Получив жизненный эликсир в виде двадцати пяти рублей, мы вернулись в гостиницу и выехали на следующий день поездом в Курганы, чтобы отомстить негостеприимному на этот раз Днепру.
Через некоторое время прибыл и ящик с мотором.
Однако злоключения на Днепре не отбили у нас охоты к дальнейшим путешествиям. Насос переделали. Кочановский по моим чертежам построил более комфортабельную лодку, получившую название «Волыночка». В следующее лето эту «Волыночку» отвезли в город Луцк и там спустили на воду реки Стырь. И втроем — Саша, я и Кочановский — пустились в дорогу.
Стырь почитается рекою не только сплавной, но и судоходной. Но это последнее название звучит слишком гордо. Суда, которые ходят по Стыри, — это небольшие катера. Но все же при их приближении пловаки, то есть плавучие мельницы, отходят в сторону, давая им дорогу через шлюзы (узкости), потому что в этих шлюзах течение стремительное.
И вот, когда мы подошли к одному из этих стремительных проходов, какая-то старая женщина, по-видимому, еврейка, стала отчаянно кричать, пытаясь нас остановить. Мы причалили к берегу, спросили ее, в чем дело. Она, вдруг, встала на колени, умоляя, чтобы мы не шли в шлюз.
«Что вы, смерти своей хотите?» — стенала она. «Почему?» — спросил я. — «Что значит почему? Там вчера утопло два, сегодня хоронили». — Невозможно было смотреть на валяющуюся в ногах старушку.
«Хорошо, но ведь нам как-то же надо…» — «Так вы зайдите ко мне. Это мой пловак. Я пошлю людей, они на руках перенесут вашу лодку, и тогда поезжайте себе с Богом».
Что было делать? Действительно, под надзором Кочановского «Волыночку» и багаж потащили, а хозяйка затащила нас к себе и стала потчевать чаем и прочим. И страшно нас благодарила.
«Меня зовут Злата Рыжая. У меня две дочери. Одна в Луцке… А вы из Луцка?» — «Да, идем из Луцка». — «Вот видите? А другая… Вы куда едете?» — «В Пинск». — «А другая в Пинске. И вот я между ними. Так, значит, вас Бог послал».
Сытые и растроганные, мы поплыли дальше. Я до сих пор помню эту старушку. Ну что ей в конце концов, если б еще «утопло два»? Она же не виновата. Река Стырь судоходна, и она все равно обязана отводить свой пловак в сторону. А кто хочет топиться, так это его дело.
Помню, кажется, в перерыве между второй и третьей Государственными Думами я отправился в очередное речное путешествие, на этот раз с Василием Кочановским. Он был столяром, который постоянно служил у меня в Курганах. Когда я купил для лодки американский мотор системы Кушмана, он освоил его, стал мотористом и приспособил к байдарке, построенной им же по моим чертежам. Байдарка была очень узкая, ее ширина не достигала и двух футов. Но не в этом дело.
Через несколько дней плавания путь нам загородили плоты. Они остановились в свою очередь потому, что надо было пройти сквозь мельничный шлюз. Эта операция была на несколько часов, а потому плотовщики приготовились ночевать. На берегу разожгли костры. Видя такое дело, я послал Кочановского договорить подводу, чтобы две версты, занятые плотами, перевезти байдарку на телеге.
Кочановский быстро справился, воз, запряженный двумя лошадьми, подали, байдарку взгромоздили и мы двинулись по дороге вдоль реки. Впереди, как водится, бежали мальчишки. Мы въехали в какое-то местечко, лежащее выше Дубровшы. В местечке была большая площадь и на ней много народа. Причем посередине были исключительно женщины, бабы. А вторым кругом, уже под домами, стояли мужики. Что такое?
Члены 2-й Государственной Думы. Январь 1907
Мы поехали на баб. Вдруг они всполошились, окружили нас и стали вопить:
— Не далю![19]
Впереди всех была молодая, красивая, задорная женщина. Я спросил ее:
— Чи ты сдурела? За що не далю?
— А за що воно позакрывано?[20] — вопросом ответила она, указывая на нос байдарки, который действительно был закрыт. Там лежали носильные вещи, закрытые от дождя брезентом.
— Ты хочешь посмотреть, что там такое? — спросил я.
— А як же!
Я откинул брезент. Все бабье жадно бросилось смотреть. Сверху лежали мои синие рейтузы офицерского покроя. На лицах женщин отразилось полное разочарование. Тогда я вынул рейтузы, размахнулся и эту дерзкую бабу и всех остальных, молодых и старых, стал стегать по чему попало. Поднялся неистовый визг, смех и хохот. И они бросились врассыпную.
Победив женщин, я подозвал их назад и показал им все в байдарке. В носу всякие предметы, а в корме мотор и медный винт, который торчал из лодки. Я думал, это их обеспокоит. Но нет, ничуть. Дерзкая баба сказала:
— Це мы знаемо, це машина. У нас такая есть на лесопилке.
Тогда я спросил:
— А що вы шукалы?[21]
— Що мы шукалы? А бомбы.
— Какие бомбы?
— А що кидают та людей убивают. Мы думали, що вы лицомеры.
