И вот, наконец, Киев! «Как много в этом звуке…»135. Поезд остановился в предместье, называемом Демиевка. Отсюда до центра и до моего дома было далеко, километров пять. Удалось нанять какого-то обтрепанного извозчика для вещей. Мы шли за ним пешком. Мы — это значит я и Надежда Сергеевна. На этом пути какими-то видимыми и невидимыми облачками как бы висело пережитое страдание. Дома печальные, частью пустые, с разбитыми окнами.
И, наконец, мы пришли к углу Караваевской, повернули налево. Дом номер один, дом номер три и дом номер пять. Крыльцо, звонок. Не действует. Стучу. Отворяют. Радостное лицо и крик женщины с белой головой, которая бросается мне на шею.
— Зюль! — воскликнул я.
— Mais oui, c’est moi[38], жива старуха.
Она — Зюль или Зикока — француженка из Швейцарии, которая выучила всех нас, начиная с меня, французскому языку и связала свою жизнь с нашей семьей. Но где сестра Лина Витальевна?
Зюль сейчас же угадала по тревожному выражению моего лица:
— Жива, сейчас придет. Она на другой квартире.
Мы вошли в дом. Зикока спросила, показывая на Надежду Сергеевну:
— Et madame?[39]
— Mon amie[40].
— Et Любочка?
— Умерла.
— Mon Dieux! Et Catherine?[41]
— Скоро приедет.
В доме больше никого не было.
Прибежала сестра Лина Витальевна. Повторились объятия и расспросы. И затем приступили к делам. Я сказал:
— Надо возобновить «Киевлянин». Можно ли это? Как типография?
— Можно. Но очень мало бумаги.
— Бумагу привезут. Везут ее Владимир Германович с Лялей из Ростова.
Через несколько дней «Киевлянин» вышел136. Значит, тот «Киевлянин», что вышел десятого марта восемнадцатого года, не был последним номером. Вот он вышел опять, и первое, что было в нем опубликовано, — это «Манифест» генерала Деникина к малороссийскому народу.
Тут уместно рассказать о том инциденте, который несколько дней тому назад, при взятии города, произошел на Крещатике у городской думы, над которой еще по-прежнему стоял пламенеющий архангел Михаил, покровитель Киева и всея Малыя Руси.
Сюда одновременно подошли белые и украинствующие. Последние были какими-то частями, составленными из галичан. Над городской думой белые подняли трехцветный русский флаг, а галичане свой, желто-голубой (жовто-блакитный). Это было то, что я позднее назвал «пятицветным компромиссом», нечто примиряющее. Но худой мир продержался недолго, и наступила ссора.
Огромная толпа запрудила площадь около думы. Все кричали, приветствуя освобождение Киева. Вдруг кто-то сбросил трехцветный флаг. Он упал вниз, а тысячная толпа возопила:
— Наш флаг!
В ответ на это идиоты галичане стали стрелять. Толпа побежала. Тогда белые, которые до той поры вели себя совершенно спокойно, дали по украинствующим залп, и те побежали с ахиллесовой быстротой. Для быстроты снимали чеботы и бежали босиком.
Так кончилась эта трагикомедия «пятицветного компромисса»137.
Все это мне рассказала много времени спустя Мария Дмитриевна со слов тех немногочисленных белых, которые разогнали галичан (это произошло до моего приезда).
Итак, «пятицветного компромисса» не стало, в Киеве воцарился трехцветный флаг, жизнь постепенно оживала, «Киевлянин» печатался и выходил. Я писал статьи. Надийка выстукивала их на машинке. Тем временем приехал ее муж на короткое время. Но он успел ей сказать:
— В статьях В.В. нет той прежней силы.
И действительно, ее уже не было. Я сам это понимал. Откуда она могла взяться? Я писал, что мы не отдадим Киева ни красным, ни жовто-блокитным. Но я не чувствовал уверенности. Да и на внутреннем фронте тоже было невесело.
Первым делом я позаботился освободить Фиалковского. Это удалось сделать легко и шикарно. Ко мне явился в мундире и при эполетах полковник, которого я не сразу узнал. Это был Владимир Петрович Барцевич, только что назначенный градоначальником Киева. Я обратился к нему.
— Владимир Петрович, при эполетах и шашке немедленно отправляйтесь в эту проклятую контрразведку и освободите Фиалковского.
Владимир Петрович (кажется, «Фита») был видным членом «Азбуки».
Я продолжал:
— В мою голову (то есть — ответственность беру на себя) разгромите контрразведку и приведите мне Фиалковского.
Это было сделано. Но Щукин остался и продолжал, конечно, творить всякие безобразия. Того чувства, что мы, белые, творим действительно белое дело, не было. Примешались грязные, те, что в конце концов и погубили нас. Тут, быть может, уместно привести слова Ленина: «Ко всякой власти, к какой бы то ни было партии всегда примешиваются элементы, которые необходимо расстреливать»138.
Мы были далеки от того, чтобы расстреливать своих, но надо было гнать подобных Щукину, Покровскому и так далее.
