Оставалась еще карта… Ее Мещеряк приберег напоследок. На карту ему хотелось взглянуть отдохнувшими глазами.
Минут десять он просидел в задумчивости, наслаждаясь горьким дымом самокрутки.
Потом, когда табак выгорел, он притушил в пепельнице окурок и убрал ее со стола, чтобы расстелить карту.
Карта эта была изготовлена в Лейпциге, отпечатана на отличной бумаге. Штабной чертежник прошелся по ней хорошо отточенными цветными карандашами. Номера частей, фамилии командиров… То, что русские фамилии были искажены на немецкий лад, дела не меняло. Петрофф, Ефдокимофф… Откуда немецкая разведка могла раздобыть эти сведения? Кто–то ей, очевидно, поставлял эти ценные данные.
Вот это–то и предстояло выяснить.
А что, если сверить эту карту с нашей? Странно, что Мещеряк об этом не подумал раньше. Прихватив карту, отобранную у обер–лейтенанта Шредера, он направился к генералу. Начальник штаба должен уделить ему хотя бы несколько минут.
У начальника штаба только что закончилось совещание. Он сидел в расстегнутом кителе и обедал. Карта? Вот она, Мещеряк может устроиться за письменным столом. Ему что–нибудь удалось выяснить?
— Еще нет, — чистосердечно признался Мещеряк. Он не любил напускать туману.
Сверив обе карты, штабную и ту, которая была отобрана у обер–лейтенанта Шредера, Мещеряк столбиками выписал номера частей, обозначенные на них. Слева те, которые были на немецкой карте, а справа те, которые значились на нашей.
Все номера совпадали.
Однако на карте Шредера не были обозначены понтонно–мостовой батальон и артиллерийский полк резерва Главного командования. Почему?..
— Что там у вас? — спросил генерал, заметивший волнение Мещеряка.
— Разрешите, товарищ генерал… Вы не скажете, когда к нам прибыли понтонеры?
— Сейчас… — генерал отодвинул тарелку и, подойдя к столу, начал рыться в бумагах. — Двадцать седьмого января.
— Еще один вопрос. А артиллеристы?
— Двадцать второго.
— Понятно, — сказал Мещеряк. — Немцы, стало быть, добыли эти сведения еще до двадцать второго. Но тогда…
— Что еще? — генералу уже передалось волнение Мещеряка. Неужели капитан–лейтенант близок к развязке?
— Не можете ли вы назвать какую–нибудь часть, которая прибыла до двадцать второго?
— Семнадцатого прибыл автодорожный…
— Семнадцатого? — Мещеряк наклонился над немецкой картой. — Он у них обозначен.
— Что вы этим хотите сказать? Уж не думаете ли вы, что у меня в штабе…
— Только то, что сведения были собраны между семнадцатым и двадцать вторым января, — сказал Мещеряк. — Это мне и хотелось выяснить.
После этого он сжег листок, на котором делал пометки, и попросил разрешения уйти. Его охватило нетерпение. Так всегда бывало, когда он чувствовал, что напал на след. Но, выйдя от генерала, он вспомнил о Нечаеве и тут же вернулся, чтобы изложить генералу свою просьбу.
Глава четвертая
— Прибыл в ваше распоряжение…
— Наконец–то!.. — произнес Мещеряк, поднимаясь из–за стола. — Сними полушубок и располагайся.
Блиндаж, в котором очутился Нечаев, был оборудован на славу: обшитые досками стены, чугунная печурка, койки в два яруса… Чем не кубрик? Но выглядел блиндаж как–то странно, непривычно для глаза. Такое ощущение, помнится, Нечаев уже испытал однажды, когда впервые попал с матерью в одесский пассаж. Тогда его удивили зеркала, лепные завитушки на стенах, дешевая позолота — вся та сладкая, избыточная роскошь торгового заведения, которая, по замыслу архитектора и хозяев, должна была поразить воображение покупателей, но которая вызывала тошноту. Ошеломленный этой безвкусной, аляповатой роскошью, Нечаев тогда даже не обрадовался новому матросскому костюмчику, который купила ему мать.
Как давно это было!.. И вот теперь он снова испытал ото чувство. Как попали в этот фронтовой блиндаж протертые плюшевые кресла на гнутых ножках, кушетка и трюмо черного дерева? Им было место в приемной какого–нибудь обнищавшего зубного врача, занимающегося частной практикой.
— Удивлен? А это немецкий блиндаж, — объяснил Мещеряк. — Фрицы драпанули, оставив его в целости. Даже печурка еще топилась. Пришлось только выгрести всю макулатуру. Иллюстрированные журналы, газеты… Две недели я копался в этом добре. Думаешь, напрасно? Удалось кое–что выудить. А остальное пустил на растопку.
Перед ним и сейчас еще лежал номер эсэсовской газеты «Дас шварце корпс».
— Здесь будешь жить и работать, — сказал Мещеряк. — Вон то место свободно. Есть еще вопросы? А сейчас помолчи, не мешай…
Нечаеву хотелось спросить, а где же он будет воевать, но Мещеряк уже отвернулся.
Мещеряку надо было сосредоточиться. Он никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Думал: стоит ему остаться одному, как все пойдет как по маслу. Ан нет!.. Его раздражало даже тиканье часов. Именно потому, что он был один, а дело не двигалось, он стал восприимчив ко всему тому, чего люди обычно не замечают. В печурке жарко гудело, бумаги шуршали… И чем плотнее была тишина, тем эти ничтожные звуки становились громче, назойливее. Искусственная отрешенность не давалась ему. Он не был человеком тишины. Ему надо было находиться в гуще жизни.
