За ударом следует сильное жжение. Как же хочется разодрать кожу, уничтожить белые выступающие знаки на локтевых сгибах. Если Атум срабатывает сам, почувствовав направленные в мою сторону потоки, он всегда дает знать. И каждый раз, стоит подобному произойти, когда я отдыхаю, это вызывает одну и ту же реакцию.
— Ссах! — Рывком поднимаюсь и шиплю.
Нет времени выяснять отношения с хранителем. Главное — понять, на что же Атум так отреагировал.
Глаза постепенно привыкают к темноте. Я хватаюсь за кинжал, ведь кто бы ни потревожил мой сон, — зверь иль человек — он вряд ли остановится после одной попытки и вряд ли убежит. Особенно — после того, как силовой волной его отбросило и, судя по звуку, приложило обо что-то твердое.
Невдалеке догорает костер, у которого, положив накидку под головы, устроились малыши — Зенки и Сатори. Видать, стоило мне уснуть, как здоровяк Дио отнес меня к ближайшему дереву: боялся разбудить своим громким смехом или неосторожным движением локтя. Но отдохнуть мне не дали. И, кажется, я различаю очертания того, кто в этом повинен.
Надо же, какая знакомая башка затылком прижимается к покрытому мхом стволу. Волосы спутаны еще больше, а на бледном лице — провал черный. И знаю, что пялится прямо на меня. Чувствую.
Не говорю ни слова, хоть и желаю высказать все, что думаю. Не хватало, чтобы рыжая девочка вновь кинулась защищать это ничтожество. Это мое дело. Моя добыча.
Ветер хватает охапку листвы, несет в своих больших невидимых ладонях, швыряет в огонь, — и тот вспыхивает пуще прежнего.
Я вижу ухмылку — за мгновение до того, как темнота вновь скрывает нас. За мгновение до того, как прижимаю лезвие к чужому горлу.
— Ну, здравствуй, саруж, — шепчу я и, не давая ответить, перехватываю рукоять.
Бью наотмашь, но слышу лязг. С таким звуком клинок встречает камень. Перебрасываю кинжал в левую руку, сжимаю крепче. Наверняка побрякушка мешается — ошейник этот. Ничего, второй раз промахиваться не привыкла.
Острие касается щеки. И вновь я слышу этот противный скрежет. А уши-то дергаются, да по коже мурашки бегать начинают.
— Так и не поняла, с кем дело имеешь?
Он еще и издевается, этот остроухий выродок. Скалит острые зубы и тут же бьет в живот. Удар слабый, но его вполне хватает, чтобы сбросить на землю тщедушное тело вроде моего.
Самриэль поднимается, отряхивается, откидывает волосы назад. На поясе-то вижу знакомое украшение — начищенную вытянутую пластину с чеканным узором, которая висит рядом с монетой с печатью гильдии. Такие обычно на одежду цепляют, не знаю, зачем. Да только подобные вещи в нужных местах задорого загнать можно. Торгаши любят все бесполезное и красивое. Торгаши и кван — девушки из богатых семей, которые всю жизнь только и занимаются тем, что тратят деньги отца или мужа.
— Дай подумаю. — Встаю и вынимаю из волос сухой лист. — Тебя не берёт оружие, но, судя по ожогу, берёт огонь. Ты… самодовольный кусок конского навоза. Я угадала?
В свете выглянувшего из-за деревьев Клубка бледная кожа Самриэля блестит, подобно металлу. Ни один из моих ударов не оставил на ней и следа. Даже маленькой царапины.
— Удачи, — одними губами произносит Антахар и кланяется мне.
Надумал свалить? Ну уж нет! Он никуда не уйдет, пока в его руках вещь, которая принадлежит Зенки. Откуда я знаю, что это его побрякушка? Пфф, пару раз сама стащить пыталась, что уж там. С тех самых пор, как он впервые достал украшение из кармана. Сам же не носит, не продает, просто постоянно с собой таскает да узор гладит. Странный он. Вот только есть на кораблях такая конструкция, которая удерживает их на одном месте. Якорем зовется. Вот эта вещица — якорь нашего Зенки. Наверно, такой у каждого есть. Который к прошлому привязывает да оторваться не дает.
— А ты-то, видимо, только на нее и полагаешься.
Ответить Антахар не успевает: давится словами, когда я бью его сапогом под колено. Он долговязый, тощий; такому, наверное, больно падать. Больно и обидно. Все-таки второй раз какая-то девка с музыкальным инструментом валит его на землю. Подумать только: если бы Атум не сработал, Самриэль стащил бы мой кинжал и скрылся.
И почему никто не спешит мне на помощь? Поверить не могу, что они просто уснули. Посреди леса. Где вполне могут водиться всякие отбрсы, вроде этого Антахара. И наверняка же Гарольд наблюдает за всем со стороны. Но он не станет вмешиваться до последнего.
— Ты испортил мою новую рубашку…
Наступаю Самриэлю на спину и потягиваюсь. Затем сажусь на корточки и провожу пальцами по земле. Наверняка хранитель бережет. Силь, Мать Всех Камней. Силь, деревянные фигуры которой почти не встречаются в церквях, как, впрочем, и фигуры Атума. Это далеко не те духи, которым люди хотят нести дары. Они защищают лишь своих подопечных. Порой кажется, они плевать хотели на других обитателей Ру’аш. С той высоты, на которой сидят.
