Ее мужа Могилевского я совершенно не помню и никогда не видел. Не то он рано умер, не то рано ушел из семьи13.
Лина нас как бы воспитывала и на моей памяти занималась «Киевлянином» — вела хозяйственную и литературную часть газеты. В 1917 году «Киевлянин» держался на моих передовицах и на энергии Лины и моей жены Екатерины Григорьевны. Политические статьи последней имели успех, они были полегче, чем мои, и более прочувственные. Екатерина Григорьевна подписывалась «А. Ежов». Почему? Не знаю…
У Павлы Витальевны было трое сыновей: Филипп, Александр и Иван Александровичи Могилевские.
Филипп сначала окончил реальное училище, затем он оказался в Академии художеств по классу скульптуры. Шел хорошо, несмотря на крайнюю беспорядочность характера. Мог работать очень интенсивно, за свои проекты два раза получил первую категорию.
Будучи старшим сыном, он по закону в армию не был призван. Во время войны был моим помощником по санитарному отряду, затем примкнул к какому-то кавалерийскому отряду в качестве медика.
Во время революции я его совершенно не помню. Он в Петербург не приезжал, а в конце концов оказался в Одессе, и там уже во время Деникина он со своим товарищем создал блок христианских избирателей. Они выиграли на выборах в Городскую Думу. Сам он не выставлял свою кандидатуру, но идея создания христианского блока принадлежала ему.
Характер у него был общительный.
В двадцатом году он участвовал вместе со мною в Стесселевском походе, затем был в Одессе. И я узнал, что его арестовали чекисты. Я написал им письмо, что он совсем ни в чем не виноват, далек от политики и что если его выпустят, то я пойду взамен него. Чекистам же он ответил отказом на обмен, сказав, что живым от них не выйдет. Чекисты в конце концов оставили его в покое.
Когда я бежал в Крым, то попросил Врангеля обменять его на какого-то большевика, сидевшего в Севастополе. По радио сообщили об этом большевикам. Однако, когда отступали, то этого человека расстреляли. Тогда в Одессе был расстрелян Филипп.
В детстве он был очень красив. Особенно выразительные глаза и длинные ресницы. И характер у него был общительный. Иногда на весь дом раздавался крик: «Ресница! Ресница!». Сначала недоумевали, потом научились вытаскивать из его глаз загнувшиеся ресницы.
Лет в четырнадцать-пятнадцать он был влюблен в Елену Викторовну Гошкевич, будущую Сухомлинову, которая жила в здании редакции и типографии «Киевлянина». Ей было тогда восемнадцать лет, и она очень мило к нему относилась. Он был как бы ее пажом. Впоследствии она всегда справлялась о нем.
Судьба Александра Могилевского — это преступление и наказание.
Выше я поведал, как стал правым. Теперь расскажу, как стал правым мой племянник Саша. Это случилось с ним тоже в университете, но не в киевском, а в петербургском. Тогда мы жили квартетом: мой отчим — член Госсовета, я — член Госдумы, мои племянники Филипп Могилевский — скульптор в Академии художеств, и Александр Могилевский — студент университета (название факультета не помню, но шел по агрономии).
«Борцы за свободу», применяя всяческое насилие, дошли и до химической обструкции. Они преподносили своим товарищам по университету химические газы — бросали колбы или какие-то пакеты с газами в занимающихся студентов. На всю жизнь они испортили моему Саше глаза — он видел, но был подслеповат. Но в ином плане после этих химических обструкций он стал видеть лучше: он стал правым.
Однажды наступили вакансии для Государственной Думы и кончились занятия в университете. Мы с Сашей отправились из Петербурга по железной дороге в Смоленск, захватив только что купленный мною французский лодочный мотор «мотогодиль». Я заплатил за него чистоганом пятьсот рублей. У меня осталось мало денег, что выяснилось впоследствии.
В Смоленске мы переночевали на спасательной станции на Днепре, где нас приютили два любезных матроса. При их посредстве мы купили долбленый челночок, на вид очень красивый. С внешней стороны он был выкрашен шефской смолой, а внутри — красным суриком. У него были хорошие обводные линии, так что он должен был быть ходким. Его недостатком сравнительно с байдаркой было то, что он был беспалубный, открытый. За этот челночок плюс благодарность матросам пришлось еще облегчить мой карман.
Все же мы поплыли, и примерно первые сорок верст плаванье было благополучным. Челночок несся достаточно быстро, погода была прекрасная, берега Днепра красивы. Вдруг я заметил, что перестала подаваться вода на охлаждение двигателя и из сливного отверстия выходил белый пар. Я выключил мотор и убедился, что насосик, подававший воду на охлаждение, засорился песком. Это был недостаток конструкции — за пятьсот рублей можно было бы предусмотреть более надежную схему. Рассматривая насос, я разглядел его действие: в нем был бронзовый шарик, который то закрывал, то открывал соответствующее отверстие.
Случилось так, что этот шарик я уронил в воду. Он упал на дно, зарылся в песок, и сколько мы ни возились, шарик не достали. Выход? Решено было сделать новый шарик в какой-нибудь ближайшей кузнице. В кузнице сказали, что они шарик сделают, но обточить его так правильно, как нужно, они не смогут. Так и оказалось — насос отказался работать.
