Вестовой даже обиделся. У него, слава богу, еще не отшибло память. Командующий, разумеется, звонил по другому поводу, но напоследок сказал: «Да, вот еще что… Ты запиши фамилии, сейчас я тебе их назову…» И полковник записал на перекидном календаре: «Арабаджи, Нечаев, Шкляр…» Провалиться ему на этом самом место…
Вестовой замолчал, и Гасовский, оглянувшись, увидел полковника. Того сопровождал какой–то капитан–лейтенант. А затем появился и штатский в мятой кепочке–восьмиклинке…
Гасовский вытянулся, поднес руку к козырьку.
Приняв рапорт, полковник спросил:
— Эти хлопцы здесь?
— Так точно… — у Гасовского сперло дыхание. — Арабаджи, Нечаев, Шкляр… Два шага вперед.
Они вышли из строя. Лица у них были напряжены.
— Благодарю за службу, — сказал полковник. — Спасибо, разведчики.
Он каждому пожал руку.
Но почему только им троим? А Белкин? А Гасовский?.. Они ведь все вместе ходили в разведку. Нечаеву было не по себе.
Но тут же все выяснилось.
Полковник сказал, что, видит бог, не по своей воле он их отчисляет из части. Так надо, получен приказ. Сегодня же они поступят в распоряжение товарищей… — Он кивнул на моряка и на штатского, стоявших рядом. — Разумеется, для дальнейшего прохождения службы. — Вот все, что он может им сказать.
— Товарищ полковник… А как быть с этим? — Костя Арабаджи не растерялся и оттянул полу своей гимнастерки. — Разрешите спять?
Полковник переглянулся с моряком.
— Ладно, — сказал он. — Разрешаю. Только быстро.
Они бросились к вещам, которые были свалены в кучу. Костя ликовал. Им возвращают морскую форму, понимать надо!.. Он знал, он чувствовал… Когда–нибудь и им должно же было пофартить!..
О будущем он не думал. Война уже научила его не загадывать так далеко.
А Нечаев смотрел на капитан–лейтенанта. У того на кителе тускло блестели нашивки. Уж не тот ли это моряк, который его разыскивал? Ему слово в слово припомнился рассказ соседки по квартире. Но тогда этот капитан–лейтенант ошибается, Нечаев чемпионом никогда не был…
— Нечаев? Так вот вы где оказались!.. А мы вас искали. И в Севастополь пошел запрос.
— Мне соседка сказала, что приходил какой–то моряк, — ответил Нечаев. — Но я не знал…
Но о том, что его, очевидно, принимают за кого–то другого, он не успел сказать. Капитан–лейтенант отошел и, сказав что–то штатскому в кепочке, пошел в штаб. Тогда Нечаев повернулся к Гасовскому. Хоть руку пожать напоследок…
— Не поминай лихом, лейтенант, — сказал он.
— И ты…
Они обнялись. Нечаев сунул руку в карман и вытащил отцовскую трубку. Гасовский на нее всегда облизывался. И хотя это была единственная память об отце, Нечаев протянул эту трубку Гасовскому.
— Возьми…
— Ну что ты, мой юный друг… — как можно равнодушнее постарался сказать Гасовский. — Я ведь папиросы курю. И вообще собираюсь бросить это дело. Надо беречь здоровье.
Почти насильно вложил он трубку в руку Нечаева.
— Живы будем — не помрем, — сказал он. — Еще встретимся, Нечай. И пустим эту трубку мира по кругу.
Тогда Нечаев повернулся к Белкину:
— Прощай, Яков!..
Но тот буркнул, не поднимая глаз:
— Бувай!..
Под пепельным небом душно тлел сентябрь. Деревья стояли недвижно. Трава под ними была жухлая, жесткая. Нескошенная, она низко стлалась по земле.
Кабина полуторки задевала за ветки акаций, стоявших вдоль дороги, и они со свистом хлестали по ней.
Потянулся пригород.
Нечаев, Костя Арабаджи и Сеня–Сенечка лежали в кузове на брезенте, растянутом поверх кипы флотских брюк, бушлатов и фланелевок. Костя курил и глазел но сторонам. Он вглядывался в пустые окна, ощупывал взглядом груды кирпича и опрокинутые афишные тумбы. Он был как пришибленный. Неужели это и есть красавица Одесса?..
Впереди пусто ржавели трамвайные рельсы.
Нечаев же смотрел только на эти рельсы, покорно ложившиеся под полуторку, и думал о том, что за последний месяц город стал каким–то другим. В начале августа он был еще веселым, шумно готовился к обороне, его окна как бы с удивлением прислушивались к далекому орудийному гулу, тогда как теперь это был хмурый фронтовой город, привыкший к ежедневным бомбежкам, унылым очередям за хлебом и водой, к прогорклому дыму пожарищ. Улицы–морщины избороздили его постаревшее и осунувшееся лицо.
И были эти морщины черными от копоти и пыли.
А полуторка не останавливалась.
О том, куда они едут, можно было только догадываться. Костя Арабаджи перевернулся на спину и, тронув Нечаева за рукав, сказал, что не иначе как в порт. Отчего он так думает? Во–первых, им вернули флотское обмундирование. А во–вторых… Он сам слышал, что отбирали только бывших водолазов и отличных пловцов. Для чего? А кто его знает… Водолазы и пловцы, надо думать, теперь в цене.
— Сказанул!.. Мы–то не водолазы… — вмешался Сеня–Сенечка.
— Это еще ничего не значит. Водолазов тоже ищут. А я, между прочим, уже надевал медный котелок…
Рассеянно прислушиваясь к их голосам, Нечаев отмалчивался. Не все ли равно? В порт — так в порт. Война была теперь везде. И на суше, и на море. И ей не видно было конца.
