нности, что за ним нужен присмотр, как «за малым дитем», и что никто другой не обережет так барина от болезни или иной какой напасти, как он, Ефим. Верный слуга, строго следивший за барином, к крайнему своему удивлению, заметил, однако, что барин и не нуждается ни в каком присмотре, что, кроме службы, он нигде не бывает, а дома возьмет в руки книжку и тихо, тихо сидит, листов не переворачивает, а все о чем-то думает. А думы-то, знать, невеселые, что тучи черные. И товарищи редко заходили к Охотникову, один только Прокудин забегал к нему, дай Бог ему здоровья, чуть не каждый день. Знал Ефим, что у барина есть в столице знатная сродственница, княгиня Голицына, Наталья Федоровна, но и она никакой присылки не делает, и сам барин к ней ни ногой. Что за притча такая! И Ефим стал уже думать, что хорошо было бы Алексею Яковлевичу почаще в гости ходить, себя от черных мыслей отвлекать. «Их дело молодое, — думал Ефим, — монахом им жить негоже».
Когда Охотников с Прокудиным подошел к своей квартире, у самого палисадника увидели они Ефима, стоявшего с письмом в руке.
— Вам, барин, — сказал он торжественно, снимая шапку — письмо от ее сиятельства, княгини Натальи Феодоровны, с дворецким прислано.
Охотников вздрогнул, принимая письмо.
«Узнала от кого-то, что я здесь, в Петербурге, и снова думает меня выжить, — блеснуло у него в голове. — И, может быть, по желанию самой Луизы», — подумал он со вздохом.
Простившись с Прокудиным, Охотников поспешил в дом и, добравшись до кабинета, сломал печать конверта. Оттуда выпала крошечная записочка, написанная неизвестным почерком и заключавшая в себе всего четыре слова: «Venez chez nous aujourd’hui». He разум, а сердце подсказало Охотникову, кто писал эти драгоценные слова. Он схватится за сердце, потом закрыл лицо руками и, бросившись в кресло, заплакал тихими, радостными слезами.
«Добрая, хорошая, ангел небесный», шептали его уста. Потом, вскочив, он бросился к столу, долго, внимательно всматривался в почерк записки и приник к ней с поцелуем. Еще через несколько минут, переменив мундир, Охотников, веселый, с просиявшим от счастья лицом, катил «на собственных» на Миллионную, «к ее сиятельству», как живо сообразил Ефим.
«У молодого, ведомо, молодое на уме, — рассуждал про себя верный слуга — а не то, чтобы, значит, книжки читать. И в писании сказано: «всякому овощу свое время».
Было уже без малого восемь часов вечера, когда Охотников подъехал к дому Голицыной и его повели без доклада прямо в будуар хозяйки. Когда он вошел туда, то не застал там никого, но чрез несколько секунд дверь из соседней комнаты отворилась и в будуар вошла принцесса Луиза. Припав на одно колено, Охотников поцеловал протянутую ему руку и… зарыдал тихими слезами. Принцесса поцеловала его в голову.
— Сядьте, успокойтесь, не плачьте, — говорила ему принцесса своим нежным, музыкальным голосом, сама едва сдерживая слезы — поверьте, все к лучшему. В жизни есть вечный закон, что всякая земная радость должна быть освящена страданием, и чем глубже это страдание, тем чище и глубже будет и радость. Сегодня я испытала это более, чем когда-нибудь.
— Ваше высочество, — едва имел силы проговорить Охотников.
— Забудьте о титулах, mon cher Alexis, и зовите меня просто Louison. Так меня называл мой брат, и я хочу из ваших уст слышать это имя.
— Я не смею…
Принцесса весело рассмеялась.
— Вы любите и — не смеете. А я люблю вас, cher Alexis, и буду сметь. Но, прежде всего, я должна свести с вами счеты. — Здесь голос принцессы задрожал, и она продолжала тоном обвинения. — Я не настолько горда и холодна, как вы думаете, чтобы раздавить, как мошку, человека, готового отдать мне жизнь свою. И вы смели думать, что я приказала вам уехать в деревню, вы смогли думать, что я знала о болезни, постигшей вас здесь? Вы это думали?
— Я не мог не думать этого после слов княгини…
— Княгиня солгала, правда, с наилучшими намерениями. Она знала, что это лучшее средство заставить вас повиноваться, — так сказала мне сама она. — Но вы-то, вы, за что вы могли полюбить такую мегеру, такую низкую тварь, какой я должна была быть в ваших глазах? Человек отдает мне честь свою, жизнь, а я хладнокровно посылаю его на смерть! Милый, и ты все-таки любил меня!
— Louison, не сводите меня с ума, я умру от блаженства, — говорил Охотников, целуя руки принцессы и дрожа от волнения. — Боже мой, да не в бреду ли я, как прежде, не сон ли это?
Принцесса поцеловала его в лоб.
— Ну, бросим старые счеты. Расскажи, что ты делал в деревне, как живешь теперь. Помни, я всем, всем интересуюсь, что касается тебя.
Такой оборот разговора мало-помалу заставил Охотникова успокоиться. Не выпуская руки Луизон, как бы боясь ее лишиться, Охотников подробно рассказывал о своем деревенском житье-бытье, о своей полковой службе, о вызове на дуэль Луниным великого князя Константина.
