Трагическую историю этого коня надо бы изложить отдельно, но она очень длинная…
Шли дни и годы. Однажды Василий Иванович неудачно соскочил с телеги, и что-то у него заболело в позвоночнике. Он слег и больше уже не вставал. Дело было не в неудачном прыжке с телеги. И пришлось его везти в Киев. Привезли и положили в особнячке на Кузнечной. Явились лучшие профессора и определили, что эта болезнь называется эхинококкоз19. Это страшная болезнь, в то время неизлечимая. Теперь, говорят, ее излечивают. Этой болезнью страдают многие собаки. Но эти эхинококки, живя годами в организме собак, не причиняют им никаких страданий. И вот что удивительно: дядя Вася почему-то знал об этих эхинококках, поэтому, когда мы, мальчики, возились с собаками, он строго это запрещал и объяснял, что человек может заразиться от собак страшной болезнью. И вот предчувствие роковым образом сбылось на нем самом.
Он пролежал четыре года, прежде чем умер. Эхинококки вызвали у него совершенный паралич обеих ног, не повлияв ничуть на остальные органы и на головной мозг. За это время он продиктовал интересную книгу «Беседы о сельском хозяйстве», где в очень красивой и даже поэтической форме читателю объяснялись некоторые принципы ведения сельского хозяйства. В комнате, где он лежал, ему поставили улей. Пчелы вылетали и возвращались обратно в свой дом через дыру, просверленную в раме окна. Эта дыра предназначалась в старых домах для болта от ставни.
Сознание того, что у него тут же близко пчелы, облегчало ему жизнь. Но еще большей радостью были для него ежедневные визиты брата Дмитрия Ивановича. Несмотря на то, что он был крайне занят, он приходил каждый день. Братья вспоминали Нестеровку и Ставки. Их разговоры о мельницах были бесконечны. Сыновья мельника, они по-разному продолжили мукомольное дело. Василий Иванович ограничился моделью, сделанной под кроватью, а Дмитрий Иванович, человек более широкого размаха, построил на Волыни четыре вальцовых мельницы в Томахове, Друздове, Кашовке и Курганах. Они мололи в общей сложности сотни тысяч пудов в год.
Ольга Петровна бросила свою школу в Ставках на свою заместительницу, молодую девушку Фатинну Николаевну, переехала в Киев и самоотверженно ухаживала за тяжелобольным Василием Ивановичем. Дело осложнилось еще и тем, что приходилось ухаживать и за Антониной Петровной. Последняя заболела еще и чахоткой и, наконец, сошла с ума. Помешательство было тихое, но очень мучительное для Ольги Петровны, так как оно сопровождалось ревностью Антонины Петровны. Она ревновала к сестре, чувствуя, что сама она ничем не может помочь мужу. Все делала Ольга Петровна и, разумеется, больной и самоотверженная сиделка душевно сблизились. Наконец, Антонина Петровна умерла. Ее в гробу поднесли к постели Василия Ивановича, и прощание это было ужасным. Я был при этом. Я уже был подростком, способным кое-что понимать.
Антонину Петровну похоронили, и в доме стало несколько легче. Дмитрий Иванович приходил по-прежнему, и я иногда заходил, хотя далеко не так часто, как надо было. Молодость всегда эгоистична. Однажды Ольга Петровна попросила меня принести гитару и спеть Василию Ивановичу что-нибудь, он так нуждался в музыке. Я спел кое-что, между прочим, серенаду «Дон Жуана» на музыку Корганова. Василию Ивановичу понравилось.
— Где ты выучился? — спросил он.
— Нигде, дядя. Слушал певцов, например, Медведева.
— Ну, вот, так твой Медведев тебя кое-чему выучил. Но не пой много, потеряешь голос.
Я его не послушал и голос потерял. Молодость не только эгоистична, но она и безумна.
Сижу ль меж юношей безумных…
Но вот умер и дядя Вася. Это произошло, кажется, в 1897 году, мне было тогда девятнадцать лет.
Телеграмма была получена в Агатовке. Мы поехали на похороны, и Катя тоже поехала. У меня в этот день под глазом образовался фурункул, который в Киеве разрезал хирург Бочаров. Так я перевязанный и шел за гробом.
Где похоронили Василия Ивановича, я не помню.
В память брата Дмитрий Иванович добился, чтобы в Ставках было открыто сельскохозяйственное училище, поступившее в ведение казны. Казна приняла это училище с условием, что в ее ведение поступит и здание, и имение в целом. Дмитрий же Иванович стал почетным попечителем этого училища и время от времени его посещал до самой своей смерти, последовавшей в 1913 году. Когда же в 1917 году, после Февральской революции, это училище оказалось как бы беспризорным, то ко мне приехала оттуда, из Ставок, в Киев депутация и просила меня взять на себя почетное попечительство. Я согласился и обещал приехать. И исполнил свое обещание, однако с запозданием. Я ехал сорок три года, проездом через Константинополь, Париж, Берлин, Белград… Но все же в 1960 году прибыл в Ставки, которые тогда уже назывались Ленино, и нашел дом, старый «Палац». Это был он, хотя внешний вид его несколько изменился: четыре колонны, когда-то казавшиеся мне массивными, стали потоньше, окна поменьше — их заделали снизу, а остальное все было такое же.