Между тем машина свернула вправо, проскочила мимо чахлого скверика и загрохотала по булыжнику.
— Это какая улица? — спросил Костя Арабаджи.
— Преображенская, — ответил Нечаев.
И тут же подумал: «Вот и спорам конец». Порт остался в стороне. Но он не рискнул сказать об этом.
— А это что?
Машина проехала мимо вокзала и мягко покатила по Куликовому полю. Теперь и Нечаев забеспокоился. Куда гонит шофер? Они уже проехали весь город!..
Но Костя и сам понял.
— Везет, как утопленнику, — сказал он со вздохом. — Слышь, Нечай!.. Чует мое сердце, что я опять не увижусь с твоим знаменитым дюком Ришелье. Несет нас нечистая сила…
И дался ему этот памятник. Нечаев спросил:
— Ты можешь помолчать?..
И вдруг они увидели море.
Оно лежало далеко внизу, и берег круто падал в голубую беззвучную пустоту. Машина шла почти по краю обрыва, за который судорожно цеплялись темно–оливковые кустики дрока и пыльные акации. Сквозь их ветки и поблескивало море.
Но сейчас море не светилось, не играло на солнце. На унылом латунном блеске но было ни дыма, ни паруси. Да и берега, знакомые Нечаеву с детства, успели как будто одичать. На станциях Большого Фонтана стояли пустые заколоченные киоски. Это были те самые киоски, в которых, как помнил Нечаев, всегда весело торговали хлебным кг.осом и пивом, халвой и баранками. И вот… На каменных оградах домов пухло лежала свалявшаяся пыль. И такими же дымчато–пыльными были гроздья перезревшего винограда «дамские пальчики», свисавшие через ограды.
По верандам опустевших дач бегали ящерицы.
Людей не было.
Дорога словно бы висела над морем в пустоте неба. Под нею, далеко внизу, лепились друг к другу заброшенные рыбачьи курени. Раньше, когда хозяева уходили в море, эти курени охраняли мохнатые цепные псы, а на крутых склонах в мудром одиночестве пощипывали горькую травку старые козы. Раньше… Но ушли люди, и берег опустел, одичал, и стойкий запах жареной на прогорклом масле скумбрии и ставриды выветрился из остывших летних печей, и все вокруг выцвело, поблекло.
Со стесненным сердцем смотрел Нечаев на опустевшие берега и зеленоватое море. Его сердце зашлось и словно бы перестало отсчитывать время.
Но вот оно снова напомнило о себе властным толчком. То была последняя, Шестнадцатая станция… Трамвайный путь кончался возле опустевших рундуков курортного базарчика. Отсюда пологий спуск вел к просторным пляжам Золотого Берега. Но водитель взял вправо, и машина вымчала в открытую степь, сухо шелестевшую стеблями высокой кукурузы.
От земли шел жар. В плотном звенящем воздухе неожиданно возникли белокаменные стены монастыря, окруженные тополями, а там снова пошла плоская пыльная степь, на которой не за что было уцепиться глазу. Дорога вела к Люстдорфу.
— Ни черта не понимаю, — признался Костя Арабаджи. — А ты, Нечай? Что скажешь в свое оправдание?..
Из них только Нечаев был одесситом, и Костя, надо полагать, считал его ответственным и за эту поездку, и за их будущее. В своих несчастьях люди часто винят других.
— А тут, если хочешь знать, и понимать нечего, — Нечаев, разозлись, приподнялся на локте. Он знал, что фронт проходит где–то возле Сухого лимана. Куда же им еще ехать?
Но машина опять свернула. Теперь уже влево, к морю.
Какой одессит не знал этого места? Вот уж сколько лет его называли по–домашнему просто: «Дача Ковалевского». Жил–был чудак, которому вздумалось построить дачу далеко за городом, что называется на отлете, и не только дачу, но и высокую круглую башню, чтобы по вечерам сидеть на верхотуре и глазеть на нарядные пароходы, приближающиеся к Одессе. А почему бы и нет? Каждый по–своему с ума сходит.
Машина остановилась резко, сразу. У ворот под грибком стоял матрос с винтовкой.
— Приехали, — весело объявил капитан–лейтенант, высовываясь из кабины.
Он соскочил на землю, одернул китель. Следом из кабины выбрался и его спутник в серой кепочке.
От Нечаева не укрылось, что капитан–лейтенант разговаривает со своим спутником так почтительно, словно тот имеет адмиральское звание.
Нечаев, Костя Арабаджи и Сеня–Сенечка перемахнули через борт. После этого водитель дал газ, развернул машину и повел ее обратно в город.
Еще через минуту полуторки и след простыл.
— Со мной!.. — сказал капитан–лейтенант часовому.
«Как его фамилия?» — думал Нечаев, глядя в спину капитан–лейтенанта. Соседка сказывала, но он ее успел позабыть.
Узкая тропка, проторенная в лебеде и крапиве, напрямки вела от ворот в глубь усадьбы к веселому двухэтажному дому с балконами и крытыми верандами. Дом стоял на краю обрыва. На его южном фасаде, обращенном к морю, Нечаев увидел две каменные рюмки на тонких ножках. Гостеприимный хозяин дома, надо полагать, был не дурак выпить.
— Правильно, — кивнул капитан–лейтенант. — Раньше этот дом принадлежал Федорову. Был до революции такой малоизвестный писатель. Но с Куприным дружил, с Буниным. Они, говорят, сюда частенько наведывались. Отдохнуть, порыбачить. И все остальное. Может, слышали?