Принцесса слушала его молча, лишь изредка прерывая его вопросами. В заключение она сказала:
— Боже, как все это интересно, что ты рассказываешь! А мы, несчастные, в таком неведении живем, в таком извращенном понимании людей и мира! А, черствый, жестокий Константин! Правду сказала мне его мать однажды: «его еще мало учили!» Ты не знаешь, что я его не терплю, хотя он всячески ухаживает за мною. Боюсь я почему-то, что он причинит мне немало горя. Милый, ты знаешь, почему я простила княгине ее обман с тобою? Только потому, что, благодаря болезни, ты не попал на войну! Тебя могли убить, как убили почти половину офицеров полка. Но теперь я никому тебя не отдам, ты будешь мне и впредь повиноваться, как раньше?
Она охватила его шею своими нежными руками и посмотрела ему прямо в глаза. Охотникову показалось, что он увидел в них небо. Он медленно закрыл свои глаза, вздохнул от полноты счастия и приник к устам принцессы долгим поцелуем…
Счастье Охотникова, казалось ему, было беспредельно. Гордая, неприступная Луиза любила его горячо и нежно и привязывалась к нему со всем пылом женщины, не знавшей преград своим чувствам. Принц Иеверский никак не беспокоил своей жены — и потому, что был уверен в ее добродетели, и потому, что сам создал себе побочную семью, вступив в связь с Клеопатрой Болеславовной Юшковой. Юшкова, одна из знаменитых красавиц того времени, была женщиной доброго сердца и вела себя по отношению к принцессе так почтительно и скромно, что сам принц ставил это на вид своей жене, выставляя достоинства своей любовницы. Но гордость принцессы страдала при мысли, что она должна, напротив, обманывать мужа, скрывая от него свою любовь к Охотникову. В душе она презирала своего мужа, и сколько раз, в ответ на его признания, она хотела бросить ему в лицо признание и в своей связи! Но всякий раз ее удерживала мысль о необходимости сохранять тайну ради безопасности ее любовника. Тайна ее никому не была известна, кроме княгини Голицыной, но многие придворные и гвардейские офицеры с любопытством следили за Охотниковым, который хотя и вел себя еще скромнее, чем прежде, но не мог скрыть вполне счастия, которым была полна его душа. Он, по желанию принцессы, стал появляться в свете, посещая спектакли и маскарады, и это было так непохоже на «не жильца на этом свете», что товарищи искренно ему удивлялись и поздравляли его. Сам цесаревич Константин, присутствуя на одном из полковых учений, выразил ему свое удовольствие за молодецкий вид, в каком представился ему Охотников в своем эскадроне.
«Honorez moi de votre indifférence», подумал Охотников в это время и невольно покраснел, когда цесаревич спросил его о княгине Наталье Федоровне Голицыной, которой он интересовался, как подругой принцессы. Брат принца Иеверского, принц Макс, бывший на русской службе, не любил своей невестки, но дружил с цесаревичем. И они, по разным причинам, одинаково интересовались Луизой: цесаревич вследствие неудачной любви, принц Макс — как наследник бездетного брата. Но оба они и не подозревали о связи Охотникова с принцессой, пока один несчастный случай не навел их на след.
Летом 1806 года гвардейские полки, как обыкновенно, вышли из городских казарм и расположились по лагерным стоянкам. В то время еще не было Красносельского лагеря, и гвардия размещалась в окрестностях Петербурга, преимущественно в загородных резиденциях императорской фамилии. В Павловск, местопребывание императрицы-матери, Марии Феодоровны, назначалось обыкновенно по одному эскадрону от Кавалергардского и Конногвардейского полков, а вблизи его, в Царском Селе, всегда находился Лейб-Гусарский полк, офицеры которого, соперничавшие с конногвардейцами и кавалергардами, считали себя самыми привилегированными во всей гвардии, потому что только им, гусарам, в то время разрешено было носить усы. Кавалергардский эскадрон, не ладивший по известным уже нам причинам с Конной гвардией, вступил в дружеские отношения с лейб-гусарами, в среде которых находился родной брат командира кавалергардского эскадрона Евдокима Васильевича Давыдова, Денис, также прежде служивший в кавалергардах и уже славившийся как поэт и гуляка.
«Мы жили ладно, — вспоминал впоследствии об этом времени Денис Васильевич, — у нас было более дружбы, чем службы, более рассказов, чем дела, более золота на ташках, чем в ташках, более шампанского (разумеется, в долг), чем печали, всегда веселы и всегда навеселе». Колонны батюшек и матушек, дядюшек и тетушек, разъехавшихся по дачам, не лезли уже на приступ казарм, как в городе, и господа офицеры жили как хотели в Павловске, потому что императрица Мария Феодоровна устраняла всякий этикет в летней своей резиденции, благожелательно относилась к военным, и сам Константин Павлович, посещая Павловск, не смел, из уважения к матери, проявлять свою обычную придирчивость и любовь к взысканиям. Игрушечная крепость Павловска, Бип, предназначенная для помещения арестованных офицеров, была почти всегда свободна от постоя. В эскадроне Давыдова в Павловске находилась и «холостая душа» барона Левенвольде, но, уже заручившись обещанием цесаревича Константина о переводе в конную гвардию, он держал себя в стороне от товарищей и отводил свою душу в обществе конногвардейских офицеров-немцев. Эскадрон, в котором находился Охотников с другом своим, Прокудиным, размещен был у самого Петербурга, в Новой Деревне, почти у самого Каменноостровского дворца, где жил тогда государь с императрицей Елизаветой Алексеевной, но друзья ездили иногда в Павловск, чтобы навещать там товарищей-кавалергардов. Но и павловские товарищи наезжали в Новую Деревню от времени до времени, и при этом к ним присоединялся и Левенвольде, скупавший в Павловске и любивший бывать в Петербурге для каких-то подозрительных «докладов».