Пожив во Франции, я познакомился в глубокой провинции с одним таким маленьким чиновником, заведовавшим почтой. Я с ним разговорился. Без всяких расспросов он стал мне жаловаться: он-де получает четыреста франков в месяц, и это очень мало. Я ему посочувствовал, хотя четыреста франков получали многие. При этом он прибавил:
— Они мне предлагают стать масоном. Тогда я сейчас же получу повышение. Но мне что-то не хочется делать это.
…Идея взаимной помощи не ограничивается каким-нибудь скромным предложением. Масоны мыслят и в международных масштабах. Здесь дело значительно сложнее. Масонам не разрешается быть патриотами своей родины по принадлежности. Во время войн они не могут идти на войну и воодушевлять массы. Но они всегда помнят, что всякая война должна кончиться миром. Вот при заключении мира масоны, в противовес немасонам, прекращают вражду к другим нациям, державам. И это понятно. Ведь если есть французские масоны, то есть и немецкие. По масонству они братья. И они стараются, чтобы условия мира были более мягкими…
Как известно, после Первой мировой войны состоялся Версальский мир. Скверный мир, который повлек за собой Вторую мировую войну. Были печатные труды, где Версальский мир осуждался резко. Весьма возможно, что эти произведения принадлежали масонам…
…Масоны свободны в своих религиозных чувствах, продолжал повествовать Маклаков. Но что масонам запрещено — они не могут быть клерикалами. Они не поддерживают ни одну из официальных религий, считая, что все официальные религии пошли неверным путем, в том числе и христианская религия…
Должен сказать, что в этом отношении воззрения масонов, если они таковы, как изображал Маклаков, мне очень близки. Все официальные религии нетерпимы, все считают, что единственно они правильно понимают Бога и присваивают его себе. В этом отношении характерен Вильгельм II, который любил повторять: «Наш немецкий Бог». Ну, и православие тоже считает себя единственно правильным и само слово «православие» есть самохвальство. Была только одна, ныне почти совсем исчезнувшая вера — социнианство, которую основал выходец из Италии Фауст Социн16 в шестнадцатом веке. Он бежал в Польшу и обосновался под Краковом, в городке Клуковицы. В первой половине шестнадцатого века Польша славилась своей веротерпимостью, и Краков был приютом для всех еретиков, даже для таких, как альбигойцы, приближавшиеся к сатанистам.
Может быть среди социниан были и масоны, потому что масонское учение тоже отрицает войну и смертную казнь, как и социниане. И еще следующее обстоятельство: социниане не требовали, чтобы родившиеся в какой-нибудь религии, вступая в социнианство, непременно от этой религии отрекались. Многие социниане тайно исповедовали свою религию. Яркий защитник православия против католичества князь Константин Константинович Острожский, по уверениям социнианских писателей, был тайный социнианец. Во всяком случае, тайным социнианцем был замечательный ученый того времени Бронский (псевдоним Филалет), написавший книгу в ответ на писание иезуита Скарги, порицавшего православную веру.
Во всем этом чувствуется какой-то масонский привкус — веротерпимость и таинственность. Но документальных доказательств у меня нет.
Быть может, самое интересное в Маклакове было его отношение к евреям. Он никогда не выступал ни в речах, ни в статьях, ни в своих мемуарах против евреев. Но я узнал его истинный образ мыслей вот каким образом.
Парижские русские евреи затеяли однодневный митинг по вопросу о том, что антисемитам в них, евреях, не нравится. Я жил на юге, но получил приглашение участвовать в этом митинге и даже предложение оплатить расходы по моей поездке.
Я не поехал на митинг, считая нелепым сложнейший и труднейший еврейский вопрос решить в течение одного дня. Ничего от этого митинга и не осталось. Осталась только моя книга в триста страниц, которую я озаглавил «Что нам в них не нравится». Она вышла во Франции примерно через год после митинга.
Не помню как, но на этом митинге, вероятно, говорилось о «честных» антисемитах. Персонально, видимо, никто не был назван. Я принял это на свой счет и думал, что это вполне обоснованно. Я был антисемитом, когда русское еврейство почти всем своим весом набросилось на русское правительство в 1905 году. И позже, когда русские евреи поддержали революцию 1917 года и Ленина. Но при всем том, когда невинного Бейлиса посадили на скамью подсудимых и правительство сделало все, чтобы склонить присяжных на свою сторону, я заступился за русское правосудие, а вместе с тем и за Бейлиса. Это дело я выиграл, то есть не я в прямом смысле, а все те, кто способствовал оправданию Бейлиса. Это была победа справедливости. Но так как в процессе этой борьбы за правду я написал крайне резкую статью против прокурора палаты Чаплинского, то меня привлекли к ответственности за «распространение заведомо ложных сведений о высших должностных лицах». Другими словами, попав в ложное положение оправданием Бейлиса, хотели отыграться на мне.
