Пробрался ко мне и один мой знакомый еврей, из бывших перемольщиков. Он постарел, но, посмотрев на меня, заросшего полуседою бородою, с грустью выдавил из себя:
— И что сделала из вас жизнь…
И прослезился.
В Ровно вообще тогда царствовал польский язык. Русские были принижены, на улице громко не говорили. А если кто, не стесняясь, вызывающе и кричал по-русски с соответствующим акцентом, то это были евреи. Они полюбили Россию после того, как очутились под властью поляков. Здесь они были равноправны, но презираемы.
Я каждый день ходил не меньше десяти километров, тренируясь перед переходом границы. Наконец пришло известие, что надо ехать в Варшаву, где у «Треста» был сообщник, некий Каминьский. Он был обязан содействовать моему переходу через польско-советскую границу. Не знаю, на какие средства он имел прекрасную квартиру…
Жил я у Каминьского в Варшаве, где у него тоже была квартира, однако часто бывал у трестовца Липского. У него была молодая красивая жена. Оба были светские люди и скрывали свои истинные отношения между собой. Но я подсмотрел, что под внешней вежливостью была глухая вражда. Поэтому я поверил, когда позже мне стали говорить, что она была причиной всех бед «Треста».
Дело было так. Когда Якушева за его ревностный труд по специальности («Внутренние воды России») отправили за границу посмотреть, что там делается в этом плане, какая-то москвичка просила передать своему сыну в Варшаве письмо. Письмо было семейное, невинное. Но, явившись к Липскому и передав ему письмо, Якушев стал говорить лишнее о «Тресте». О том, что это подпольная организация, которая борется против советской власти. Это слышали оба супруга.
Затем Липский сообщил своему приятелю Щелгачеву, жившему в Риге, о визите человека «оттуда». Щелгачев, бывший офицер, работал у меня в «Азбуке». Он сообщил об этом азбучнику «Око» (полковнику П. Т. Самохвалову), а «Око» — Климовичу. И вот почему Климович приехал в Берлин, через «Око» вызвал меня к Лампе, и с присоединившимся к нам Чебышевым мы приняли и выслушали Якушева.
Но когда Якушев вернулся в Москву, его арестовали и предъявили ему факсимиле письма Липского к Щелгачеву. Как оно попало к Дзержинскому? Стали подозревать, в частности, сначала «Око», потом жену Липского, ненавидевшую своего мужа. Она будто это устроила. Тогда я вспомнил эту ненависть, которую подсмотрел, скрываемую за внешней учтивостью.
Мое пребывание в Советской России в течение полутора месяцев описано в книге «Три столицы». Тут я могу только добавить то, чего нет в ней. По прошествии стольких лет стало кое-что ясным, что было тогда непонятным. Кроме того, можно уточнить некоторые детали.
Я перешел границу в конце 1925 года, накануне Рождества, в районе станции Столпы на Минском направлении. Между прочим, один бывший военный из эмигрантов, прочтя «Три столицы», написал: «Как неосторожен Шульгин. Из его писания совершенно ясно, что он перешел границу в Финляндии».
Перейдя границу, мы ехали глухими лесами на Минск, сделав ночью семьдесят километров. Ехали в объезд, чтобы миновать городок, где сидели чекисты. Теперь представляют дело так, что и это было комедией. Но это не так. Провокация «Треста» была известна только очень малому числу чекистов. И потому объезд этого городка был по существу необходим. Еще меньше знали чекисты минские, куда мы, наконец, прибыли.
Лев Никулин написал книгу «Мертвая зыбь» о «Тресте», в связи с чем мне интересны два следующих вопроса. Во-первых, почему Феликс Дзержинский выпустил меня обратно из Советской России, хотя имел полную возможность этого не делать? Во-вторых, почему он, который, как оказалось, прочел еще в рукописи книгу «Три столицы», ничего не вычеркнул из нее, за исключением одной строчки, когда мог бы вычеркнуть все, что угодно, и я бы этому подчинился?
Много лет спустя, после моего ареста в Югославии, допрашивавший меня полковник-чекист Кин спросил, почему я с известного времени в эмиграции бросил политику.
— Потому что меня провели как дурака. Так оскандалившись, я решил, что больше уже не годен для политической деятельности.
Кин улыбнулся и сказал:
— И совершенно напрасно. Конечно, позже мы вошли в «Трест» и его ликвидировали путем провокаций. Но когда вы разговаривали с Якушевым в Берлине, «Трест» был «честная» контра. И организации очень сильная и смелая. По-видимому, Якушев был связан не только с поляками, но и с англичанами, точнее, с «Интеллидженс сервис».
Насчет англичан — это было предположение полковника Кина, но участие в нем английского разведчика Сиднея Рейли лишь подтверждает подобное предположение. Что безусловно верно — это связи Якушева с польской разведкой. Он даже обменялся с каким-то офицером из польской разведки револьверами с серебряными вензелями.
Таким образом, во все это дело Якушева втянул Троцкий. Вернемся же к нему.
