Он увидел, что ей передалось его волнение. Сунуть ей банку консервов? Обидится… Он наклонился и бережно прикоснулся губами к ее морщинистому материнскому лбу.
Глава восьмая
День умирал на крышах домов, видневшихся из окна. «Что–то застится», — подумал Мещеряк. Первым делом он стянул сапоги и остался в шерстяных носках, полученных в подарок от бухарской школьницы, фамилию и имя которой он уже запамятовал. Он был не прочь «посидеть на спине», как говаривал когда–то Костя Арабаджи, но у газовых плит, известное дело, нет лежанок. А покинуть теплую кухню ему не хотелось. Поэтому он ограничился тем, что оседлал венский стул.
Нечаев тоже блаженствовал в одном исподнем. Пришлось ему побегать по городу!.. Бабушкина он все же дождался. Тот вернулся навеселе, и Нечаеву довелось собрать его в дорогу. Набросал в чемодан каких–то вещей, захлопнул крышку и, поддерживая веселого аккордеониста, отвел в Дом актера. Спьяну Бабушкин всю дорогу лез к нему с телячьими нежностями. Но Нечаеву все же удалось усадить его на полуторку.
Рассказывал Нечаев обстоятельно, неторопливо — Мещеряку ведь нужны подробности. А тем временем Егоркин колдовал над плитой, которую — невелика наука! — успел уже «освоить», и прыгал вокруг нее, выполняя какой–то ритуальный танец, тогда как Игорек сидел в сторонке и перелистывал свой альбом, в котором, как заметил Мещеряк, появилось несколько рисунков. В предвкушении сытного обеда у всех текли слюнки.
Старая пословица, гласившая: в застолье скажешь, что знаешь, — оправдалась и на сей раз. Обедали шумно, Делясь впечатлениями. Егоркин признался, что ему по первое число влетело от какой–то смазливенькой регулировщицы — нарушил правила уличного движения. А как их не нарушить, когда такая теснота? То ли дело в чистом поле…
Хитрый Егоркин старался растормошить Мещеряка, впавшего в задумчивость. Обычно это ему всегда удавалось. Но сегодня Мещеряк не развеселился.
— Ну, а как твои успехи? — Нечаев посмотрел на Игорька.
— На большой!.. — Игорек поднял палец. — Виталий Галактионович такой человек!..
Весь день они провели в мастерской. Кубов поил его чаем, угощал печеньем. Он показал Игорьку свои работы — их там несколько десятков. Говорили о многом. Впрочем, Нечаеву это вряд ли интересно.
— Отчего ж, продолжай… — попросил Нечаев.
Виталий Галактионович говорит… Виталий Галактионович думает… Виталий Галактионович обещал… Игорек на все лады повторял его имя. Как он себя чувствует? Отлично. Работая, он даже насвистывал. Он очень доволен своей поездкой на фронт. Надеется, что скоро сможет приступить к работе над картиной…
— А про меня он не спрашивал? — спросил Мещеряк.
— Как же, я ему ответил, что вы мотаетесь по городу. Егоркин сказал мне, что оставил вас в Столешниковом…
— И ты сообщил об этом Кубову?
— Ага, я ему сказал, что вы поехали в комиссионный и что Егоркин… — он осекся. — А что, не надо было этого говорить?
Мещеряк не ответил. В висках стучало. Но он быстро овладел собой и спросил:
— И что же Кубов?
— Ничего. Мы еще поработали. Потом он вышел, ему надо было куда–то позвонить, но очень скоро вернулся. Потом приехал Егоркин… Мы условились, что я завтра снова приеду.
Завтра? Завтра будет поздно. Мещеряк вскочил, схватил кобуру с пистолетом.
— Чего уставился? — Он повернулся к Егоркину. — Запрягай…
По разлившемуся февральскому небу медленно двигались льдины облаков. Фонари на улицах горели тускло. Встречные машины вглядывались в темноту затемненными фарами. Их свет был синим, мертвым.
Мещеряк поторапливал Егоркина. Нечаев, сидевший сзади, никогда еще не видел его в таком возбужденном состоянии. Он, как и Мещеряк, приготовил оружие к бою.
Машина проскочила через каменный мост, промчала мимо кинотеатра «Ударник» и юркнула в темный переулок, застроенный деревянными домиками и бывшими купеческими особнячками. Резко осадив ее, Егоркин сказал:
— Вот он…
Потом, заглушив мотор, Егоркин схватил автомат и присоединился к Мещеряку и Нечаеву, которые бегом пересекли двор. Особнячок, в котором жил Кубов, был темен. Только из двух окон, закрытых ставнями, пробивался свет.
— Стань под окном, — сказал Мещеряк Нечаеву. — А мы с Егоркиным войдем.
Он позвонил один раз, второй, потом еще и еще… Никакого ответа. Тогда он осветил карманным фонариком английский замок. Ну, такой замок и булавкой открыть не трудно…
Дверь открылась с тихим скрипом, и Мещеряк затаил дыхание. Потом шагнул в темную переднюю. Пистолет он держал в руке.
Неужели ушел? Мещеряк слышал махорочное дыхание Егоркина. Какая из дверей ведет в мастерскую? Если бы знать…
— Эта… — прошелестел губами Егоркин.
Тогда Мещеряк рванул дверь. И на секунду зажмурился от яркого света. В мастерской горела хрустальная люстра. Художник Кубов, уронив руку, лежал в кресле. Он был мертв.
Часть третьяТЕНИ НА СТЕНЕ
Глава первая
Известно, что самые невероятные истории нередко начинаются очень просто, буднично, а обыкновенные, как это ни странно — необыкновенно, даже загадочно. Но к какой категории отнести ту историю, о которой пойдет речь в этой повести? Несмотря на множество загадок, она оказалась почти заурядной.
