Надо сказать, что всего этого не понадобилось. Газеты не явились врагом Гришина-Алмазова и его начинания. Врагами оказались иные. Но об этом позже.
Когда мы покончили с приказом номер один, вошел адъютант Гришина-Алмазова.
— Разрешите доложить, ваше превосходительство.
— Докладывайте.
— Явился такой-то поручик, очень взволнован и настаивает на том, чтобы ваше превосходительство его немедленно приняли.
— Позовите.
Поручик вошел и, махая руками, стал говорить:
— Полковник… приказал мне… просить помощи… Мы окружены… со всех сторон… Противник дал нам… десять минут для сдачи.
Гришин-Алмазов несколько секунд смотрел на него внимательно. Потом загремел:
— Десять минут для сдачи?! А почему вы так волнуетесь, поручик? Что это, доклад или истерика? Потрудитесь докладывать прилично.
Поручик перестал махать руками и принял положение «смирно».
— Теперь докладывайте.
— Мой начальник полковник Н., находящийся в таком-то районе, послал меня просить помощи ввиду того, что мы окружены со всех сторон превосходящими силами. Противник дал нам десять минут для размышления, — доложил поручик.
— Возвращайтесь к вашему начальнику и скажите ему, что генерал Гришин-Алмазов, выслушав ваш доклад, приказал дать противнику пять минут для сдачи.
— Ваше превосходительство…
— Ступайте!
Поручик повернулся, щелкнул каблуками и вышел.
Когда он ушел, я сказал:
— Что вы делаете, Алексей Александрович?
— А что я мог сделать? Он просит у меня помощи, очевидно, полагая, что у меня есть какие-то резервы. Но мои резервы — это мой адъютант и больше никого. Я слишком хорошо знаю гражданскую войну. Тут стратегия и тактика заключается в том, кто смелее. Я послал этому полковнику заряд дерзости. Если это подействует, то все будет хорошо. Если нет, они погибли. Такова природа вещей.
Удивляясь этому человеку, я продолжал какой-то уже ненужный разговор. Так прошло некоторое время. Затем снова явился адъютант генерала.
— Разрешите доложить, ваше…
— Докладывайте.
— Только что звонил полковник Н.
— Ну и что?
— Противник сдался.
Оба, и Гришин-Алмазов, и его адъютант, сохраняли ледяное спокойствие. Но адъютант смотрел на своего генерала обожающими глазами. В эту минуту он казался ему полубогом.
Гришин-Алмазов повторил:
— Такова природа гражданской войны. Смелость, дерзость. Окружены со всех сторон? А как же он тогда прорвался ко мне, если они были окружены?
Наутро выяснилось, что бой окончился в нашу пользу113. Гришин-Алмазов потребовал от меня, чтобы я составил ему какое-то местное правительство, так как из Екатеринодара управлять Одессой никак было нельзя. И вот я, выскальзывая из французской зоны, составлял правительство. Прежде всего я обратился к моему родственнику Антону Дмитриевичу Билимовичу, ректору Одесского (Новороссийского) университета. Он согласился выполнять роль как бы «министра» просвещения. Затем оказался тут некий Пильц, бывший губернатором, по-моему, где-то в Сибири, но не военным, а гражданским, который здесь, в Одессе, стал заниматься внутренними делами. Кто-то согласился быть «министром» финансов. Больше что-то не припомню.
Помню, что как-то зашел разговор об образовании. По поводу гимназий Гришин-Алмазов спросил меня:
— Как вы обошлись тут с украинствующими? Ведь при Скоропадском в Одессе вводили украинский язык. Это недопустимо.
— Очень просто, Алексей Александрович. Все тут только в волшебной букве «у». Отбросьте ее, и от Украины будет Краина, или край. Отбросьте украиноведение, получится краеведение — весьма полезный предмет.
— А как же с украинским языком? — поинтересовался он.
— Украинский язык заменен малороссийским.
— Ну, например, «Энеида» Котляревского?
— «Энеида» Котляревского первоначально была напечатана Харьковским университетом под заглавием «Энеида Вергилия на малороссийский язык переложенная»114. Вот под этим знаком будут изучаться Котляревский и Шевченко в гимназиях. Эти уроки будут для желающих.
— И много оказалось желающих?
— В одной гимназии двое.
— Кто же эти двое?
— Мои сыновья. Они очень увлекаются и декламируют прекрасно Котляревского и Шевченко.
Это были Ляля и Дима.
Разговор этот произошел значительно позже описываемых событий115, уже после гибели Василида, после чего моя жена с двумя младшими сыновьями приехала в Одессу.
С газетами не было особых затруднений. Газеты стали мы издавать вместе с Владимиром Германовичем Иозефи, который тоже появился в Одессе. Эта одесская газета, как и екатеринодарская, называлась «Россия», но с каким-то прилагательным116. Она была частью более широкого плана. Было предположено создать пятиконечную звезду из пяти звезд. Основание пятиконечника — Екатеринодар (предполагалось екатеринодарскую «Россию» перебросить в Ростов-на-Дону) и Одесса. Правым и левым углами — киевская и харьковская газеты. Вершина, которая предназначалась для Москвы, должна была быть основана где-нибудь в Курске или другом близком к Москве городе. Из этих пяти уже функционировали Екатеринодар и Одесса.