И вот — нет худа без добра — явился Нечаев. Снял полушубок, развязал вещмешок… Но странное дело: эти посторонние звуки уже не раздражали Мещеряка. Напротив.
«Так на чем мы с вами остановились? — как говаривал когда–то у них в училище преподаватель тактики капитан первого ранга со странной двойной фамилией Дуда–Дудинский. — А остановились мы с вами вот на чем. Эскадры заняли исходные позиции…»
С этого и следовало начинать. С исходных позиций. Прежде всего надо было определить круг лиц, которые либо имели доступ к секретным документам, либо свободно, не вызывая подозрений, посещали соединения и части, «ходившие в состав той армии, в которой служил теперь он, Мещеряк.
Всех людей, имевших в штабе доступ к секретным документам, всех оперативных работников и офицеров связи Мещеряк знал наперечет. Он и сейчас видел их лица. Улыбчивые, хмурые, усталые, довольные, растерянные… Но ни на одного из этих людей не могло пасть подозрение. Калиновский? Отпадает… Мурашко? Этот себе на уме, но Мещеряк знает его еще по флоту. Касымбаев? Исключено… Люди эти были разные, со своими слабостями и недостатками, бедами, радостями и печалями, но разве можно было их винить за это? Себя самого Мещеряк тоже не считал совершенством. Один не прочь пропустить в компании рюмаху, другой дока по женской части, третий вечно стреляет папиросы у друзей… И все–таки верность этих людей присяге и воинскому долгу не вызывала сомнений.
Откуда такая уверенность? Где доказательства?.. Что ж, доказательства у Мещеряка были. И притом веские, неопровержимые. Врагу, затесавшемуся среди этих людей, достаточно было сфотографировать штабную карту или снять с нее кальку. Щелкнул аппаратом и — готово. Минутное дело. И тогда у немцев оказалась бы в руках… Но в том–то и дело, что полной картины у них не было. На карте, отобранной у обер–лейтенанта Шредера, все номера частей и фамилии их командиров были указаны правильно, но расположение частей давалось довольно приблизительно. В этом Мещеряк убедился еще у начальника штаба, когда сличал обе карты. Следовательно, данные, попавшие к немцам, собирал не штабной работник, а человек, переезжавший из части в часть. Сегодня он в одном полку, а завтра, глядишь, уже в другом. А в третий ему «заезжать нечего — о нем он услышал в одном из первых двух. Человек этот мог узнать названия деревень и железнодорожных переездов, услышать фамилии командиров, но штабных карт в его распоряжении не было. Ни дивизионных, ни полковых… Мещеряк был готов дать голову на отсечение, что враг этих карт и в глаза никогда не видел.
«Но ты лучше побереги свою голову, — сказал он себе. — Еще пригодится». Потом он сказал себе, что искать ему следует не среди штабных работников, только не среди них…
Но тогда среди кого же?
Он задумался и, положив перед собой чистый лист бумаги, начал писать. Кто разъезжает по частям? Корреспонденты армейской газеты, раз. Еще кто? В январе у них в армии побывала фронтовая бригада артистов в составе четырех человек, это два. Приезжал известный писатель, три. До сих пор в одной из частей гостит московский художник Кубов, это четыре. А еще? Операторы кинохроники; делегация трудящихся Узбекистана, приехавшая с подарками; английский журналист… Впрочем, этот список нуждался еще в уточнении.
Этому Мещеряк и посвятил остаток дня.
Чай пили с урюком и вяленой дыней медовой сладости. Попрощаться с делегацией пришли командующий и член Военного совета.
После десятидневного пребывания на фронте, делегация трудящихся Узбекистана собиралась утром отбыть на родину.
До сих пор в частях курили душистый ферганский табак, пили виноградное вино, хрустели морозными яблоками из–под Чимкента. Каждому бойцу достались если не шерстяные варежки, то вышитый кисет. Делегация приехала не с пустыми руками: она привезла на фронт эшелон подарков.
Само собой разумеется, что Мещеряку тоже достался подарок с надписью «Защитнику Москвы». Развернув сверток, он обнаружил в нем две стограммовые пачки табака, фисташки, шерстяные носки грубой вязки и бутылку молодого вина. На самом дне лежало письмо бухарской школьницы Гюльджан Юсуповой с приложенной к нему фотографией. С любительского снимка глядела строгая, неулыбчивая десятиклассница. У нее были тонкие косички и огромные глазища, и она просила того, кто получит ее посылку, вступить с нею в переписку. Откуда она могла знать, что ее подарок достанется не молоденькому бойцу, а тридцатилетнему «женатику»? Поэтому–то Мещеряк и не ответил ей. И теперь он корил себя за это.
Мещеряк и Нечаев не значились среди приглашенных на этот прощальный ужин и сиротливо сидели у самой двери, прислушиваясь к тому, о чем говорили за столом. Командующий предоставил слово знатному снайперу Кравцову, на боевом счету которого было уже с полсотни фрицев, и тот смущенно от имени своих товарищей поблагодарил «наших матерей и сестер из солнечного Узбекистана» за их душевность и доброту. Когда ж о Кравцов, наливаясь краской, заявил, что сам он, между прочим, тоже родом из Узбекистана, сидевшая рядом с ним немолодая ткачиха с орденом Ленина на цветастом шелковом платье поднялась и заключила его в свои объятия.