— Землемеры?
— Не, лицомеры.
И повторила:
— Що бомбы кидают.
Я понял:
— Революционеры?
— Так, так, лицомеры, — загудела вся толпа.
А дерзкая сказала:
— А вы таки добры люды. Идиты соби с Богом.
За время этих разговоров мужики, жавшиеся под стены, приблизились и разогнали баб. Обращаясь ко мне, стали говорить:
— Выбачайте, о це дурны бабы![22] Мы им казалы, що це паны идут човном, а воны — «лицомеры».
Но я очень хорошо понял этих хитрецов. Это они переполошили баб и науськали их, чтобы они остановили телегу. А сами в сторонку. Если действительно «лицомеры», то они не пустят, а если добрые люди, то извинятся. Я дал им на водку и под шум приветствий и пожеланий доброго пути мы отбыли.
Я привожу это происшествие как пример того, что наглухо отрицают сами революционеры. Народ-де с ними. Смотря какой народ. Если разбойники с Волги, то может быть. А волынцы наши — не-е-ет.
В Государственной Думе второго созыва, когда шел аграрный вопрос, на кафедру взобрался такой «герой» с Волги. Он сказал по поводу предложения кадетов, которое состояло в принудительном отчуждении некоторых помещичьих земель с вознаграждением, то есть с уплатою из средств казны за отчуждаемую землю:
— Кто тут сказал, что мы пришли сюда, чтобы купить. Нет! Мы пришли не купить, а взять!
И сошел с кафедры. А вслед за ним занял его место на кафедре наш волынский мужик, по-моему, Игнатюк, настоящий мужик в вышитой рубашке, черной свитке, в сапогах, высокий, стройный, благообразный. Он сказал:
— А мы не так. Нам земля нужна, что и говорить. Но мы никому не хотим сделать кривду. А если в этой высокой палате не будет согласия, то мы сдаемся на Государя Императора. Як вин скаже, так нехай и буде.
Так, вот, волынский народ был за Царя, а не за «лицомеров».
После окончания университета, когда началась война, Саша Могилевский поступил в Киевское военное училище вместе с одним из князей императорской крови. Был, кажется, сапером. Попал ли он на большую войну, не знаю. Помню, что был в Добровольческой армии.
Он женился на Валентине Васильевне, по национальности немке. Ее отца во время войны сослали в Сибирь как немца. Он был хорошим столяром-гробовщиком. Она сохранила мрачный характер, не совсем нормальный: все время боялась каких-то жуликов. Я у них жил некоторое время в эмиграции в Горажде, в Югославии, недалеко от Сараево.
Однажды, во время Гражданской войны, во время отступления белых в 1919 году из Киева в Одессу, ему где-то в пути попался студент-еврей, который занимался пропагандой в пользу большевиков. Его привели к Александру Александровичу. Последний рассказал мне впоследствии, что по законам военного времени он должен был его расстрелять. Но Александр Александрович приказал просто его выпороть и отпустить. Он помнил, что при этом еще путалась сестра этого студента, которую не тронули.
В конце двадцатого года я случайно попал в Константинополь и жил в очень богатой квартире, меня там просто приютили. Туда ко мне прибивались самые разнообразные люди. Между прочими пришел однажды и Саша Могилевский. Но я его сразу даже не узнал: распухшее лицо, а волосы вроде как перья. И он не мог ни на одну минуту остановиться: говорил, говорил и говорил в крайнем возбуждении, нельзя было вставить ни единого слова.
Его судьба была такая. Он эвакуировался из Крыма на каком-то судне, которым командовал лейтенант Григорий Григорьевич («Гри-Гри») Масленников, и о нем Саша очень хорошо отзывался: «Кругом столько дряни, а этот — отличный командир». «Гри-Гри», конечно, не знал, что Саша мой племянник, а последний не знал, что «Гри-Гри» в хороших отношениях со мною. Это судно было полным-полно набито консервами, и никто не знал, можно ли было ими пользоваться, но из-за голода многие на свой страх и риск вскрывали консервы. Положение усугублялось еще тем, что этот корабль имел стальную палубу, а на море был ужаснейший холод. Саша рассказывал: «На суше хоть когтями выроешь ямку, а здесь кругом сталь, омываемая холодной водой, ледяной ветер».
И он во время плавания получил воспаление легких. Сойдя с корабля в Константинополе, он попал в какой-то госпиталь, так как к этому прибавилось воспаление почек. Там оказался какой-то врач-француз, который прописал ему молоко, мед и еще что-то и сказал по-французски: «Надо быть русским, чтобы все это выдержать».
Это был военный госпиталь, начальником которого был русский врач. Он хотел выбросить Сашу, считая, что дни его все равно сочтены, так как была страшная теснота и необходимо было дать место другому больному. «Я взялся за бутылку и сказал, что размозжу голову любому, кто ко мне подойдет». Тогда начальник госпиталя обратился в полицию (в Константинополе после капитуляции Турции была уже французская полиция). Явился французский офицер с чернокожим полицейским. Офицер поговорил с Сашей, позвал начальника госпиталя и выругал его, добавив, чтобы он не смел трогать больного.