одного роста.
…Поздно вечером Талызин с ведром и шваброй, уверенно миновав охранника, который только покосился на него, но не окликнул, вошел в здание лазарета и направился в палату, расположенную в конце коридора.
На узкой железной койке лежал человек. Глаза его были открыты, изредка он тихо стонал.
— Послушайте, — обратился к нему Талызин по-французски. — Не знаю, как вас зовут, возможно, вы вовсе не тот, кто мне нужен. Но времени у меня в обрез… Я проник сюда, в лагерь, ради встречи с вами — человеком, который работал в подземной лаборатории Свинемюнде.
— Грубо работаете, — тихо проговорил француз, едва шевеля распухшими губами. — То, что я из лаборатории Свинемюнде, не составляет для вас тайны. Я уже говорил вам: зря стараетесь. Не было у меня никаких сообщников, я действовал в одиночку.