В конце ноября ко мне в Киев приехал до того времени мне не знакомый генерал с узкими погонами (по медицинской части) и рассказал мне следующее:
— Я только что приехал в Киев. В Ставке произошли ужасные события. Духонин убит. Его схватили матросы, и он будто бы был убит матросом. На самом деле это был немецкий офицер, переодевшийся матросом, по фамилии Тоулер. Духонин его прекрасно знал, так как он был когда-то военным агентом в Германии74.
Духонина я лично не знал, но когда он, будучи командиром Луцкого полка, был ранен, то моя машина отвезла его на станцию.
Убийство Духонина произвело удручающее впечатление, и с тех пор расстрелы стали называться «отправлен в штаб к Духонину».
Примерно в начале декабря «знаменная» рота без всякого предупреждения покинула помещение редакции «Киевлянина». От них осталось много мятой соломы и разорванной бумаги. Помещение редакции было вычищено, и газета «Киевлянин» начала опять выходить.
Не могу вспомнить, когда «Киевлянин» опять прекратился, но помню, что это произошло оттого, что прекратилась подача электроэнергии, и типографские машины остановились. Помню еще, что я даже как будто обрадовался этому, так как становилось затруднительным писать. О чем? Повторять слова надежды на то, что положение улучшится, поздравлять с наступающим восемнадцатым годом? Все это звучало бы фальшиво.
Таки закончился роковой 1917 год.
Из событий в ноябре помню еще одно. Ко мне на квартиру прибежал весьма расстроенный Пятаков75.
Нужно сказать, что Пятаковых было несколько, кажется, шесть. Старший был Георгий, очень известный тем, что он был впоследствии народным комиссаром и казнен при Сталине. Он же играл видную роль в событиях, разыгравшихся в Киеве в октябре 1917 года. Он принадлежал к партии большевиков. Другой, его брат Лев Пятаков, тоже был большевиком и председателем Ревкома76. По-моему, младший Пятаков был монархистом. Вот этот именно и прибежал ко мне на квартиру и рассказал, что предыдущей ночью его брата Льва увезли по Литовско-Брестскому шоссе и там расстреляли.
Отец этой семьи был известный всему Киеву сахарозаводчик. Пятаковы жили на Кузнечной улице, ниже меня, в своем особнячке. Жена Пятакова-отца была урожденная Мусатова, очень уважаемая дама либеральных взглядов. Вот эти-то либеральные взгляды в сердцах ее сыновей расцвели и большевизмом, и монархизмом.
Вспоминаю, когда я принял решение поступить в 1914 году в 166-й пехотный полк добровольцем, то она просила зайти к ней. Очень тронутая, она надела на меня иконку, таинственно и стыдясь самой себя. Семья Пятаковых была очень дружна с Билимовичами, в особенности с Антоном Дмитриевичем, математиком.
Была еще певица, происходившая из семьи Мусатовых. Она вышла замуж за Кульженко, брата Михайлы, и выступала под именем Мусатовой-Кульженко. Хотя ее приглашали петь в симфонических собраниях, очень фешенебельных, но успеха как певица она особенно не имела. Александр Дмитриевич Билимович ее поддразнивал в этом смысле, но она не обижалась.
Глава VЗАХВАТ КИЕВА БОЛЬШЕВИКАМИ
1918 год начался с того, что четвертого января я получил телеграмму от исчезнувшего Лохова: «Благополучно, но с боем пробились на Дон». Таким образом, начало восемнадцатого года явилось для меня началом Гражданской войны.
Затем, в январе, произошли события, которые именуются в официальной литературе всеобщим восстанием Киева против Центральной Рады. Такого всеобщего восстания никогда не было. Были частичные выступления. Из последних особенно выпячивается восстание рабочих киевского завода «Арсенал». Что оно раздуто, следует из того, что я о нем почти ничего не помню. Если бы оно было таким, как его описывают, то я бы его увидел собственными глазами. А я его не видел потому, что «Арсенал» находился от меня в четырех километрах на Печерске77.
Реальным для меня было наступление советских войск на Киев, когда в середине января бывший царский полковник, а тогда командующий этими войсками Муравьев открыл огонь по городу из полевых и более тяжелых орудий.
Принимая во внимание, что полевое орудие било примерно с восьми километров, надо думать, что Муравьев начал стрелять, подойдя к местности, которая тогда называлась Нивкой. По мере приближения огонь усиливался, и длилось это в течение одиннадцати суток, днем и ночью78. И, наконец, огонь прекратился, и советские войска вошли в Клев.
Из событий тех дней помню следующее.
Наш особняк был защищен высокими домами, но тем не менее в саду разорвалась шрапнель, а в зале случилось даже необъяснимое происшествие. Хотя ставни были закрыты, но на паркете оказался осколок разорвавшегося снаряда. Он пробил закрытые ставни и стекло. Это все было еще ничего. Неприятны были пулеметы. Они стояли на Кузнечной, точнее сказать, на углу Терещенковской и Караваевской. И обстреливали Кузнечную, где ожидалось выступление противника. Этот пулемет был нам опасен, потому что он иногда переводил огонь, обстреливая то одну улицу, то другую, и, следовательно, очередь могла прошить наш домик. Поэтому я приказал всем домашним становиться за печи. Но пулеметчики, по-видимому, это понимали и, когда настраивали его на обстрел другой улицы, пулемет замолкал.
Была еще одна неприятность. Водопроводы не действовали. Поэтому воду доставали из немногочисленных действовавших еще колодцев. У каждого такого колодца стояла большая очередь.
Когда шрапнель начинала колотить по очередям, они разбегались, но затем выстраивались опять.
В ночь на 26-е января бомбардировка была особенно жестокая. Поэтому утром, когда она прекратилась, я вышел на улицу посмотреть, что произошло с близкими мне людьми. Прежде всего я отправился в дом Мороза, который в эту ночь получил двадцать девять прямых попаданий. Дарью Васильевну я нашел в подвале, откуда и вытащил ее. Она рассказала мне, как прошла ночь, и этот рассказ был впоследствии помещен в журнале «Малая Русь»79. Все население дома Мороза, когда начался его обстрел, бросилось в подвал, несмотря на то, что там было темно. Там люди ждали всего, и вдруг произошел взрыв в самом подвале. Это каким-то образом взорвалось паровое отопление. Раздались страшные крики — ведь там набилось около трехсот человек, но никто не пострадал.
Мы вошли с Дарьей Васильевной в ее комнату. Она, по счастью, оказалась невредимой.
Простившись с ней, я отправился на Тарасовскую улицу, номер пять, которая была недалеко. Там жил мой брат Дмитрий Дмитриевич Пихно с семьей. У них снаряд оторвал угол дома. Никто не пострадал.
Я перешел на другую сторону улицы, в усадьбу, где жил профессор Рекашов, математик. Его мы в 1917 году посылали в Москву, чтобы вытрясти из московских толстосумов деньги. Украинствующих богато снабжали деньгами немцы, а у нас деньги были на исходе. «Киевлянин» за это время получил убытки в сто тысяч рублей, хотя подписка выросла. Это произошло потому, что мы не повышали цены на газету, а цены вообще на все страшно выросли. Этот долг в сто тысяч погасила группа лиц, сочувствующих «Киевлянину», во главе которых стояла семья Драгомировых80.
Рекашов ночью был убит. Во время бомбардировки он вышел в сад и был убит разорвавшейся шрапнелью.
После этого я, вновь пройдя мимо моего дома, вышел на Большую Васильковскую. И тут я увидел подымавшуюся по улице советскую пехоту. Впереди ехал на коне какой-то командир, держа в руке револьвер. Они прошли мимо меня, направляясь, по-видимому, на Крещатик. Около стен домов боязливо жались первые редкие прохожие.
Большая Васильковская в этом месте заворачивает, и потому большой дом, принадлежавший Слинко, как бы стоит поперек улицы. В него очень легко было попадать из орудий, так как он был виден издалека. Действительно, в него попало несколько снарядов. И один — в квартиру второго этажа профессора Богаевского. Я поднялся. Квартира была совершенно разрушена. Тогда я пошел искать Богаевского в подвале. Там я увидел нечто вроде огромной жабы, завернутой в плед. Это и оказался профессор истории Богаевский в больших очках. Я обрадовался, что он был жив и невредим, но сообщил ему, что его квартира не существует. Вытащив его оттуда, я сказал ему, чтобы он временно перешел ко мне. Затем я еще сделал несколько отдаленных экскурсий. Я побывал на Печерске, где жила моя сестра Алла Витальевна с мужем Александром Дмитриевичем Билимовичем. В квартире никого не было, но она была открыта. Видимо, бежали наспех. Однако, кто-то громко закричал:
— Кто там!
Я вошел в столовую и увидел попугая.
После этого я попал на крутую улицу, подымающуюся от Бессарабской площади. Тут жила во втором этаже одна дама, политическая дама, хорошо мне знакомая. Я вошел. Она бросилась ко мне в большом возбуждении. Схватив меня за руку, она показывала в угол. В углу горела лампадка перед иконой Божьей матери. Дама закричала:
— Она! Она спасла!
И объяснила:
— Она была вот тут, в этом углу, которого уже нет.
Действительно, в том месте, на которое она указывала, была зияющая дыра. Дама продолжала:
— И она сказала, — при этом она не заметила, что чудо было уже в том, что икона заговорила, если это было на самом деле, — она сказала: «Возьми меня отсюда и перенеси в другой угол». И как только я это сделала, раздался грохот. И вот дыра.
Когда дама немножко пришла в себя, она сказала:
— Вот мой муж и мальчики.
Я увидел плотного мужчину средних лет и двух гимназистов средних классов. Она продолжала рассказывать, но так, что кое о чем мне приходилось догадываться.
— Их пришло четверо. Спрашивают про детей: «Твои дети?» — «Да». — «Ну, еще маленькие, а то…». Затем посмотрели на мужа: «А ты кто?» А он, знаете ли, совершенно бесстрашный. «Я кто? Я помещик». Тут они как закричат: «Ах, ты помещик!? Вот тебя-то нам и надо. Идем!» И увели его. А я не могла сейчас же идти за ним. Я почти голая была. А когда я их догнала, то он уже стоял на коленях, лицом к стенке. А они за ним с винтовками. Я к тому, который у них был старший. Я упала на колени, обнимала его ноги и кричала: «Что ты делаешь! Ведь есть же мать у тебя». А он: «Мать, говоришь? Есть мать. Ну так и что. Я вот своего брата родного убил за то, что он против нас». После этого он как бы очнулся и проговорил: «Эй, ты, помещик, вставай! Пойдем». Мой муж встал совершенно спокойный, и все мы пошли домой. Поднялись в квартиру. Старший и говорит: «Старуха, а водка есть у тебя?» Я говорю: «Есть, есть». — «Давай!» Я принесла водку в эту же комнату. А они говорят: «Неси в кухню». Отнесла туда. Тогда они кричат: «Эй, ты, помещик, иди сюда». Я взмолилась: «Не убивайте». — «Дура. Иди, помещик, выпьем за твое здоровье». И они стали пить.