После этого я ходил в железнодорожную мастерскую. Результат тот же. На это ушло четыре дня. Четыре дня мы мучались на этом месте. И каждый день приходили на берег купаться местные молодые поляки. Они назвали свою фамилию — был такой член Госдумы, — но фамилии его не помню. Ежедневно они осведомлялись: «А вы еще тут?». Предложить свое гостеприимство им в голову не пришло.
На четвертый день, к вечеру, я дошел до мысли о «наливайко». Соорудить жестяную воронку было нетрудно. Засунув ее в мотор, я кружкой наливал воду и она поступала на охлаждение. Мне казалось, путешествие продолжать было можно, так как выход из положения был найден. Но когда я, сидя лицом к носу нашей лодчонки, стал на ходу зачерпывать воду, она заливала меня самого. Пришлось сесть спиной к носу. При таком положении, хотя и с трудом, можно было черпать воду из Днепра.
Но, сидя спиной к носу, я не мог править челночком. Следовательно, надо было передать управление Саше, который сидел на носу. Для того, чтобы он мог перекладывать руль, я приготовил треугольник из веревок. Острая вершина его была на носу, а основание — на корме в виде срубленной на берегу палки. Веревка проходила через кольцо на носу, и Саша, сидевший между ними, мог поворачивать руль и править челноком. Но он был близорук, а Днепр был здесь стремителен и в этих местах были пороги. Не такие, конечно, как в Запорожье, но подводные камни могли легко перевернуть наш челнок.
Не помню, сколько верст мы так бедовали. Солнце коснулось уже земли, когда я почувствовал, что рука, которой я зачерпывал воду, задеревенела и отказывается работать. К тому же Саша уже несколько раз бил челноком о камни. Я выключил двигатель и сказал Саше: «Баста! Ночевать».
Надо отдать справедливость Саше: терпение его было безгранично. К тому же он не предлагал ничего совершенно невозможного и охотно делал все, что имело какие-либо шансы на осуществление. Поэтому он сейчас же, без всякого напоминания, стал собирать сухой хворост для костра, зная, что, как только пойдет роса, он отсыреет.
В этом месте проезжая дорога проходила близко от берега, и когда солнце окончательно закатилось, около нас остановилась колясочка. Вышел человек и участливо сказал: «Я за вами уже долго гонюсь. Ваша лодочка шибко бежит. Но теперь, как мне кажется, у вас авария». Я ответил: «Да, совершенно верно». «Чем я могу вам помочь?» — поинтересовался он. «Сейчас нам ничего не надо, мы будем ночевать. А завтра будет видно, в крайнем случае пойдем на веслах». Он сказал: «Завтра утром я приеду сюда. Но вы могли бы переночевать у меня, мое имение не очень далеко отсюда». Я поблагодарил его и сказал, что мы останемся здесь.
Сварили кашу, вскипятили чай и переночевали в челночке, прикрывшись палаткой…
Утром любезный человек приехал и предложил нам пробыть дня два у него в имении, отдохнуть. К тому же его мальчики крайне заинтересовались лодкой и мотором — они этого еще не видели. При этом он отрекомендовался. Оказалось, что он тоже поляк. Когда мы ему рассказали, что четверо суток просидели на берегу рядом с имением однофамильцев или родственников моего коллеги по Госдуме, он выбранил их за то, что они не пригласили нас к себе.
Посовещавшись с Сашей, мы признали, что наше путешествие кончилось: гнать челночок на веслах было невозможно достаточно далеко. Поэтому решил, что челночок я подарю мальчикам любезного поляка, а мотор заделаю в какой-нибудь ящик и отправлю по железной дороге в Курганы. На все это требовалось время. Я поехал с любезным хозяином к нему, а Сашу попросил охранять наше имущество. Он вскинул свое охотничье ружье на плечо и надел дождевик, так как надвигалась туча.
Прошло много часов, прежде чем я сделал все, что было нужно, и на возу вернулся к Саше. У него ничего не изменилось. Он ходил взад и вперед по берегу, не обращая никакого внимания на дождь. И не упрекнул меня, что я так долго отсутствовал. Взгромоздили челночок на телегу, сели сами и потихонечку поехали в имение новоприобретенного друга. Там мы пробыли два дня, познакомились с его семьей, о политике не говорили. Затем, сдавши ящик на железную дорогу, сами сели на пароход и поплыли вниз по течению в губернский город Могилев.
Плыли довольно долго. У радушного хозяина мы, конечно, позавтракали, но на пароходе проголодались. Денег после покупки пароходных билетов осталось совсем немного — один рубль. Попросить у любезного хозяина при первом же знакомстве я не мог. Из запасов наших у Саши оказался кусок сала. Хлеба не было. Саша стоически ел сало без хлеба, но я не мог.
В таком голодном состоянии прибыли мы в Могилев. Пошли в гостиницу, обеспечили себе номер. Затем на последний рубль наняли извозчика и поехали. Куда? На монастырское подворье за городом, где проживал преосвященный Митрофан, епископ Могилевский. Он был членом Госдумы и прекрасно меня знал. Он принял меня крайне радушно и очень смеялся, когда я рассказал ему историю и о наших затруднениях. Я сказал: «Издержался странник, ваше преосвященство».