— Напишите им вежливое письмо от себя. Поблагодарите за Шульгина. Но я остаюсь пока что при особом мнении. Дальше будет видно.
В Югославии я пробыл только несколько дней — хотел скорее ехать во Францию. Но наткнулся на неожиданное сопротивление. Французский консул принял меня сухо, спросив:
— Зачем вы хотите ехать во Францию? Работать?
Меня взбесил этот допрос, а главное — тон. Какое ему дело? И я ответил:
— Non, pour mon bon plaisir[57].
Он отказал мне в визе. Тогда я обратился к нашему посланнику в Белграде, человеку влиятельному в местных кругах. Он мне сказал:
— Зачем вы обращались к этому дураку?
Он позвонил по телефону кому-то и объяснил, что, мол, Шульгин ему хорошо известен, что он вполне почтенный и благонамеренный господин и визу во Францию ему можно дать. Визу я получил и вскоре уехал в Париж.
В. А. Маклаков в это время уже перестал быть послом и с 1924 года был председателем Эмигрантского комитета. Он покинул посольство и поэтому, приехав в Париж, я остановился в гостинице на rue de Gobelins[58]. Отель был скверный, он имел вывеску поперек тротуара. Это означало, что в эту гостиницу можно приехать в любое время дня и ночи с женщиной. И так как гостиница была дешевой и удобной для ночных шоферов, то в ней было много русских. Среди них я встретил и свою хорошую знакомую балерину Надежду Аркадьевну Полесскую («Ирина» в «1920 году»), которая была замужем за моряком Реймерсом.
Она просидела почти что всю ночь у моей постели, слушая мои рассказы. Выслушав меня, она заметила:
— Бiп (так называли меня сыновья), ты неподражаем. Но Лялю ты все-таки не нашел?
И она заплакала. С некоторого времени все женщины. которые так или иначе сближались со мною, неизменно влюблялись в Лялю.
Затем в редакции газеты «Возрождение» было собрание всех сотрудников издателя Гукасова и еще разных важных лиц, на котором я им рассказал то же, что всю ночь рассказывал «Ирине». Я был в те дни самым популярным человеком в эмиграции. Газеты, даже враждебные, писали статьи на тему «Шульгин и его подвиг».
Все это через короткое время лопнуло, как пузырь. Но об этом позже.
Вовка обнимал меня и бранил, называя «старым авантюристом». Брат Феди Александр Иванович Филиппов умолял меня приехать к нему пообедать. Я согласился. Интерес к моей персоне увеличивался еще и тем, что я продолжал носить тот же самый наряд, в котором ездил по трем столицам: толстовка, высокие сапоги.
Словом, я приехал к Филиппову. Меня ласково встретила Мария Бернардовна и ее дочь, подросшая и ставшая хорошенькой барышней. Она сказала мне:
— Папа сейчас придет.
Но папа не приходил. Мария Бернардовна нервничала и, наконец, сказала:
— Не пришел, так и не надо. Будем обедать без него.
У женщин странный вкус, а Сашке Филиппову удивительно везло — у него была восхитительная жена, которая даже в бальзаковском возрасте стала балериной. Но, сверх того, он прельстил другую красавицу, оперную певицу из наших эмигранток. И, конечно, эта злюка не пустила его домой, чтобы досадить Марии Бернардовне. Впрочем, Мария Бернардовна совершенно забыла о безобразном поведении своего мужа по отношению ко мне. Обед был превосходный. После него мы пили ликер и черный кофе, улегшись все втроем на широкой тахте. Но тут мать и дочь нежно меня ласкали, не переходя границ, так как мать все же стыдилась дочки. Словом, я уехал, благодаря Филиппова в сердце своем за его нахальство.
И, наконец, я вырвался из Парижа. Rapide помчал меня в Ниццу.
Я нашел Марию Дмитриевну где-то на окраине города в одноэтажном доме, где была большая стеклянная веранда и сад. Она лежала на тахте, еще очень слабая после тяжелой болезни. При ней была сестра милосердия, почтенная дама из бывших русских генеральш, и еще молодая и красивая дама по имени Татьяна, которую я хорошо знал по Югославии[59].
Мария Дмитриевна, несомненно, тогда была счастлива, что я вернулся живым и здоровым. Мы нежно ворковали, а затем стали размышлять, где нам жить. В Ницце жить было невозможно — и жарко, и дорого. Значит, надо искать квартиру где-то на побережье. Взамен оставшегося в Clos de Potas велосипеда я купил себе в Ницце солидный «Routier» («Рутье»), что значит «дорожный». И поехал, можно сказать, куда глаза глядят, но все же придерживаясь моря. Не помню, как и почему я вспомнил, что если свернуть с дороги вправо от моря, то тут будет место, где живет Бунин.
