сно. Ты разносишь ллок’ар пуще Крушений Гарольда. Ты возвращаешь к жизни усопших. Как такое вообще возможно в мире, где ты чувствуешь лишь один тип магических потоков — тех, которыми заведует твой хранитель? Разве что ты, как и тот неудачник из Тернква, просто вобрал их в себя, духов-то. Сломил, подчинил. Тогда почему они не исказили тебя, Зенки? Почему? Ты ведь красивый. Мать твою, красивый, зрячий, сохранивший все конечности. Расскажи свой секрет, Зенки. Расскажи. Я тоже хочу этому научиться!
По моей улыбке легко прочитать все мысли. Но вслух я выдаю лишь:
— Недурно.
— Это Лон. «Брешь». — Зенки проводит длинную полосу от своей ладони до запястья. — Единственный шанс бестелесному прорваться в Ру’аш. Если где бестелесных слишком много, чертится еще один Лон, и поток перенаправляется отсюда сюда. — Он указывает на вены галлерийки, а затем — на символ под средним пальцем.
Да знаю я, как сломать знак. И того, кто этот знак носит. Только пользы никакой, ага. Никакой, когда не понимаешь, как со всем этим управляться.
Зенки отряхивает руки, садится рядом и ждет. Потоки привычно движутся, и начертанный знак начинает слабо светиться. На сей раз — бело-синим. Можно выдохнуть: даже если ничего не выйдет, девушку хотя бы не разорвет, как тот же ллок’ар.
Пальцы мертвой, подрагивая, разжимаются. Первое, что делает галлерийка — неуклюже хлопает по своему острому уху и убивает бабочку, после чего рука падает.
Девушка переворачивается на спину, рывком поднимается. Каждое движение — резкое: отвыкла уже от тела своего, наверняка оно слушается плохо. Конечности дергаются, голова падает на грудь, но галлерийка тут же берёт ее в ладони и возвращает в привычное положение. Начинаю сомневаться в том, видит ли она. Зато, судя по тому, как реагирует на звуки, слышит превосходно.
— А станцевать у нее получится?
Но, стоит ей подняться, как ноги подкашиваются, и тело, подобно брошенной кукле тряпичной, валится на пол. Нет, не получится. Пройти через Лон — как попытаться протиснуться в щель. Может, палец ты и просунешь, а вот сам — вряд ли пролезешь. Поэтому бестелесные в большинстве своем или тупы, или лишены памяти, а воскрешенные — те, которым пытаются вернуть связь меж душой и телом, — как оказалось, до невозможности нелепы. Даже мертвые, которых танум вард поднимает, пусть и не соображают, но хотя бы двигаются нормально.
Галлерийка вновь опирается на руки, склоняет голову к плечу, смотрит. Небо в ее глазах слишком хочется выколоть кинжалом. Вы не можете себе представить, насколько мерзко выглядит мертвое небо, пусть даже усыпанное сотнями звезд.
— Что приключилось с тобой? — Опускаюсь на колено рядом и вытаскиваю из волос цветок. Он уже без лепестков — только одна сердцевина, желтая-желтая. Как пятно света на полу.
— Обез… главили.
Придерживает кулаками подбородок, моргает, шевелит губами. Не знала бы, что она мертвая, подумала бы, что напилась. Говорит, запинаясь, на ногах не стоит — ну точно приняла лишнего! Даже когда рывком голову направо поворачивает, и я слышу, как кости хрустят. А что? Живые люди тоже так делают. Не без последствий, возможно, даже не себе, но делают же!
Убираю белые пряди, осматриваю ее шею. Повреждений нет.
— Обезглавили, — вновь произносит галлерийка и отмахивается. Неприятно, что какая-то девка незнакомая ее трогает.
— Да чего заладила-то? Поняли уже.
— Обезглавили.
— Она так и будет это повторять. Дон слишком мал. Ей не пробиться, — вздыхает Зенки.
А ведь так знакомо звучит. Одно слово, последнее, видать, что говорила. Или слышала.
Хватаю девушку за руку, но она вырывается. Острыми когтями бьет наотмашь, оставляет на моей коже длинные борозды.
Не хочет, чтобы ее касались. Не хочет, чтобы видели, говорили. Галлерийка, кажется, понимает, что умерла. И ей не нравится, что кто-то нарушил этот покой.
— Ломай знак. Ломай, Зенки!
Я улыбаюсь. Все оказывается до смешного простым. Обезглавили. Да только не ее.
Он не понимает, чему я так радуюсь, но слушается: легким движением берёт девушку за запястье, и свечение под его пальцами начинает гаснуть. Когтистая рука опускается, а затем падает на пол обмякшее тело. Прости, сестра. Прости. Мы еще немного потревожим твой покой. И, знаешь, мне не жаль. Нисколечко.
— Задирай ей юбку!
Я говорю это, повернувшись спиной. Где-то здесь были дурацкие высохшие цветы. Мелочь, которая почему-то сразу бросилась в глаза, стоило мне переступить порог.
— Чего? — почти выкрикивает Зенки. — Я не собираюсь…
— Задирай юбку, — повторяю я. — И ищи вот это.
Указываю на висящий в углу комнаты амулет. Он большой, нелепый, размером с кулак. Он представляет собой переплетение семи извивающихся лучей — семи дорог. И хранитель, кажется, носит похожее имя. Откуда я знаю? Простите, за кого вы меня принимаете? Может, жизнь моя и была короткой, да только повидала я немало.
Послушался меня остроухий мальчик: сидит, жесткой тканью шуршит и даже не спрашивает, зачем все это. Боится, видать, что я, как и Дио, не стану на слова лишние размениваться. Правильно делает. Нам главное-то что? Разобраться, награду получить, а там пусть хоть ненавидит — мне будет все равно.
