— Мой господин, здесь… ребенок.
Человек в черном оказывается женщиной с обезображенным шрамами лицом и копной огненно-рыжих волос. Незнакомка растеряна — это заметно по дрогнувшему и изогнувшемуся в подобии полуулыбки уголку губ. Не понимает, что делать, то ли за оружием тянуться, то ли утешать. И голос-то у нее мягкий, негромкий. До сих пор забыть не могу.
— Отойди!
Женщина отскакивает в сторону, и появляется всадник на вороном коне. Доспех из скрепленных кольцами темных чешуек поблескивает в слабом свете; на нем — ни следа крови. Кажется, приподнимусь — и смогу увидеть свое отражение.
Передо мной большой — нет, огромный! — человек. Его называют господином и почтительно расходятся, пропуская вперед. Недруги молчат, когда он говорит. Поначалу думаю даже: на Голоса похож. Только если руки главы культа гладили меня, иногда чуть сжимая волосы на затылке, то руки большого человека тянутся к топору и заносят его, чтобы проломить череп. В отличие от женщины в черном, он не колеблется. И ни капли не удивляется тому, что видит.
— Твои последние слова, дитя?
Некому больше защитить меня. Встаю, выпуская тело павшего брата, расправляю плечи и прячу за рукавом клеймо на одном из локтей. Мне есть, что сказать.
— Я хочу жить! — чеканю и стискиваю зубы.
За словами не следует удара. Стою и слушаю, как в коридорах завывает ветер.
И почему он медлит, этот большой человек? Чего ждет? Желает проверить, почувствовать, когда что-то внутри меня надломится, хрустнет так громко, что не заметить будет просто невозможно?
Он опускает топор на плечо. Ладонь в покрытой железными пластинами перчатке проводит по измятому лицу, точно пытаясь смахнуть с него что-то. И тут внезапно для себя замечаю, что этот большой человек улыбается мне. Его улыбка так привычно, так знакомо прячется в бороде.
Губы дрожат. Я вновь падаю, закрываюсь руками и громко, забыв, что на меня вновь смотрят все, рыдаю. Прижимаюсь лбом к коленям и жалею… жалею, что не могу исчезнуть в одном месте и появиться в другом, как делал когда-то Голос. Я готова отдать многое за этот дар. Но как не смог он защитить от удара в спину, так не спасет и меня от того, что слишком глубоко врезалось в память. И я просто пытаюсь попросить, чтобы большой человек не улыбался так. Не улыбался, как делал это другой, уже наверняка мертвый мужчина. Пытаюсь, но лишь негромко скулю и впиваюсь когтями в кожу.
Я все еще хочу жить — слишком труслива, чтобы, как братья, которых мне больше не позволено так называть, принять гибель. Не понимаю только, что же делать? Ведь я чувствую запах крови, слышу крики, которых нет. И вижу мертвого человека. Он глядит на меня так тепло, что я ненавижу его еще больше. За то, что теперь никогда не смогу поговорить с ним.
Элгар, ты ведь чувствовал то же самое?
— Мой господин… — звучит все тот же мягкий голос, но резко обрывается, когда большой человек спешивается.
Меня подхватывают на руки. Металл царапает предплечье и бедро, холодит щеку. Что происходит? Не знаю. Спрашивать нет ни сил, ни желания. Я вцепляюсь в рукав, кое-как расплетаю тонкие нити, рву их и тихо ругаюсь. Добираюсь до коробочки с семенами, но вместо того, чтобы закинуть ее в рот, сминаю и выкидываю. С глухим стуком она ударяется о стену, падает, и кто-то — возможно, та самая рыжая, обезображенная шрамами женщина — наступает на это место.
Мы выходим за врата, и звуки стихают, а ветер приносит с собой новые запахи. Мне отчаянно хочется ринуться обратно, чтобы припасть к ладоням Голоса и попытаться отыскать Элгара. Отчего-то легче там, где остались павшие братья, где залит кровью пол, и алые капли так красиво и естественно лежат на изогнутых листьях. А меня уносят все дальше.
…Большого человека зовут Дарнскель. Красивое имя: Дарнскель, тоу’рун Лиррский. Меня вытащил из церкви правитель острова, так мне сказали. А еще сказали, что не вытравить изнутри то, что заложил Голос. Я уже заражена, и его учения — все, что слышала я за Половину, прожитую среди членов культа, — рано или поздно убьют меня, точно огневик. Не знают мужчины в броне, видать, что от убеждений, как и от маленькой коробочки, ломящейся от семян, довольно легко избавиться, если они не нужны.
В тот день я должна была покинуть Лирру навсегда, уплыть на большом корабле, но задержалась. Так решил Дарнскель, и я не смогла возразить. Не смогла ответить ничего.
…Тоу’рун крепко держит мою руку и говорит со мной. Он показывает Вайс, рассказывает многое, о чем я никогда не узнала бы сама. Всего этого я не запоминаю, потому что для меня существует только голос Дарнскеля, который пытается заглушить все остальные, назойливо шумящие в голове. Но этот спасительный голос пропадает, стоит переступить дверь моих покоев. Подумать только, Дарнскель снял мне комнату. И ни мне, ни остальным не понятны причины подобной доброты.
— Людей чувствую, — отвечает он на заданный прямо вопрос.
