Разговор был долгим, потому что чех говорил и по-русски, и по-французски очень плохо, а я по-чешски вообще не говорил. То, что он хотел от меня узнать, можно было сказать в двух словах и заключалось в том, что и мне, по-видимому, придется уехать. Почему? Об этом скажу дальше. Словом, договорились и вернулись в том же порядке.
Однажды, когда я пришел домой, Екатерина Григорьевна рассказала мне маленький эпизод. Явились два молодых немецких офицера. Она их приняла. Кстати, она свободно говорила по-немецки. Они сказали, что хотели бы взять у нас комнату. Екатерина Григорьевна спросила:
— По добровольному соглашению или по реквизиции?
Они ответили:
— Конечно, по добровольному соглашению.
— В таком случае вынуждена вас огорчить — я не могу сдать вам комнату. А по реквизиции вы можете взять любую.
— Но почему же, мадам?
— Вы, вероятно, читали статью моего мужа в газете «Киевлянин»?
Они поняли. Встали, щелкнули каблуками, сделали поклон головой и ушли.
Немцы установили в Киеве следующий режим: они пришли по приглашению, а Украина управляется украинским правительством. Кто же был во главе правительства? Фигура весьма мало импозантная, фамилии его не помню91.
Поэтому немцы стали готовить нечто в другом роде. Однажды ко мне явились представители малороссийской аристократии: Кочубей и еще кто-то. Они предложили мне участвовать в перевороте, который будет совершен для избрания гетмана, кажется, они даже называли имя Скоропадского. Конечно, переворот будет устроен с благословения немцев. Выслушав их, я сказал:
— Мне кажется странным, господа, что Кочубей участвует в этом деле. Ведь Кочубей-то был за Россию против Мазепы и шведов92.
— Да, но России-то нет, — ответил кто-то из них.
— Она есть, пока за нее борются.
Словом, мы не договорились, и я отказался участвовать в этой авантюре. Но авантюра все-таки произошла. Бывший флигель-адъютант его величества и полковник кавалергардского полка был избран всеукраинским гетманом при следующей обстановке.
Скоропадский только по фамилии мог считать себя украинцем, или, точнее, малороссиянином. По существу это был гвардейский офицер, до мозга костей связанный с Санкт-Петербургом. По-украински он не говорил. Его товарищ по кавалергардскому полку и член Государственной Думы Безак рассказывал мне впоследствии, как он готовился к избранию. Он бегал по комнате из угла в угол и твердил:
— Дякую вас за привитанье та ласку[33].
Затем будто бы он опустился на колени перед иконой и сказал:
— Клянусь положить Украину к ногам его величества.
При этом будто бы присутствовала жена Безака, убежденная монархистка, и она поняла, что «к ногам его величества» означает к ногам Николая II. Так, вероятно, думал и сам будущий гетман. Но обстоятельства сложились так, что он положил Украину к ногам его величества Вильгельма II, от которого он и принял титул «ваша светлость».
Как бы там ни было, но переворот совершился бескровно, немножко смешно, но торжественно. Умелые люди подвезли по Днепру, железным и другим дорогам несколько сот настоящих хлеборобов. Всех их доставили не то в какой-то театр, не то в цирк Крутикова, не помню. На сцену вышел Скоропадский, и раздались крики мужиков-хлеборобов:
— Хэтьмана трэба!
Я сам не присутствовал при избрании гетмана, но так мне рассказывали.
Скоропадский поблагодарил и, вероятно, сказал, что он принимает избрание. Произошло то, что французы называют избрание «par acclamation», то есть избрание криками.
Другого способа избрания в то время и нельзя было сделать. Власть надо было поставить быстро, и для правильных выборов времени не оставалось. Но надо отдавать себе отчет, что это правительство, сразу получившее название «гетманшафт», было марионеточное. Двор у «его светлости» составился очень скоро. Но никакой реальной военной силы у гетмана не было. Хотел он этого или не хотел, но он делал то, что ему в вежливой форме предлагали немцы.
Очень скоро после избрания Скоропадского ко мне прямо с вокзала приехал князь Илларион Васильчиков.
— Что у вас делается? Гетман!? Скоропадский!?
— Да. Скоропадский вам неизвестен как гетман, но как начальника по службе вы его должны хорошо знать.
— Конечно, я был у него адъютантом.
— Давайте говорить напрямик, — сказал я. — Что он, порядочный человек?
— Был порядочным. Знаете что, я прямо от вас, никуда не заезжая, проеду к нему и через два часа приеду обратно.
Так и было. Вскоре он вернулся.
— Ну что, как он, остался порядочным? — был мой первый вопрос.
Васильчиков ответил с некоторым колебанием:
— Да, конечно, но…
— Но?
— Но ему понравилось! — живо продолжал Васильчиков.
— Что понравилось?
— Быть светлостью и иметь двор. Что будет дальше, посмотрим, — заключил Васильчиков.