Был хлипкий мартовский вечер с порывистым ветром, со снежной крупой. Мещеряк медленно шел по обледенелому дощатому тротуару. Этот старый тротуар был так узок, что бойцы, сопровождавшие Мещеряка, двигались за ним гуськом. Вчерашние допризывники… Новехонькие шинели на них топорщились. Когда Мещеряк останавливался, эти славные ребята, он чувствовал это, разом затаивали дыхание. Им, должно быть, повсюду мерещились притаившиеся враги. Чудаки!.. Он останавливался только для того, чтобы раскурить на ветру папиросу. Что может случиться в этом тихом городке? До линии фронта — тысячи верст, туда за неделю не доскачешь, а этим необстрелянным бойцам все время мерещатся немецкие парашютисты и диверсанты, которые вот–вот появятся из–за угла. Право, чудаки!.. Наслушались в казарме про Мещеряка разных историй и возомнили, будто сопровождают его неспроста. И невдомек им, что это обычное дежурство по гарнизону…
Мещеряк уже свыкся с тем, что о нем рассказывают небылицы. О тех, кто причастен к разведке и контрразведке, всегда почему–то говорят сладким шепотом, с замиранием сердца. Ничего не поделаешь, на чужой роток не накинешь платок. Такова уж людская молва, черт бы ее побрал!.. Сам он считал себя простым человеком. И профессия у него тоже была самая обыкновенная. Постоянный риск? Так пожарники рискуют куда больше. Опасности на каждом шагу? Тогда им надо было пойти в саперы, про которых говорят, что они ошибаются в жизни только один раз… А он и жестоко ошибался, и попадал впросак, и бывал обманут. Так что нечего пялить на него глаза, как на киноактера. И нечего искать какой–то скрытый смысл в его словах. Он такой же, как все. Человек, который живет и делает свое дело.
Раскурив папиросу, Мещеряк свернул в боковую улочку, и за его спиной под солдатскими ботинками снова зачавкал грязный снег. Бойцы, сопровождавшие Мещеряка, были в ботинках, в обмотках, с винтовками и тяжелыми подсумками на брезентовых поясах. Они, небось, уже замерзли в своих летних пилотках — Мещеряку и то было зябко, но он тешил себя мыслью, что скоро они отогреются. До вокзала теперь было уже рукой подать.
Ему захотелось сказать об этом ребятам, подбодрить их, но вместо того, чтобы обернуться, он просто надбавил шагу. Надо было смотреть под ноги. Как бы не загреметь!..
Скользкий тротуар тянулся вдоль палисадников, за которыми темнели низкие домики: городок был деревянным, одноэтажным. Он весь пропах едким еловым дымом русских печей и кислым духом квашеной капусты. Только на главной улице стояло несколько каменных строений той безликой архитектуры, которая, как известно, является воплощением скудного чиновничьего вкуса. Но и бывшие присутственные места, и каланча пожарной части, и бывший гостиный двор остались уже позади. А на этой Поварской, но которой шел Мещеряк, не было ни одного каменного дома.
До вокзала оставалось еще километра полтора.
Деревянные избы вжимались в темноту и цепенели в ней. Их тишина была тревожна. В одной избе уже получили похоронную, а в другой, быть может, ее получат завтра… Каждый день в эти маленькие тусклые оконца стучала своим костлявым пальцем война.
За полтора месяца, которые он провел в этом городке, Мещеряк незаметно для себя самого успел вжиться в него, в его тревожный тыловой быт. Здесь не было затемнения и никогда не слышали сигналов воздушной тревоги. Но городок все равно жил войной, фронтовыми сводками, треугольниками писем, отправляемыми без марок, и повестками из райвоенкомата. Если когда–то в нем было не больше пятнадцати тысяч жителей, то теперь их насчитывалось чуть ли не шестьдесят. Эвакопункт возле вокзала работал круглосуточно. А люди все прибывали и прибывали. Ленинградцы и харьковчане, запорожцы и ростовчане. Токари, строгальщики, сталевары, горновые, мастера проката… Прибывали на открытых железнодорожных платформах и в насквозь промерзших теплушках. Бездомные, голодные. В шубах и телогрейках, в ботах и тапочках. То были люди, которые уже разучились плакать. Грохот пустых чайников возвещал об их прибытии. Молча сгружали они с платформ станки и молча же получали талоны на хлеб и жидкую «затируху», ордера на жилплощадь и, тесня гостеприимных хозяев, селились по две–три семьи в одной комнатке, чтобы снова жить — вставать по гудку, клепать танковую броню, ждать писем, выскребывать алюминиевыми ложками взопревшую кашу из глиняных мисок и опять клепать танковую броню. В этом был теперь смысл их жизни. Для этого они поднимались с насиженных мест и ехали к черту на кулички, за Урал.
Весь городок работал на завод, а тот в свою очередь работал на фронт. Не будь в этом городке танкового завода, Мещеряк, вероятно, никогда не узнал бы о его существовании. Как случилось, что он, фронтовик, тоже очутился за Уралом? Мещеряк уже привык к тому, что судьба все время преподносит ему сюрпризы. В начале войны он плавал на крейсере, потом очутился на берегу в осажденной Одессе, потом в Севастополе, а оттуда, сменив флотскую форму на общевойсковое обмундирование, был откомандирован под Москву. Но это еще куда ни шло. Москва тогда была в опасности, и Мещеряк был горд, что ему тоже выпала честь защищать ее рубежи. Но чтобы он, фронтовик, очутился в глубоком ты