Все же, когда приехал Драгомиров, назначенный главноначальствующим Киевской областью, включавшей пять губерний, мы его выгнали. Назначили другого. Этот, наученный примером Щукина, по вечерам приходил ко мне «на поклон». Он говорил:
— У меня совсем другое дело. Я их не пытаю, я их гипнотизирую.
— И что же, удается вам?
— Да. Но что поделаешь с этими людьми? Вот, одна молодая еврейка. Я ее загипнотизировал, и она совершенно готова была выдать опасных для нас людей. Но в мое отсутствие пришел к ней молодой офицер. А она красива. Он ее и изнасиловал. Теперь она отказывается говорить. Все пропало.
— Что же вы сделали с этим насильником?
— А что я могу сделать? Он говорит, что никакого насилия не было, просто девушка страстная.
— Хорошо хоть, что пытки прекратились.
Хотя между насильником и истязателем разница была небольшая.
Однако в разных местах одновременно ловили каких-то евреек, которых называли «Роза-чекистка», и их убивали.
Приехала Екатерина Григорьевна. Несмотря на то, что она раньше и писала в «Киевлянине» под псевдонимом «А. Ежов» и имела успех, сейчас не стала сотрудничать. Ей казалось, и она была права, что Белая армия должна взять тон помягче и более примирительный. Я смягчал по возможности свои статьи, но страсти накалялись и пары невольно вырывались наружу. Хорошим примером этого послужила моя статья под названием «Пытка страхом»139.
Вот что произошло. Шел в городе так называемый «тихий» погром. Он состоял в том, что по вечерам, когда стемнеет, в еврейские дома входили вооруженные банды и требовали, чтобы их кормили. Они были голодные и потому тихие. Но естественно, что евреи тоже не купались в изобилии. Эти тихие налеты им не нравились, и они отвечали на это громко, необузданно громко. Под лозунгом «Делайте шум» они выбегали во дворы с тарелками и кастрюлями и подымали отчаянный шум с криком:
— Спасайте такой-то дом!!
Эти вопли по ночам были нестерпимы. Человеческих жертв не было, никого не убивали, но мрачность этой обстановки действовала на нервы140. Я знал, что Драгомиров делает все, что может. Посылает какие-то части для прекращения «тихого» погрома, старается поддерживать порядок и соблюдение законности в городе и области. Но ведь накормить этих «тихоней» он не мог.
Впоследствии, в эмиграции, я встретился с бывшим начальником так называемого «Малороссийского полка». Это был полковник Кейхель, обрусевший немец. Во время эмиграции, будучи в Берлине, он занимался всякими делами в качестве некоего правозаступника. Он, например, выхлопотал нам визу в Германию за скромное вознаграждение в несколько долларов. В то время в Берлине люди платили необычайно большие и всевозможные налоги. Полковник Кейхель находил способы, чтобы снизить эти налоги до возможного предела.
Рассказывая мне о былых днях в Киеве, он очень бранил командование. Голодные, будь они украинцы или малороссияне, будут грабить.
При такой обстановке была написана статья «Пытка страхом». Я не помню дословно ее содержания, но приблизительно оно было следующим.
Слушая в ночной тишине вой евреев, становится жутко. Невольно думается: «Ну, пусть эти крики — “тихий погром”, пусть не убивают, но пытают страхом». Однако требования хлеба легко могут перейти в убийства. Власть бессильна, потому что не кормит голодных. Но научат ли эти ужасные ночи чему-нибудь их, евреев? Поймут ли они, наконец, к чему приводит социализм, или по-прежнему будут создавать бессильные организации для борьбы с погромами и подсчитывать, кто больше убивает: белые или красные. В этом их судьба, но и наша судьба.
Так приблизительно была написана эта статья. Евреи ничего не поняли. Они озлились еще больше, забыв дело Бейлиса и роль «Киевлянина» в те времена. Но и русские тоже ничему не научились. Не поняли, что антисемитизм и, в частности, дело Бейлиса, нанесли царской России последний удар.
На беду, кем-то эта статья была передана в Ростов, а потом за границу, и произвела тяжелое впечатление: в России творятся средневековые ужасы.
Между тем общее положение становилось все хуже. Зайдя далеко, до Курска, Белая армия покатилась обратно. Кроме всего прочего, действовало и время года. Осень не для нас.
Напротив моего дома стоял нарядный особняк, где в то время жил генерал Драгомиров. Я у него часто бывал. Он жаловался на развал.
— Боевые приказы исполняют. Но только боевые. В остальном делают, что хотят. Я на этой почве поссорился с родным братом. Надо расстрелять нескольких командиров полков. Они перешли на самообеспечение, завели себе склады оружия и амуниции, как местные, так и на базах-поездах. Там одни накапливают одежду, снаряжение, а у других ничего нет. И нельзя им вдолбить, что это имущество принадлежит всей армии, а не отдельным частям. Особенно безобразничает, увы, Гвардейская дивизия.