Судил меня не суд присяжных, а коронный суд. Коронный суд вел себя просто недостойно. У меня были свидетели, которые уличили бы Чаплинского так, что ему пришлось бы капитулировать. Но суд отказался вызвать этих свидетелей. А между тем главный из них, Фесенко, сидел тут же на трибуне, рядом с судьями. И его не допросили. Поэтому они присудили меня к трем месяцам тюрьмы. Срок пустячный, но посадить члена Государственной Думы нельзя без согласия Думы. Пока что дело пошло по инстанциям, а тут началась война. Я пошел воевать добровольцем, потом был в Красном Кресте. День в день в годовщину моего осуждения ко мне явился полковник военного судебного ведомства.
— По закону все дела о лицах, поступивших в армию, передаются нам, — сообщил он мне. — Потрудитесь прочесть.
Я прочел. По докладу министра юстиции по делу о Шульгине Василии Витальевиче, осужденном киевским окружным судом на три месяца заключения, государю императору благоугодно было собственною рукою начертать: «Почитать дело небывшим. Николай».
В объяснение сего могу сказать, что по русским законам государь император являлся верховным судьею. Все обвинительные приговоры начинались словами: «По указу Его Императорского Величества…». Поэтому царь мог отменить любой приговор, убедившись в его неправильности. Здесь это было высказано в особой форме отрицания самого дела. Его не было.
Так вот, по этой причине я счел, что честный антисемит — это я. Но Маклаков сказал мне:
— Нет, вы все же не раз выступали против евреев. Я же никогда публично не выступал. Но все же я антисемит, «честный антисемит» относится ко мне. При моей жизни об этом не говорите. Когда я умру, можете сказать.
После неудачи с поисками работы в Париже более я не пытался куда-либо устраиваться. Прочитав в газете объявление Анжелины Сакко, что она предсказывает будущее и дает советы, я пошел к ней.
— Вы у меня были? — встретила она меня вопросом.
— У вас такая хорошая память?
— Нет, память плохая, но я помню тех, кто у меня бывал. Вы сейчас в полосатом костюме, а раньше были иначе одеты.
— Анжелина Васильевна, я пришел еще раз спросить вас о судьбе сына. В Константинополе, два года тому назад, вы мне сказали, что он жив.
— И сейчас он жив.
— Но где же он?
— Он в таком месте, откуда не может выйти.
— В тюрьме?
— Нет.
— В лагере? — недоумевал я.
— Нет.
— Так где же?
— Я не хочу вам этого говорить.
Помолчав, я спросил:
— Значит, в плохом доме? Но подумайте, Анжелина Васильевна, я ведь не мать, я только отец. Я выдержу. Он в сумасшедшем доме?
Она сначала не отвечала, но потом выдавила короткое «да».
— Где?
— Не вижу, там нигде не написано.
— Но можете ли вы хотя бы сказать, что он в данную минуту делает?
— Сейчас у него светлый промежуток. Он все вспомнил, что забыл, но боится забыть снова. И потому повторяет одно слово.
— Какое слово?
— Имя, ваше имя. Василий.
Я очень взволновался. Она продолжала:
— Он стоит у стола, одной рукой опирается на него, а другой он держится за какой-то мешочек, который у него на шее. Вы не знаете, что это такое?
— Знаю. В этом мешочке земля.
— Да, земля.
В Киеве, на высокой горе, было старое кладбище Щекавица. Из летописи Нестора мы знаем, что в Киеве на трех горах сидели три брата — Кий, Щек и Хорив. От Кия остался Киянский переулок. На горе, где сидел Щек, выросло кладбище. От Хорива осталась Хорева улица. Так вот, на Щекавице когда-то был похоронен какой-то святой. Землю с его могилы берут как средство от лихорадки. Три моих сына болели малярией и бабушка надела им эти мешочки. Ляля, видимо, сохранил этот талисман, несмотря на свои многочисленные беды.
— С ним теперь стали лучше обращаться, — продолжала Анжелина, — только один раз его побили.
— Но где же это, Анжелина Васильевна, где эта больница?
— Не знаю.
Я ушел в угнетенном состоянии. Где увидел церковь, зашел туда. Но сейчас же ушел — в церкви начиналось венчание. Невеста в фате, цветы, звуки органа… Это еще больше меня расстроило. Я ушел и через неделю пришел опять к Анжелине.
— Анжелина Васильевна, эта больница, где находится мой сын, она в России?
— Да, в России.
— Конечно, мало шансов, но все же, если это в России, может, я когда-нибудь был в этом городе?
Она взяла со стола хрустальный шарик, который служил ей средством для сосредоточения, и сказала:
— Да! Конечно, были…
И стала говорить:
— Вы стоите в каком-то саду, скорее всего общественном. Вы стоите над обрывом, огороженным простым бревенчатым забором. Внизу река…
— Это Киев? — перебил я ее.
— Нет. Киев я хорошо знаю. Немножко похоже, но не Киев и не Днепр. Эта река уже, но луга, пойма — широкие. Вы стоите у этого забора над обрывом… Вы как-то немного странно одеты. На голове какая-то прозрачная шапочка, на вас серый штатский пиджак, а ноги в офицерских рейтуза