Пока Зенки, смущаясь и ругая самого себя, пытается поднять юбку на девушке выше щиколоток, я один за другим выкидываю из глиняного горшка цветы. Высохшие, с опавшими листьями. Мертвые, как и хозяйка этого дома. А среди них — смотри-ка! — стебель с проломленной коробочкой. Дыра-то ножом проделана. Постаралась хозяюшка, не просыпала содержимое.
— Ишет, — зовет меня Зенки. Так тихо, что и не слышно почти.
Оборачиваюсь. И точно под коленкой у мертвой девочки вижу его. Символ, похожий на те, что уродуют мои локтевые сгибы, — выжженный, многолапый, кривой.
В ответ кидаю Зенки под ноги растение. Отцветший огневик, семена которого еще не успели опасть на землю. Судя по скривившемуся лицу, Зенки понимает, что произошло. Но все еще не догадывается, почему.
— Проклятья нет, Зенки. — Запрыгиваю на стол и закидываю нбгу на ногу. — Нет и не было. Знак на ее ноге — печать культа, отличительная особенность идиотов, посвятивших свою жизнь служению одному из хранителей. И, как и положено идиотам, они слепо чтят неписанные правила, одно из которых гласит: культ есть единое целое. Отсечешь голову — он и подохнет. Если основатель умирает, не оставив преемника, последователи обязаны унести его учения с собой в могилу. Некоторые сжигают себя в храмах, некоторые… — киваю на лежащую на полу галлерийку. Этого более чем достаточно, чтобы объяснить, чем может закончиться бездумное служение.
— Откуда ты так много об этом знаешь?
Как странно: наш глазастый Зенки не углядел того, что всегда было у него под носом.
— А ты еще не заметил? — Я поглаживаю когтем Атума — моего вечного спутника, от которого вряд ли смогу избавиться. Даже если захочу.
— То есть ты…
Прижимаю палец к губам и шикаю. Зенки, конечно, пытается вновь задать интересующий вопрос, но сдается, стоит на него недовольно глянуть.
— Не слишком ли много болтовни? Потом. Все потом. А пока сотри-ка знак с ее ладони. Иначе мне будет сложно объяснить нашим дружочкам, что здесь произошло.
Интересуетесь, что же я сказала остальным? Все просто: умница Зенки считал всё необходимое, но для того, чтобы подтвердить это, пришлось раздеть хозяюшку.
А он, как несложно догадаться, стеснялся. Поверили ли мне? Дио и Сатори — да. Гарольд — нет, он же не настолько тупой. Но для него куда важнее то, что дело сделано, что мы получим деньги и сможем вновь спустить их на что-то совершенно ненужное. В конце концов, мы ничего не разрушили, не взорвали. Так что имеем полное право отдохнуть и расслабиться.
В тот день каждый из нас вынес что-то для себя. Зенки — что все не так просто, как кажется. Гарольд — что лучше не спорить с женщиной, за спиной которой стоит огромный и злой пещерный. Сатори — что мы не такие уж плохие спутники. Дио — сырную голову, которую нашел в погребе, и которую мы бы могли продать, если бы наш дорогой Торре не умял ее по дороге.
Я же…
Знаете, отец не подарил мне небо в глазах. И, кажется, я этому даже рада.
ПОКА ЗВУЧИТ ГОЛОС
Дайте мне настроить инструмент, дайте собраться, и я продолжу. Согласитесь: легкий перебор струн скрашивает любую историю, задает ритм. Раз, два. И вот вы снова внимаете, раскрыв рты, пока мои огрубевшие подушечки помогают мелодии родиться. Впрочем, как неприятно звучит. Ведь рождается что-то безволосое, сморщенное. У зверя ли, у человека — без разницы. Музыка же возникает. Как видение, которое дрожит перед глазами недолго, чтобы потом просто исчезнуть.
Понимаю, вы хотите услышать о культе. Едва ли вы сможете узнать об этом где-то еще, если сами не примкнете. Обычно о таких вещах молчат: живые последователи несут правду о хранителе, но никогда не скажут, что же стоит за ней — за ударами барабанов, громкими песнями и улыбающимися лицами. А мне терять нечего. Ведь я уже потеряла все, что можно было.
Эти воспоминания — груз, от которого я постепенно избавляюсь, потому что предпочитаю не таскать за собой настолько бесполезные вещи. Но, как и оставленная посреди дороги сумка, бочка какая или ящик, они все равно существуют. Где-то, у кого-то. В не столь уж далекой Лирре есть люди, которые могут узнать меня, ежели появлюсь на улицах. Хотя уж с десяток Половин прошло.
Что ж, если вам и правда так хочется, то кто я такая, чтоб отговаривать? Слушайте же и не жалейте, раз попросили. Ведь если не понравится, если напугает, так не я виновата.
Тогда я была еще совсем юной, из дома только-только сбежала. Денег в кармане хватило лишь на платье новое да на кинжал кривой — себя защитить. Бродила я по родной деревушке, глядела в окна, искала ответ на единственный вопрос: куда же податься? Его я нашла довольно скоро: увидела у ворот телегу, сунулась в нее, под шкуры забилась — там и уснула. Не заметил торгаш девочку под деревянным навесом. Поехал далеко — через леса и реки, по узким мосточкам. Путешествие это казалось мне бесконечно долгим. К концу я кусала свои запястья, царапала ноги. Мне очень хотелось кушать, но не было под рукой ничего, кроме товара, который вез долговязый длинноволосый