На рубеже 1925 и 1926 годов, когда «Трест» уже перестал быть «контрой проклятой», но я об этом не подозревал, я перешел «тайно» границу и полтора месяца прожил в России. В это время Якушев не раз говорил мне, что Троцкий очень хотел бы познакомиться со мною, но знакомство не состоялось.
— Это опасно, — сказал Якушев.
Чего Троцкий боялся? Ведь «Трест» был в руках Дзержинского. Значит ли это, что Троцкий боялся чекистов? Но ведь он должен был быть в самых ближайших отношениях с ними. Понять это возможно вот из чего. Однажды, когда мы были наедине, Якушев спросил:
— Что вы думаете о нас, о «Тресте»?
— Не совсем понимаю вашего вопроса. «Трест» является сильной контрреволюционной организацией, которой вы руководите.
На это Якушев ответил:
— «Трест» — это измена, которая поднялась так высоко, что представить этого вы себе не можете…
Я тогда не очень это понял. Сейчас кое-что понимаю или, по крайней мере, могу делать гипотезы. А гипотезы, по выражению Горького, это «собаки, гоняющиеся за истиной».
Кто же был персонально этими высочайшими лицами, участвовавшими в измене? Троцкий? Дзержинский? Или оба? И сейчас это неясно. Во всяком случае, эти «изменники» были ликвидированы.
Троцкий был выслан и затем погиб в Мексике от руки агента Сталина. Так погиб человек, которого Якушев называли «умная жидюга», человек, который поощрял русских националистов, который руководил советскими войсками во время Гражданской войны, руководил через русских националистов-офицеров Генерального Штаба, которые в своем большинстве оказались на службе у советской власти.
Дзержинский скончался вдруг при загадочных обстоятельствах, не достигнув и пятидесяти лет.
Быть может, пройдет еще некоторое количество годов и выяснится окончательно, кто были эти изменники, о которых говорил Якушев, и кто были те, кому изменяли. Мне кажется, что сам Якушев, несомненно, в этой измене участвовал. Более того, став вынужденно провокатором, он не изменил своим убеждениям и сохранил свои прежние симпатии. Во всяком случае, во всех перипетиях, сопровождавших мое пребывание в Советском Союзе, я чувствовал, что в своей душе он мой человек, а не советский. В особенности это проявилось перед моим возвращением на Запад. Якушев предложил мне, вернувшись в эмиграцию, описать мои приключения и впечатления от поездки. Сначала я ответил решительным отказом:
— Я там буду на свободе писать правду, потому что неправду не имеет смысла писать, а вас здесь по моим писаниям всех перехватают.
Он был очень огорчен моим отказом. Тогда я предложил:
— А нельзя ли устроить так: я буду писать свою книгу и частями пересылать вам для просмотра. Все, что вы найдете опасным, вычеркивайте красными чернилами и пересылайте обратно. Вашей цензуре я всецело подчинюсь.
Он подумал и ответил:
— Это сделать можно.
И это было сделано. Все, что появилось в эмиграции под заглавием «Три столицы», было просмотрено Якушевым. Красными чернилами была вычеркнута только одна строка, совершенно неважная.
Но позже я узнал, что Якушев не был настоящим цензором. Настоящим цензором был Феликс Дзержинский. Когда я был в России, я этого не знал. Я не знал, что Якушев уже был связан с чекистами, об этом мы все узнали несколько позже. Но что он лично был в руках главного чекиста, я узнал с достоверностью из книги Льва Никулина «Мертвая зыбь», изданной в 1966 году. Из нее, в частности, явствует, что Якушев подал Дзержинскому четыре тысячи рапортов.
Так почему Дзержинский не только меня выпустил из Советского Союза, но и пропустил текст «Трех столиц», где, между прочим, были резкие выпады против Ленина? Ведь Дзержинскому стоило взять красное перо, и эти страницы не были бы напечатаны. Я же получил от Якушева только одно письмо, в котором он писал: «Поменьше идеологии». Это письмо запоздало, потому что «Три столицы» уже были набраны, и притом совершенно непонятно было, к чему эта фраза относится — идеология была всюду.
Объяснение кажется мне простым. Оставим в стороне тот факт, что «Трест» превратился в провокацию, и даже более того, представим себе, что Шульгин легально пропутешествовал по Советской России. И с этой точки зрения рассмотрим, что он написал о ней на переломе 1925–1926 годов.
Общий смысл этого, скажем так, рапорта эмиграции, был в том, что Россия возрождается после ужасов Гражданской войны. Этим возрождением наша страна обязана была НЭП’у, то есть новой экономической политике. Между тем, этот НЭП правильнее было бы назвать СЭП — старой экономической политикой.
Итак, Шульгин, в общем-то враждебный Советам, утверждает, что Россия возрождается благодаря НЭП’у, этому последнему деянию Ленина. Представить Россию западным державам в таком виде, внушить эту мысль Европе, было выгодным для руководства страны.
Вот почему Дзержинский воздержался от красных чернил. Несомненно, в этом чувствовалось и влияние Троцкого, который утверждал, что не следует делать революцию только в одной стране.