С Иваном Алексеевичем я познакомился в редакции газеты «Возрождение». Он носил картуз и был похож скорее на спортсмена, хотя никаким спортом не занимался. Жил он в долине, окруженной горами, пожалуй, единственной такой во всем мире. Это все были сплошь цветы — от гор до гор. Среди этой красоты стоял маленький деревянный одноэтажный домик о четырех комнатах. Здесь жил Бунин со своею женою и подругой жены. Я у них провел целый день. К вечеру мне надо было продолжать путь. Они пошли меня провожать, причем Бунин шел впереди с подругою жены, а за ними следовала его жена и я. Она сказала мне:
— Иван Алексеевич очень ценит ваши произведения «Дни», «1920 год». Только находит, что слишком много многоточий. Ну, это неважно. Но почему вы не пишете беллетристических произведений? То, что вы до сих пор писали, очень важно и ценно, но это не беллетристика.
Я ответил:
— Потому что мне удается только описание того, что я лично видел. А беллетристика нечто большее. Это сочинительство. К этому, видимо, у меня нет способностей.
— Иван Алексеевич тоже всегда начинает с того, что было и что он видел, то есть начинает в реальной манере, но затем незаметно для читателя он переходит к тому, чего не было, но что могло бы быть.
Я подумал: «А “Солнечный удар” тоже начался с того, что было?». Но не спросил ее об этом. Ведь она была его женою.
Так разговаривая, мы вышли на дорогу и я, распрощавшись с ними, поехал дальше.
На следующий день я добрался до знакомого места — городка St. Marguerite. И там я нашел подходящий дом — трехэтажную виллу, стоявшую немного отступя от моря. Договорившись о цене, я снял ее и дал задаток хозяйке, почтенной даме средних лет.
Вернувшись в Ниццу и отпустив сестру милосердия, мы вчетвером — Мария Дмитриевна, я, Татьяна Яковлевна и ее пятилетний сын — перебрались в городок St. Marguerite.
Кроме квартиры во втором этаже из нескольких комнат, я снял еще комнатушку в третьем. В ней ничего не было, кроме шкафа и столика. Мне эта комнатка была нужна для работы, где бы я мог уединиться, так как собирался писать книгу, которая получила название «Три столицы». Мне нужен был покой, чтобы писать.
Расскажу о маленьком эпизоде, происшедшем здесь. В том году ласточки, в том числе и большие, называемые стрижами, прилетели вовремя. Но не вовремя резко упала температура. Не стало ни мошек, ни комаров, и птицы стали падать от голода. Все же они старались не падать на землю, потому что ласточка с земли взлететь не может. Два стрижа упали и схватились лапками за выступ стены около моей комнатки. Видя их в беде, я сообразил, что прежде всего их надо согреть. Поэтому я снял их с выступа, чему они не противились, и засунул в шкаф, в котором было несколько полок. Там было гораздо теплее. Они переночевали в шкафу, а днем я бросил их в воздух. Они полетели. А тут, вдруг, потеплело и они были спасены.
После этого случая я всегда с охотой приходил в свою комнатушку и строчил «Три столицы».
Внизу, во втором этаже, жили мы пока что вчетвером, и Татьяна заделалась заправской кухаркой. Она каждый день ходила на базар, находившийся на городской площади. Площадь, примыкавшая одной стороной к морю, была необычайно красивою. На ней росли толстые платаны с пятиконечными листьями, как у клена, но другой окраски. Ветви этих платанов росли горизонтально и покрывали всю площадь солнечными пятнами.
На базаре Татьяна закупала все необходимое для обеда и покупки складывала в большую плетеную корзину. Я любил ее сопровождать. Кроме платанов, мне нравились тамошние молодые француженки, тоже приходившие на площадь. Так как они встречались нам каждый раз, я дал этим молодым дамам номера для простоты объяснений и говорил Бойчевской: «Вот моя любовь номер один… вот два… а как вам третий номер?» — и далее выделял их характерные особенности.
Два первых номера были ею одобрены, а третий нет. У этой девушки был, как говорили, тип mauresque (мореск). В этих местах когда-то проживали и мавры, оставив после себя потомство. Эта девочка имела явственно выраженные внешние черты мавританки: очень сильный, оливково-золотой загар и губы, как у сфинкса.
Красавица Бойчевская была урожденная Ратмирова.
«Под горячим небом юга
Сиротский твой гарем…»
Так в опере «Руслан и Людмила» поет Людмила какому-то восточному князю Ратмиру.
— У вас дурной вкус, — заметила Яковлевна по поводу третьего номера и неожиданно прибавила: —Дайте, пожалуйста, еще денег, у меня не хватило.
— У меня с собой больше нет денег.
— Забыли?
— Нет, я все деньги отдаю Марии Дмитриевне.
Она посмотрела на меня презрительно и сказала:
— Вы недотепа. Разве можно все деньги отдавать жене?
У нее с Бойчевским были другие отношения — она все деньги отдавала мужу.
А в общем она все-таки была очаровательной женщиной. В особенности, когда пела. В нашей квартире был хозяйский рояль. Я аккомпанировал ей иногда с нот, иногда без них. Она пела, особенно трогательно-прекрасно у нее получалось:
«Догорали огни, умирали цветы…»