Но в дальнейшем я с князем Васильчиковым не встречался и так и не узнал мнения старой русской аристократии о Скоропадском.
В Киеве князь Илларион, по-видимому, не остался, эмигрировал и умер сравнительно молодым.
Итак, 29 апреля Скоропадский был избран гетманом и в тот же день подарил миру новое государство, объявив страну «Украинской державой», а себя — ее верховным правителем.
Поскольку появилась новая держава, то должны были быть и подданные. Скоропадский объявил в качестве закона, что все родившиеся на территории Украины или же прожившие в ней какое-то время автоматически становятся украинскими подданными. Но этот номер не прошел без протеста. Член Государственной Думы от Киевской губернии Анатолий Иванович Савенко, член Государственной Думы Василий Витальевич Шульгин, троекратно избранный Волынью и единый представитель города Киева в Украинском Учредительном собрании, со старшим сыном Василидом Васильевичем, и гласный Киевской городской думы Владимир Иосифович Иозефи93 явились к губерниальному старосте (то есть губернатору) киевскому и подали ему каждый порознь и все вместе официальные заявления с приложениями.
Приложение составляло целую тетрадь с историческим обоснованием неприемлемости названия «Украина» к исторически древним русским землям.
Губерниальный староста, узнав, в чем дело, закрыл дверь (сам) и сказал:
— Господа, зачем вы это делаете? Этот закон — ерунда, а Скоропадский — дурак.
Но мы все же просили наши заявления принять и записать куда следует, так как в законе было сказано, что те лица, которые не пожелают быть украинскими подданными, должны подать официальное заявление.
Деятельность «Азбуки» была до известной степени налажена. Курьеры найдены — в этом недостатка не было. Им была устроена общая конспиративная квартира, и там они находились, дожидаясь момента, когда потребуются их услуги. Ведал ими Виридарский, иначе «Паж». У него была легкая рука на людей. Через него были завербованы между другими два полковника, но не для курьерской службы. Благодаря тому, что курьеры курсировали в Москву, я получил телеграмму от Маклакова из Парижа. Шифрованная телеграмма эта была послана в Москву в одно из посольств, а оттуда уже, расшифрованная, была доставлена курьером «Азбуки» в Киев. Дословно текста я не помню. В общем же Маклаков сообщал, что последний номер «Киевлянина» дошел до Парижа и произвел впечатление. И добавлял: «Держитесь твердо. Германия обречена. Благодаря танкам и французскому главному штабу, изобретшему новую стратегию, называемую гибким фронтом». Было еще что-то, чего я не помню.
Эту телеграмму я уже получил, когда прибежал ко мне Демидов («Буки»), крайне взволнованный.
— Что случилось?
— Милюков приехал! Очень хочет вас видеть. Остановился у меня. Но прежде всего, Василий Витальевич, есть у вас скрипка?
— Скрипка есть, но для чего она вам?
— Вы не знали разве? Милюков скрипач, он не может жить без скрипки, а последние месяцы не играл.
— Вот вам скрипка, — сказал, подавая ее ему, и добавил. — Ей сто пятьдесят лет. Внутри надпись: «Antonius Tirro. Fecit Viennae. Anno 17..»[34] Две последние цифры не разобрать. Да, так откуда приехал Милюков?
— Из Ростова-на-Дону. Жил в подполье и мало что знает. Пусть сегодня играет и отдыхает, а завтра я за вами приду.
Он пришел, и мы пошли к нему. Милюков, обычно спокойный, был взволнован и сразу заговорил по существу.
— Надо спешить. Гибнут невознаградимые ценности. Надо обратиться к немцам. Ничего не поделаешь.
Мы спорили часа четыре. Я сказал ему:
— Павел Николаевич, вы хотите перечеркнуть самого себя. Не вы ли проповедовали войну до победного конца? Это знают все, и на этом стояла ваша партия.
— Победа невозможна. Мы накануне Седана94. Германия поставит Францию на колени.
— Прочитайте эту телеграмму, которую я получил от Маклакова, — сказал я, протягивая ему ее, — он утверждает как раз обратное, сидя в Париже, — Германия обречена. Генерал Драгомиров, который находится здесь, утверждает то же самое. Почему мы должны спустить знамя, которое, хотя и с трудом, мы держим над собою?
Мои слова его не убедили. Милюков был всегда упрям и самоуверен. Но тут в нем было нечто, чего нельзя было не уважать. Он понял, что погубит себя, если дело не удастся. И он шел на это. В заключение этих бурных споров он попросил меня:
— У вас есть возможность сноситься с Москвой. Перешлите, пожалуйста, мое письмо к членам нашей партии.
— Конечно, я это сделаю. Но разрешите мне это письмо прочесть и приложить к нему свое мнение.
— Разумеется, это ваше право.
Так и было сделано. Оба мнения, Милюкова и мое, пошли в одном «конверте» и очередным курьером были вручены подпольному центру кадетской партии в Москве.