Поначалу Самриэль пытается вырваться, но потом, видимо, чувствует покалывание в шее — там, где касается моя рука, вычерчивая знак. Наверное, это больно — когда ломается оболочка, и ты остаешься совершенно беззащитным. После того как бело-синяя вспышка выхватывает из темноты его лицо, я тоже ощущаю это: словно крохотные иглы вонзаются в подушечки моих пальцев. Но это едва ли сопоставимо с тем, что заставляет Антахара стискивать зубы и рычать.
— Я слышал, что вас всех уничтожили…
Он слабо бьет кулаком по земле. Когда хранитель оставляет, чувствуешь себя ослабшим, ага. Так говорили члены культа.
— Как видишь, не всех. А ты не особо-то наблюдателен. — Срываю принадлежащее Зенки украшение и прячу за пояс.
Это он так и не понял, с кем имеет дело. Мне стоит сунуть мизинцы в рот, громко свистнуть, и Дио тут же придет на зов. Большой, злой и очень голодный. Правда, боюсь, меня стошнит от подобного зрелища. Зато здоровяк будет доволен. Наверняка соскучился по человеческой плоти.
— И что теперь? — выдыхает Самриэль. Пытается смириться с тем, что вряд ли сможет нормально держаться на ногах какое-то время. — Убьешь?
— Зачем? — Хватаю его за железный ошейник и тяну на себя. — Ты можешь оказаться полезным.
— Тебе кто-нибудь говорил, какая ты тварь?
Пожимаю плечами. Мне не хватит пальцев на руках и ногах, чтобы сосчитать, сколько раз я слышала подобное.
— Знаешь, я очень люблю, когда последнее слово остается за мной. Так вот: твое оружие такое же короткое и кривое, как и твое достоинство.
Антахар хочет зажать руками уши, когда я, облизав пересохшие губы, свищу что есть силы. Возможно, в лесах есть кто-то пострашнее Самриэля. Но стоит ли бояться, когда пещерный, услышав меня, медленно поднимается и разминает плечи, чтобы по-быстрому разобраться с тем, кто посмел потревожить мой — и его — покой?
Мне кажется, нет.
Синтариль
От этого звука болит моя голова. Нет, даже не болит. Раскалывается.
Но вы, мой господин, учили меня, что в этом мире ничего не происходит случайно. Каждая мелочь имеет смысл, приводит к чему-то или хотя бы заставляет задуматься. Я поняла это. Вернее, приняла. И до недавних пор считала, что вы были правы.
Мальчишки дразнили меня? Я научилась бить первой.
Противник был сильнее? Я находила то, с помощью чего могла уравнять шансы на победу.
Меня лишили пальцев? Я стала осторожнее.
И только одна вещь все еще не дает мне покоя. В чём ее смысл? Почему кто-то забрал вас, мой господин?
Возможно, я мыслю слишком узко. Но тоу плохо без вас. Плохо народу. И… мне.
Ни я, ни Лаурэль не сможем стать достойной заменой. Уверена, любого из ваших покойных сыновей приняли бы, надели бы чеканный венец в виде узорчатых листьев, дали бы испить из чаши, вручили бы перстни. Ваши перстни, мой господин!
Ведь в глазах многих они — достойные дети тоу’руна. Достойные. А кто мы? Ублюдок-бакутар, которого до сих пор считают вашим убийцей, и малолетнее отребье, поставившее свои интересы выше интересов тоу. Конечно, остались и преданные Ахану люди, прошедшие с ним через пламя войны, и те, кто принял мою сторону. К том же, хоть народ и не принимает меня, куда больше их пугает то, что к власти придет Совет. И наведет свой порядок.
Так что отступаться я не собираюсь. Вы понадеялись на меня, и я не подведу. Даже если мне придется бросить к ногам совета отрубленную голову Лаурэля и положитьна стол бумаги с вашей печатью, в которых говорится, что после его гибели я имею полное право занять престол. Пусть подавятся вашим последним словом. И своей беспомощностью.
…Я слышу голоса, совсем близко, и вижу оранжевые отсветы костра сквозь густую листву. Кажется, будто она охвачена ярким пламенем. Как же это завораживает. И у меня — вот удача — есть время полюбоваться. Пока прислушиваюсь, пока достаю из-за спины топор, пока вдыхаю холодный воздух, пропитанный ароматом пряных трав.
Шаги теряются в нарастающем шуме. Глупые путники весьма неосторожны. Конечно, я не трону их. Пока что. Только в этих местах встречаются создания пострашнее меня. Я знаю свой тоу, мой господин. И знаю слишком хорошо. Культ Элу, Перекрестья Дорог, Мельрэ и его братья, любящие загонять металл себе под кожу, Анаду, который некогда служил вам, мой господин, а теперь занялся, как он это сам называет, «легким заработком». Никогда не знаешь, кого повстречаешь в здешних деревнях и лесах. Например…
— Скажи ей, чтоб слезла с меня!
Как же хорошо я помню этот голос.
«Синтариль-ва, братцы сделали мне деревянный меч!»
От того, как он мешал два языка и краснел, произнося мое имя, становилось не то мило, не то дурно. Как и от привычки Лаурэля забираться на мою кровать, когда я буквально валилась с ног. И кто пускал ребенка на нижние этажи? Его место — наверху, над такими, как я. Но он вечно прибегал в небольшую комнату с решетчатым окном, которое находилось прямо под потолком, и таскал мне свои игрушки. Те с годами становились серьезнее, но все равно оставались игрушками. По крайней мере, в его руках…