Древним. — Слова летят в пустоту. Гарольд запрокидывает голову, прикрывает глаза. — Но для начала мне нужны деньги. Много денег.
— Эй! — Тянусь, чтобы снова хлопнуть его по щеке, но что-то останавливает. — А если ты никогда их не найдешь?
Такой исход был бы самым вероятным. Никто не знает, где расположены Врата Ун: то говорят, что во льдах таятся, то наперебой советуют в море искать, а то и вовсе — в небе. Проси, мол, совета у Эйнри, она скажет. Да только занята Светлая Дева. Не до смертных ей. Все шьет и шьет.
— Я готов и к этому. — То ли кажется, то ли Гарольд правда улыбается мне. Кончик ленты щекочет нос. — Тогда меня ждет интересное путешествие. Последнее. Я уже стар…
На сей раз ничто не удерживает меня, и ладонь с хлопком опускается на эту наглую рожу. И впилась бы когтями, да, думаю, хватит с него.
Больше всего ненавижу это «Я стар». Уж сколько раз слышу — все тошно. Точно человек сострадания сыскать пытается или помощи какой. Притом говорят подобное лишь те, кому еще есть, чем удивить хранителей. Прочие просто жалуются: на спину, глаза, жену; на то, что на улице дождь, на то, что дождя нет. А еще — на соседа, который явно ворует кур, потому что уж больно вид у него подозрительный.
— Может, заткнешься уже? — тихо прошу я.
И в этот момент Гарольд наклоняется. Я не понимаю, зачем, но когда его лицо оказывается слишком близко, откатываюсь в сторону. И мне наплевать, что верхняя рубашка расшнурована, что лентой он повязывает свои волосы. Заберу еще, ага. Но позже. Когда Лиат перестанет хотя бы выглядеть так самодовольно. Ежели он хотел заставить меня уйти, у него вышло. Низкий поклон. И искреннее пожелание, чтобы на голову этому суру свалилось что-то с дерева. Да потяжелее.
Встаю, отряхиваюсь, гордо сбрасываю рубашку с плеч и кидаю ее в успевшего задремать Дио. Тот, почуяв знакомый запах, жмурится, кажется, даже урчит и крепко обнимает мою одежду. Наверно, будь на ее месте я, кости давно захрустели бы. Но приближаться к пещерному я не намерена. Как и возвращаться к Гарольду. Выбор не особо велик: или дремать под одним из деревьев, или прибиться к Зенки. Тот уже отправил свою рыжую надоеду спать и теперь продолжает помешивать варево в котле. Оно отменно пахнет. Хотя и смотрится как отходы.
— Эй, малыш. — Опускаюсь рядом и растираю замерзшие руки. — Малыш Зенки.
Мне добродушно улыбаются. Точно на самом деле рады меня видеть.
Большой деревянной ложкой Зенки зачерпывает то, что готовит, и протягивает мне. Я вижу кусок какого-то красного овоща и пучок мельруш. Эту траву, впрочем, довольно легко узнать и по запаху, а еще она славно подходит для любых блюд — будь то рыба или мясо. Даже если Зенки приготовил свое варево из дерьма, это уже можно есть, раз там плавает мельруш.
Вдохнув приятный аромат, я пробую. И в очередной раз удивляюсь: повезло же нам. Зенки ненавязчив, тих и прекрасно готовит. Но вместо того чтобы высказать все это вслух, я лишь одобрительно киваю.
— Я прикупил лепешек к похлебке.
За такое можно и по спине похлопать. Молодец, Зенки. Хозяюшка. Только не за этим я к нему пришла.
— Слушай, вопрос к тебе есть, ага.
Сажусь на корточки и подбрасываю немного веток в огонь. Совсем недавно их собрала Сатори. Сучков и палочек как раз хватит на время разговора. Или, как только костер погаснет, я просто усну. Даже если Зенки к тому моменту не закончит отвечать.
Рядом с ним тепло. А еще тут очень вкусно пахнет. Странное ощущение, будто бы я… дома. Вернее, в месте, которое люди обычно зовут домом: там, где уютно, спокойно и всегда есть, что пожрать.
— Скажи честно: кто твой хранитель?
Он долго молчит. Сначала — помешивает еду, озирается вокруг: не прервет ли кто беседу, не подслушает ли? Затем — замечает, что моя нижняя рубашка без рукавов, а ткань настолько тонкая, что, спроси кто, не холодно ли мне, не услышал бы ничего хорошего. Зенки снимает свою накидку и кутает меня в нее. Поначалу мне даже хочется послать его очень далеко: в Пак’аш или дальше. Ведь мы чужие друг другу. И уж он-то мне точно ничего не должен. А, посмотрите-ка, заботится. Еще бы не краснел так.
— Да нет у меня хранителя как такового.
И понятно, чего оглядывался. Услышь такое Сатори, наверняка рухнула бы в обморок. А Гарольд не понял бы. Хранитель есть у каждого. Иначе…
— Я просто не верю, — продолжает Зенки и садится рядом.
Иначе казнят.
Так поступают со всеми, кто не поклоняется духам. Они не молятся статуям в церквях, не таскают подношения. Да если народ в городах и деревнях послушать, то именно они, неверующие-то, и есть источник всех бед.
— Дурная башка. — Смеюсь и треплю его по волосам. И, чтоб не замерз да не заболел, пускаю под накидку, к себе. — Чего это ты не веришь?
— Да глупости все это. — И он улыбается. Так по-доброму. Точно говорит, что в похлебку что-то бросить забыл.
— И как ты к этому пришел?
Не понимаю, и чего меня это все волнует? Нашла бы себе местечко поудобнее, траву помягче, забрала бы у Гарольда его плащ и уснула. Так нет же! Сижу в обнимку с Зенки. Почти ощущаю, каковы на вкус его волосы. И все равно никуда не ухожу.
— Наверное, стоит начать с того, что с рождения моим хранителем был Джавал…
— Огонек?
Я даже перестаю удивляться. Ведь меня сопровождает Атум — тот, кто мог хотя бы остановить направленные против меня потоки. А его — карманная свечка, пригодная лишь для того, чтобы не упасть, спускаясь в подвал.
— Дерьмовый хранитель — не повод не верить, — как-то даже сочувственно произношу я и вновь отплевываюсь от волос Зенки.
— Не в этом дело. Я бы, может, так и прожил всю жизнь. Но однажды заболела мама…
— Погано. — Понимаю, что не слишком сильна в утешениях, но тут же добавляю: — Это имеет какое-нибудь отношение к нашему разговору?
— Да.
Он не обижается. Даже не смотрит на меня глазами брошенного щеночка.
— Мы жили в небольшой деревеньке. Местный лекарь не смог сказать ничего. Просто предложил пить какой-то отвар, от которого маме стало только хуже. Я злился. На него — за то, что не смог помочь. И на себя… наверное, за то же самое.
Хватаю веточку, тычу ему в ногу и только после этого кидаю в костер. Если сейчас Зенки скиснет, я уйду. И вовсе не потому, что я — бесчувственная мразь. Хотя кого я обманываю? Эти два слова мать даже использовала в качестве ласкового прозвища. А когда у нее совсем не хватало времени, просто сокращала до одного.
— Тогда мне захотелось хотя бы попробовать. Знаешь, говорят, что, когда рождаешься под знаком того или иного хранителя, чувствуешь его. Понимаешь, что нужно делать. Со мной такого не было.
Со мной — тоже. Некоторые появляются на свет и уже имеют покровителя, некоторые — идут к этому всю жизнь. Меня же просто подобрали в таверне и выжгли знаки на локтевых сгибах. И, если честно, выбора-то особо и не было.
— Я чертил на полу символы, пытался поймать и перенаправить хоть один поток.
— Дай угадаю: у тебя не вышло?
— Вышло. — Зенки вздыхает и ерошит пальцами волосы. — Через день маме стало легче. Через два она нарекла меня чудовищем и попросила держать от нее подальше. На третий ее не стало.
— И сколько потоков ты подчинил?
Становится даже как-то не по себе. Чудовище. Хотя в глазах многих наверняка так и есть. И, если узнает тот же Гарольд, наверняка не отпустит Зенки просто так. Нас всех растят с мыслью о том, что против своих, даже поздно обретенных хранителей идти нельзя. Что пытающийся подчинить иные потоки опасен. Что он гневит духов и приносит беды. Таких казнят. Почти во всех тоу — публично. Чтобы никто больше не пытался заниматься подобным.
— Тогда — два. Вернее, один, и еще один — не до конца. Я умею возвращать в землю усопших. — Зенки улыбается, видимо, вспомнив произошедшее в Сагваре. — Если ничто не помешает, конечно. И учусь поддерживать в теле жизнь. Понимаешь, — он чертит на земле какие-то непонятные линии, — все придумали люди. Все это. Хранителей, знаки, их свойства. И, скорее всего, изначально была символика. Только потом у нее появились «лики».
— Давай по порядку. — Я дую на кончик его уха и опускаю голову на плечо.
— Смотри: сперва человек подчинил поток. Поток даровал ему, скажем, огонь. Человек подумал, что просто так это произойти не могло, и дал потоку имя. — Он указывает на образовавшийся знак. — На самом деле люди, которых оставили хранители, просто не умеют использовать свои умения.
— И таких много. — Я задумчиво смотрю на Клубок.
Даже радуюсь тому, что мне не успели промыть мозги, что, в сущности, мне наплевать — верит человек или нет. Иногда это даже помогает здраво оценить ситуацию. Ну, когда тебе все равно. Не хочется принимать чью-то сторону, доказывать что-то, размахивая руками.
— Можно научиться всему, Ишет. Но на это нужно время. Много времени.
— Знаю. И… эй, Зенки! — Хлопаю по плечу и жду, когда он повернется. — Просто прими это как благодарность за честность: я примкнула к культу Атума, потому что мне хотелось пожрать. И чтобы всякие ублюдки не пытались залезть мне под юбку. Пока ты милая, маленькая и тупая, большие дяди в странных одеждах ну очень желают помочь и направить. А делать вид, что у тебя в голове ничего нет, — едва ли не основной навык, которым должен обладать бродячий музыкант. С таких и спроса меньше. — Высовываю кончик языка и вскидываю брови. — Улыбнись.
И мне улыбаются. А затем совершенно внезапно целуют и тут же отстраняются. Зенки боится, что я ударю. Возможно, нужно поступить именно так.
— Не делай так больше. — Вместо этого я вытираю рот ладонью и морщусь. — Хорошо?
Он понимает и пожимает плечами. А в глаза-то темных тоска, такая тянущая, неприятная, что по коже мурашки бегать начинают. Отвернуться хочется, да не могу. Так и смотрю, тупо хлопая ресницами. И обнажая клыки в подобии усмешки.
Бояться меня нужно, малыш Зенки. Бояться. А не целовать.
И сейчас мне бы встать, забрать его накидку и уйти. Но я почему-то остаюсь на месте, тянусь сама. И прикусываю его нижнюю губу. Наверно, это выглядит так, словно я пытаюсь съесть Зенки. И ощущается похоже. Поначалу он даже вздрагивает и, положив ладонь мне на талию, сжимает пальцы. Но спустя мгновенье расслабляется и прикрывает глаза.