Во время войны немцы сделали следующие преобразования в доме. В верхнем этаже они устроили конюшни для лошадей, причем кони сходили по помосту. Кроме того, вырубили начисто старинный парк. С великой грустью я смотрел на все это. Но меня утешило, что в этом «Палаце» уже советской властью была устроена лечебница для туберкулезных детей.
В Ставках, или в Ленино, узнали о моем приезде. Прибежала старенькая женщина, которая очень хорошо помнила Ольгу Петровну, и сказала, что сохранила ее фотографический портрет…
Ольга Петровна после смерти Василия Ивановича вернулась в Ставки и продолжала учительствовать до самой своей кончины. Она умерла тоже от туберкулеза, но не помню в каком году.
Что сказать об этих троих, связанных судьбою в одно целое? Они были настоящие народники, но не в смысле какой-нибудь партии, не народники некрасовского типа. Они были народники потому, что любили народ, вот этот не метафизический народ, а реальный — русское крестьянство. Потому и их народ полюбил и в лице Ольги Петровны долго помнил.
Такой обед в киевском Политехникуме стоил 25 копеек. На первое подавали борщ с мясом, на второе — мясное блюдо. Белый хлеб без ограничения. Все настолько сытно и обильно, что до конца съесть было нельзя, несмотря на высокие вкусовые качества. Этот обед обходился студенту в месяц в 7 рублей 50 копеек. Поэтому, если студент зарабатывал репетиторством или получал из дома до десяти рублей, то обедом он был обеспечен.
Студентам выплачивалось пособие дирекцией Политехникума в зависимости от их имущественного состояния. Если у него не было никаких доходов, то ему давалось двадцать пять рублей по представлению студенческой комиссии из трех состоятельных студентов. И он к тому же освобождался от платы за учебу. А если у него были какие-либо доходы, но не достигавшие двадцати пяти рублей, то по представлению той же студенческой комиссии ему выплачивалась разница.
В Киевском университете это было обставлено несколько беднее. Поэтому там существовало общество покровительства нуждающимся студентам, которое помогало из своих средств. Эти средства складывались из вложенных разными благотворителями капиталов и из доходов от благотворительных вечеров.
Надо сказать, что благотворительные вечера давали большие деньги, особенно от продажи шампанского, конфет… Так, например, бокал шампанского продавался за «кто что даст», а для продажи приглашались самые красивые девушки и дамы города, как Елена Викторовна Бутович, рожденная Гошкевич и будущая madame Сухомлинова. Поэтому за бокал давали от двадцати пяти до ста рублей. Вечера происходили обычно в лучшей зале Киева — в доме Купеческого собрания.
Хлеб. За фунт черного в Киеве давали две с половиной копейки. Фунт белого стоил до десяти копеек. Десять копеек — это уже очень дорогой и самый хороший хлеб.
Пирожные. У Киргейма хорошенькие немки продавали по три копейки за штуку. А в кондитерской Жоржа, что была на углу Крещатика и Прорезной, некрасивые француженки брали пять копеек за пирожное21.
Мороженое у Жоржа продавали по двадцать копеек за порцию, а конфеты от одного до полутора рублей за фунт. Были еще конфеты московской фирмы Абрикосова, так называемые «тянучки», и леденцы Валентина Ефимова. Те и другие очень вкусные и дешевые.
Вина. Водка продавалась в особых лавках. Казенная, или «монополька», как ее называли, стоила пятьдесят копеек за литр, а «Зубровка» (маленькая бутылка, примерно на пол-литра) — семьдесят копеек.
Бессарабское белое вино — в магазине двадцать пять копеек литр. Знатоки утверждали, что это хорошее, натуральное вино. Но на мой вкус — кислое.
Литр «Кронверкской мадеры» в магазине стоил три рубля, «Бордо» и красное вино «Лафит» — два рубля, а сотерны (крымское и французское белое вино) — около двух рублей.
Шампанское. Литр «Абрау-Дюрсо» (крымское шампанское) стоил два с полтиной. Донское и Цимлянское — около рубля. Французское шампанское «Мум» и «Редерер» — шесть рублей в магазине (был большой налог), а в ресторане девять рублей литр.
Было еще какое-то импортное шампанское, названия не помню, за которое брали десять-двенадцать рублей.
Ликеры «Бенедектин», «Абрикотин», «Какао-шуа» и «Мараскин» в ресторанах подавались в специальных ликерных рюмках, поэтому и цен их не знаю, но помню, что были они очень дороги, так как являлись импортными винами.
Из коньяков помню русский, шустовский, до пяти звездочек. Ликерная рюмка такого коньяку, долитая сельтерской водой, что называлось «финшампанью», стоила недорого, точно не помню, то ли двадцать, то ли сорок копеек, так как широко брали студенты. Подавался обычно к черному кофе.