В числе сотрудников этой, будем ее называть одесской, «России» был и мой племянник Филипп Могилевский. Благодаря его статье вышел инцидент, но об этом позже.
В начале декабря по старому стилю приехала из Киева в Одессу моя жена Екатерина Григорьевна с двумя сыновьями — Лялей (Вениамином) и Димой. Старшего, Василида, уже не было.
Пробравшись в Киев еще до моего отъезда в Яссы, он записался в одну из дружин, так называемую Георгиевскую. Дело было в том, что у Скоропадского не было никакой вооруженной силы. Он держался исключительно немцами. Но широкий Киев понимал, что когда немцы уйдут, город будет отдан украинствующим в лице Петлюры, уже надвигавшимся с запада. Поэтому добровольно стали образовываться дружины для защиты города. Была даже подделана кем-то телеграмма, будто Деникин приказал защищать Скоропадского. Поэтому запись в дружины пошла успешно. Образовалось их довольно много. Все это была зеленая молодежь, только что окончившая гимназии.
Во главе этих дружин стояли кадровые офицеры. Так, в частности, во главе Георгиевской дружины был какой-то полковник117. Этой дружине была поручена защита Брест-Литовского шоссе в предместье Киева — Петропавловской Борщаговке (ныне Борщаговка вошла в пределы города). Там был какой-то лесок и неподалеку какие-то домики. Тридцатого ноября по старому стилю полковник, который командовал Георгиевской дружиной, уехал в Киев, приказав двадцати пяти молодым людям ни в коем случае не сдавать этого пункта.
Мальчики слепо исполнили приказание. Утром первого декабря к ним пробрался товарищ Василька по гимназии, который был в дружине, стоявшей где-то рядом. Он сообщил им, что город сдан Скоропадским и его начальником штаба Долгоруким, справа и слева дружины отступили, что они одни и должны немедленно уходить.
Ему ответили отказом, ссылаясь на приказание своего командира, сбежавшего в город. Мальчишки слепо верили ему. Ведь он же русский полковник. У них был пулемет. Они втащили его на сосну и отбивались от петлюровцев до последнего патрона. Потом отстреливались из винтовок, пока были патроны. Разъяренные петлюровцы прикончили всех и закопали в одной яме.
Моя жена была в это время в Киеве, у себя на Караваевской, 5. Там же случайно в это время жили четыре хлопца из моего имения Курганы, которые росли вместе с моими сыновьями. Вечно они там боролись, применяя французскую борьбу на «без поясах», как говорили в цирке. Вместе ходили на танцы, ловили рыбу и так далее.
Когда стало известно, что произошло в Борщаговке, эти хлопцы пришли к рыдающей матери и сказали:
— Барыня, шоб нашего паныча о так закопалы без креста, без службы Божией! Так мы цого не дозволим.
Легко сказать «не дозволим». Но иногда все совершается само собой и совершенно неожиданно. В Киеве был датский Красный Крест. У него был грузовик. Этот грузовик был накрыт большим брезентом. Он подъехал к дому, взял четырех хлопцев с заступами и Виталия Григорьевича Градовского, брата моей жены. Взяли еще фонари и поехали ночью. Но еще днем Виталий Григорьевич ходил туда и нашел братскую могилу. Окрестные мужики рассказывали:
— Воны як горобцы скакалы: туды-сюды. Доки их вбыто.
Подъехали уже за полночь. Начали раскапывать. Перебрали двадцать пять трупов и при помощи фонаря нашли паныча. Погрузили на грузовик и привезли домой на Караваевскую, 5, где он и родился. Постояли тут, как полагается, потом поехали на кладбище, отыскали там священника, отслужили панихиду и, достав гроб, похоронили. Похоронили на Байковом кладбище, вправо от улицы, пересекающей кладбище, но где именно, я не смог найти, когда через много лет искал могилу.
После этого Екатерина Григорьевна стала собираться в Одессу. И доехала при помощи того чеха, который говорил на всех языках совершенно непонятно, но, пользуясь своей близостью к Энно, добыл какой-то вагон, который благополучно и дошел до Одессы. Через некоторое время приехал в Одессу и мой брат Павел Дмитриевич Пихно. Он имел подложный паспорт. По дороге его арестовали, но выпустили. Интересно, что сон, который я видел, предсказал мне его приезд. Я спал в гостинице (кажется, «Лондон» или «Лондонская»)118, в своем номере, где уже была и Екатерина Григорьевна. Я увидел во сне покойную Дарью Васильевну. Она подошла сначала ко мне, а потом к другой койке, которая в действительности была пустая, но во сне мне привиделось, что на ней спит мой брат Павел Дмитриевич. И на следующий день он действительно спал на этой койке.
Наступил Новый год в великой печали. За потерей Дарьи Васильевны пришла потеря сына. Она уберегла его от «испанки» в Новочеркасске, но я ее от этой самой же «испанки» в Яссах спасти не мог. Они как-то ушли вместе. И мать Василька, Екатерина Григорьевна, говорила о Дарье Васильевне: