Я откланялся и покинул вагон.
Вскоре я вернулся в Петроград. Седьмого ноября член Государственной Думы Николай Николаевич Львов сказал мне, что назавтра мы оба приглашены к великому князю Николаю Михайловичу.
На следующий день мы приехали во дворец великого князя на Дворцовой набережной. Дворец как все дворцы, с мраморной лестницей, кабинет же его хозяина, в котором он проводил в основном свое время, — и работал, и принимал гостей, и даже иногда завтракал, — кабинет был и величественен, и уютен. Величественен потому, что на стенах были развешаны портреты императоров. Уютен потому, что в нем были мягкие ковры, мягкие кресла, а главное, что сам великий князь Николай Михайлович был уютным человеком.
Он усадил нас с Николаем Николаевичем и заговорил:
— Я просил вас, господа, приехать, потому что хочу ознакомить с одним документом…
Горел камин, источая тепло, и все располагало к задушевной беседе. Держа в руках несколько листков, он помолчал некоторое время, давая, по-видимому, нам время сосредоточиться и в то же время обдумывая, как вести разговор.
— Возвратившись из Киева, я испросил высочайшую аудиенцию. Император немедленно принял меня. Так как я лучше пишу, чем говорю, то я испросил Его Величество разрешить прочитать ему свое письмо. Сейчас я прочту его вам.
Он развернул лист и начал читать…
Я, конечно, не помню дословно текст этого письма, вспоминаю лишь его общий смысл. Великий князь Николай Михайлович побывал в Киеве, где встречался со вдовствующей императрицей. Она крайне озабочена и просила поговорить с императором. Революция надвигается, и престол находится в опасности. Николай Михайлович пытался раскрыть правду своему царственному племяннику, показав, что среда, окружающая императрицу, пагубно влияет на политику империи. Далее он сказал, что всем слоям общества известна та сила, которая играет роковую роль в государстве, имея в виду Распутина. При таком положении дел трудно надеяться на успешный исход войны для России.
— Когда я кончил читать, — продолжал великий князь, — Государь сказал: «Странно, я только что был в Киеве и никогда, кажется, меня так тепло не встречали, как в этот раз». Я ответил ему: «Это быть может потому, что ты был с наследником без Александры Федоровны».
Это замечание великого князя соответствовало тексту письма, где намекалось, что императрицу не любят. Не помню, говорили ли мы в тот день еще о чем-либо, но вскоре, поблагодарив великого князя, мы откланялись и уехали.
Конечно, можно было понять, что великий князь захотел поделиться всем тем, что он нам прочел, с лицами не своего круга, так как он чувствовал необходимость опереться на какое-то общественное мнение. Но что для такой цели он избрал именно Н. Н. Львова и меня, стало мне понятным только теперь, после столь долгих лет.
Все то, чего опасался великий князь Николай Михайлович, произошло — разразилась Февральская революция. Все изменилось, и меня нисколько не удивило, когда великий князь пригласил Н. Н. Львова и меня снова к себе на завтрак.
В том же кабинете, в котором мы несколько месяцев назад слушали его письмо к государю, кроме нас двоих, оказались брат хозяина великий князь Александр Михайлович с дочерью княгиней Ириной Александровной и ее супругом князем Феликсом Феликсовичем Юсуповым графом Сумароковым-Эльстоном.
Все мы сидели за столиком, на котором был сервирован завтрак. До той поры я никогда не видел великого князя Александра Михайловича, точно так же, как и супружество Юсуповых. Дочь Александра Михайловича поразила меня своей внешностью. Она была очень красива, но какой-то мрачной красотой, нечто вроде Архангела Смерти. А руки у нее были такие тонкие, что я получил впечатление, позднее высказанное моим сыном Лялей одной смолянке: «Диночка, как вы можете жить с такими ручками?»
Юсупов также произвел впечатление чего-то хрупкого, позволю себе сказать, вырождающегося цыпленка. Никак не совмещалось у меня в мозгу то, что этот человек убивал Распутина.
Во время завтрака ничего не значащий разговор происходил между старшими, то есть великими князьями, с одной стороны, и нами, Львовым и мною, с другой. Юсуповы не проронили ни слова. Но после завтрака произошло нечто меня удивившее и даже смутившее. Был прочтен, не помню, кем именно, один рассказ из журнальчика, кажется, «Русская культура», который стал издавать Петр Бернгардович Струве. Точно, дословно, пересказать его не могу.
Рассказ шел от первого лица, и смысл заключался в том, что повествующий знал одного хорошего, но очень к жизни неприспособленного мальчика (не умел даже зашнуровать себе ботинки). Его мать (или бабушка) во всем ему помогала, и поэтому мальчику было стыдно. Он говорил: «Пусти, я сам». Но сам он так ничего и не мог сделать. И снова раздавался его крик: «Так я же не могу!»
Это же самое, говорил дальше повествующий, происходит и у нас в России. Русский народ желает управлять сам, попробовал и кричит: «Так я же не могу!»
Сейчас я привожу лишь общий смысл этого рассказа, он был длиннее и гораздо убедительнее. Но дело не в этом. Под рассказом стояла подпись: «В. Шульгин».
Так вот, для того чтобы выслушать этот пустяшный рассказец, и был устроен завтрак для высочайших особ и просто особ.
Мальчик, не приспособленный к жизни, был мой сын Василек. Таким же, каким он был в детстве, он оставался до своей смерти. Девятнадцати лет он погиб вместе с двадцатью четырьмя другими такими же юнцами, тоже, пожалуй, из-за неприспособленности. Эти юноши не поняли, что ими командует такого рода человек, что его приказание исполнять как святой завет не надо было. Он их бросил и уехал, приказав умереть, но не сдавать каких-то сосен под Киевом. Они и умерли все до одного. А кругом все уже давно ушли, потому что гетман Скоропадский и его начальник штаба князь Долгоруков сдали город петлюровцам.
Мне довелось еще раз побывать в гостях у великого князя Николая Михайловича. Но об этом визите я мало что помню, лишь то, что он показывал мне фотографии — он на охоте в Грушевке в окружении молодых парней в украинских национальных рубашках.
Пришел я тогда к нему, уже опираясь на палку. Дело в том, что все происходившее не могло в конце концов не отразиться на моих нервах. Я заболел острым приступом того, что сейчас называют радикулитом, а тогда называли люмбаго. Мне посоветовали так называемое горное солнце. Я поехал в клинику, где делали эту процедуру, и меня облучили в течение пяти минут. После этого на позвоночнике образовался круг величиною с блюдце, как будто от очень темного загара. Немного помогло, но не надолго, и я залег у себя дома. Об этом узнал Николай Михайлович, и вскоре его лакей прибыл ко мне и сообщил, что великий князь приедет меня навестить.
Это меня обрадовало и тронуло, но привело в панику Дарью Васильевну.
— Великий князь! Какой ужас! Что я надену и чем я его буду угощать? — забеспокоилась она.
Я сказал:
— Переодеваться не нужно. Черное шелковое каждодневное платье будет как раз хорошо.
— А на голову? — не унималась она.
— На голову можно было бы косынку сестры милосердия, но ведь я не ранен, а лишь болен.
— Ну, тогда какой-нибудь чепчик. Да, но угощение!?
— Черный кофе, который вы удивительно варите, и миндальное печенье.
— Так Лиза ему отворит дверь?
— Нет, Лизу надо вообще куда-нибудь убрать, — решил я. Лиза, моя горничная, была не очень приятна. — Сами извольте открыть дверь.
— Надо помочь снять пальто?
— Не пальто, а шинель. Не надо помогать.
— А я всегда помогала папе снимать шашку.
— Он приедет без шашки, но с лакеем, который и снимет ему шинель.
— Значит, открыть дверь.
Я перебил ее:
— Да, и бежать на кухню готовить кофе и принести его на подносе. А я буду лежать и скажу великому князю: «Вот ангел, который меня лечит».
— Этого не надо, — возразила она решительно.
— А как же тогда?
— Скажите: «Вот сестра, которая меня лечит».
Все прошло благополучно. Раздался звонок, и сейчас же после этого вошел лакей и сказал:
— Его высочество!
Великий князь вошел в переднюю, и его провели ко мне в комнату. Он был одет по-домашнему, в военной серой тужурке с погонами. Я извинился, что лежу.
— Что у вас, Василий Витальевич?
— Разболтался немного, Ваше высочество. «Так я же не могу!», — произнес я плаксивым тоном.
Он улыбнулся и сел в кресло. Кресло было удобное. Оглянув комнату, он живо спросил, указывая на икону:
— А это что?
— Это Дубенская Божья Матерь.
— Дубно? На Волыни? «Приключения князя Воронецкого»? — быстро выпалил он.
— Именно. Ваше высочество, у вас превосходная память.
— Вы эту икону видели лично?
— Да, видел лично в Дубенском монастыре, на острове. Нашел ее с трудом. Монахи не знали, где икона, подаренная в шестнадцатом веке князем Острожским. И притом она была гораздо меньше, чем вот эта копия, и без жемчужной короны и покрывала.
— Куда же делся жемчуг?
— Ваше высочество, жемчуг-то был настоящий.
— Понимаю. На этой копии бусы и камни, конечно, из стекла. Но вышло необыкновенно красиво. Кто это вышивал?
В это время раскрылась дверь и вошла миловидная Дарья Васильевна в белом чепчике и черном шелковом платье и с подносом в руках.
Я сказал:
— Ваше Высочество, разрешите предложить вам чашку кофе. Сестра, которая за мною ухаживает, варит кофе просто превосходно. Она же и вышила эту икону. Разрешите вам ее представить.
— Мы уже познакомились в передней.
Она подошла и поставила на столик кофе. Улыбалась вежливо, но без всякой угодливости. В ней была и польская кровь, смесь нежности и горделивости.
Великий князь еще раз взглянул на иконку и сказал:
— Превосходно! Но у вас, наверное, был какой-нибудь рисунок?