Я не могу говорить долго. Предложения больше напоминают исписанные клочки бумаги, по которым трудно разобрать, о чем ведется речь. Но Дарнскель понимает. Как понимает и то, почему не отвечаю я, а просто верчу головой и заламываю руки. Но он продолжает осторожно интересоваться.
Дарнскель не похож на тоу’руна. На лесоруба, охотника, даже на бондаря — похож. А вот на правителя — нисколечко. Потому что простой. Порой кажется, не доведет до добра его открытость.
— А если… плохой? — почти глотаю окончание и, склонив голову, продолжаю: — Или я?
Меня вновь понимают и не переспрашивают.
— Я не прожил бы сотни Половин, если б доверял слепо. А ты…
Мы сидим за большим деревянным столом, и вокруг нас в шумном заведении нет никого. Смущает людей как присутствие стражи, так и топор в ногах тоу’руна — тот с ним почти не расстается. И все равно, разойдясь по углам, народ слушать пытается: не каждый же день правителя в дешевой забегаловке Вайса встретить можно. А на меня поглядывают с сочувствием, как на больного, готового вот-вот в Пак’аш отправиться. Прознали как-то, что я с культом связана, что выжила, и теперь раздумывают, как долго этот груз на себе тащить смогу.
— Культ не сумел отравить тебя. — Дарнскель протягивает мне тарелку, но я отодвигаю ее. — Думаешь, мало я видел таких? В большинстве своем дети не знают, что такое смерть. А потому не боятся.
— А. — Беру кусок хлеба и мну его пальцами. Есть не тянет. Как не тянуло и день назад.
— Я вижу в тебе надежду.
Как жаль, что ее не вижу я.
— Почему держите? — Протягиваю скатанный из мякиша шарик, и Дарнскель с улыбкой принимает его. — У вас… дел нет?
Он смеется, опустив голову, отчего длинные волосы скрывают его лицо. Хочется потянуться, убрать их, взглянуть на улыбку. Будто бы это поможет вырвать из Пак’аш покойного. Порой кажется: вижу Элгара, слышу. И то ли плакать хочется, то ли радоваться.
Оказывается, мне очень нравятся улыбки, которые прячутся в бороде. Только не говорите об этом Гарольду, ага?
— Взгляни на тех, кто позади. — Я вытягиваю шею и начинаю беззастенчиво рассматривать сидящих на противоположной стороне зала людей, а Дарнскель продолжает: — Они разорвут тебя, как только появится такая возможность. Людям проще, когда есть виноватый.
Он прав: в чужих глазах я — жертва, бедная обманутая девочка. И я останусь такой, пока окружающие верят, что выжил кто-то еще. Когда же они примут правду, весь накопленный гнев обрушится на меня, неважно, причастна я к гибели невинных или нет. Чудовищем меня делают не поступки, а знаки на руках.
— Но со мной ты в безопасности.
— А потом?
Ведь тоу’рун не будет опекать меня вечно.
— А потом ты покинешь Лирру.
Киваю. Мне нечего здесь делать. Домой я уж точно не вернусь, не для того сбегала.
…Дарнскель старается быть рядом, а когда его нет, за мной присматривает рыжая женщина с обезображенным лицом. Она много улыбается и говорит; это раздражает. Иногда она пытается взять меня за руку, погладить по спине, расспрашивает о моем прошлом. Тогда я пытаюсь ударить в плечо, а женщина отходит на шаг и вздыхает. Только не останавливает это ее. Точно мать без детей — все лезет, щебечет что-то, еду таскает. Уж если она рядом, предпочитаю не покидать комнаты, сидеть там одна, заперев дверь. Тишина, может, и сводит с ума, но ей хотя бы не хочется заехать в челюсть.
Интерес правителя куда более сдержанный. Он не выпытывает, не вытягивает крючьями ответы. Стоит тряхнуть головой или с силой сжать ладонь — так сразу звучит другой вопрос, а может, и вовсе рассказ о давних временах, когда Лирра была маленькой, почти как я, незаметной и слабой. Дарнскель говорит об этом не просто так. Он вообще ничего просто так не говорит, ага.
Раньше думалось мне, что не ходят тоу’руны по улицам, что живут в своем мирке, а в Ру’аш только на празднества спускаются. Потому что не могла я представить настолько большого человека рядом. Нынче же — вот он, сидит в широкой белой рубахе, подвязанной кожаным поясом с металлическими бляхами, чистит ножом роэль, а шкурку-то рядом кладет. Белая мякоть мне достается, и я впервые за долгое время наслаждаюсь трапезой, да так, что сок по подбородку стекает и платье пачкает.
— Чем заниматься собираешься? — Дарнскель берется за следующий плод и вертит его в руках, то красным, то желтым боком к себе поворачивает.
— Ничем, — выдыхаю я и пытаюсь засунуть в рот оставшийся, не по размерам большой кусок.
— Нравится-то тебе что?
Не даю ответа. Нет дела, к которому тянет. Разве что тащить у людей честных вещи. Да только как признаться в этом тоу’руну?
— Ничего.
Сглатываю и пальцами начинаю платье давно испорченное теребить. Тяжело даются беседы.
— Народ говаривал, ты танцуешь хорошо.
— Танцую. — Опускаюсь на лавку рядом и вытягиваю босые ноги. — Только кто сказал, что нравится мне это?
— Не нравилось бы в самом деле — избрала бы другой путь.
Когда Дарнскель улыбается, у носа да в уголках глаз морщинки появляются. От этого внутри будто переворачивается что-то, и дышать сложнее становится.