отом дожить до шестнадцати лет. Эти слова, прозвучали, как угроза, хотя Антипатр, славящийся невозмутимостью, редко выходящий из себя, и в мыслях ничего подобного не держал. Олимпиада, которой всюду мерещились заговоры, словно вернулась к реальности, осознав, что в Македонии у нее нет ни одного сторонника. Гадюка уползла в Эпир. Сразу дышать стало легче, однако ненадолго: она и оттуда пыталась царствовать, заваливая регента письмами и вмешиваясь во все дела.
Окажись отношения с царицей единственной препоной на пути наведения железного порядка в пошатнувшемся государственном здании, Антипатр возблагодарил бы всех богов, угождая Олимпиаде во всем с сыновней почтительностью, даром, что старше ее почти на двадцать лет. Если бы только это... Войска пришлось распылить, усилив приграничные гарнизоны. На окраинах вновь зашевелились соседи. Били-били, не добили. Иллирийцы, казалось хорошо поученные год назад, вновь замечены неподалеку от горной филипповой крепости Пелион, торчавшей у них на границе, как кость в горле. До открытого нападения дело пока не дошло, но в намерениях битых князей, жаждущих реванша, сомневаться не приходилось. На востоке дела еще хуже: царь одрисов Севт, послушно приславший своих воинов Антипатру под Амфиполь согласно союзному договору, после битвы, как видно раскинул мозгами и осознал, что колосс стоит некрепко, а "падающего – подтолкни". Одрисы уже открыто выступили против Македонии, отрезав от Антипатра его стратега Зопириона с частью армии, расквартированной в Византие. Севт грозил начать осаду Амфиполя, расположенного в его землях, но пока тянул время, выясняя отношения с Афинами, которые так же претендовали на этот город, свою бывшую колонию. Конечно, раздоры в стане противника только на руку, но донесения лазутчиков, которые читал регенту Эвмен, наводили на мысли, что те, весьма вероятно, в этот раз договорятся. Пусть ненадолго – Македонии хватит. Волки могут передраться, но зарезанному барану будет уже все равно.
Антипатр поморщился: мысль про барана была особенна неприятна, сразу вспомнилось предсказание дельфийской пифии Филиппу:
"Видишь, бык увенчан, конец близок, жертвоприноситель готов".
Никому и в голову тогда не пришло, что увенчанный жертвенный бык – вовсе не Персия.
– Что еще?
Эвмен посмотрел на Демада, вальяжно развалившегося в складном кресле. Афинянин умудрился сбежать с десятью талантами золота, полученного ранее от царей за верную службу. Хоть и не довелось ему воспользоваться этими деньгами для укрепления собственного благосостояния, но выгоду он все равно с них поимел. Благодаря золоту, возвращенному изначальному владельцу, Демад оказался при дворе регента более чем желанным гостем, потому и вел себя так, словно находился у себя дома.
– Против Демада выдвинуто три обвинения, он лишен права произносить речи перед народом...
Афинян презрительно хмыкнул.
– ...и приговорен к штрафу в двадцать талантов.
– Это еще за что? – не стирая с лица саркастической улыбки, поинтересовался беглый оратор.
– Здесь не сказано. Но раз штраф, а не более суровое наказание, наверно из-за того, что ты уважаемый, не предоставил в Совет Пятисот отчет о своей миссии.
– "Более суровое"... А двадцать талантов – не суровое. И как-будто они горели желанием услышать тот отчет, лицемеры.
– Наверное, все же менее суровое, чем Эсхину.
– А что с ним?
– Приговорен к изгнанию.
– Вот, как раз он легко отделался, – хохотнул Демад, – а Фокион что?
– Ничего.
– Совсем?
– Совсем.
– Везучий старикан, – сморщил нос афинянин.
Антипатр мрачно переводил взгляд с одного на другого, облокотившись на походный стол и обхватив виски ладонями и не говоря ни слова. Эвмен раскрыл очередную табличку.
– Письмо от Кассандра.
– Почему сразу не сказал?! – взвился регент, – тебе что, все эти афинские судилища важнее?
– Это письмо ничем не отличается от его же предыдущего. Твой сын просит подкреплений.
– Подкреплений?! – рявкнул Антипатр, – ему десяти тысяч мало? С фракийцами, сопляк, справится не может?!
– Ходят слухи, что к Севту бежал Филота с остатками сохранивших ему верность.
– И что? Три человека прибежало – Севт невероятно усилился? Где я возьму подкрепления? И чем сам воевать буду? У меня тут четырнадцать тысяч человек, а там, – регент ткнул пальцем на юг, – за Вратами сидят тридцать тысяч эллинов. Если не больше!
– Так что ответить? – спросил Эвмен.
– Не задавай дурацких вопросов, кардиец.
– Так и напишу, – согласно кивнул начальник канцелярии.
Антипатр скрипнул зубами.
"Совсем распоясались, собаки. Филипп бы с тебя за дерзость шкуру впустил, а сынок ведьмы еще чего повеселее изобрел".
Грозовая туча антипатрова настроения наливалась тьмой день ото дня все больше. Регент никогда не был склонен к припадкам неконтролируемого гнева, свойственного его последнему повелителю, но в последнее время с тревогой замечал за собой рост непреодолимого желания кого-нибудь убить. Лично. Окружающие Антипатра стратеги, конечно, замечали столь катастрофические изменения его характера, но в собственном поведении не могли или не хотели ничего менять. Как желтая листва в горах облетает, не в силах противостоять неумолимо наступающей осени, так и при дворе без следа таяло прежде нерушимое ощущение всеобщей сплоченности, незыблемости военного и государственного здания, что два десятилетия кропотливо создавал Филипп. Казалось, все здесь ждут чего-то, заранее прикидывая пути отступления. Не верят в то, что Антипатр – сила, что он – надолго.
Распахнулся полог и в палатку вошел Линкестиец. В руке кубок, и вроде даже не пустой. Ну, это уж совсем через край.
– Ты чего здесь делаешь? – напустился на зятя регент, – я куда тебя посылал?
– Они больше не лезут, – ответил Линкестиец и нагло отпил из кубка, – две атаки отбили, они убрались. Сунулись одними пельтастами, я их отогнал. Потерь нет.
– Четвертый день такая беготня, – подал голос Демад, – почему ты не ударишь, Антипатр?
Регент посмотрел на него, как на философствующего таракана.
– Куда ударить? В Фермопилы? Ты совсем рехнулся? Даже, если бы у меня было численное превосходство, а не у них, только законченный идиот станет штурмовать Врата в лоб!
– Но есть же тропка...
– А они, думаешь, про нее не знают?
Линкестиец присел на свободный стул.
– Однако, не лезут. Не хотят отдавать удобную позицию.
– Они ждут, – сказал Эвмен, – у нас за спиной Фессалия. Они ждут ее выступления.
– Там в каждом городе наш гарнизон, – возразил Линкестиец.
В палатку заглянул телохранитель, стоявший на страже у входа.
– Чего тебе? – спросил Эвмен.
– Гонец из Пеллы!
– Пусть войдет, – распорядился Антипатр.
Вошел посыльный и протянул регенту письмо. Антипатр раскрыл его, пробежал глазами строки, посмотрел на Эвмена, на своего зятя и сказал, безо всякого выражения:
– Родился новый царь македонский.
– Что? – вскочил кардиец.
Его примеру последовали остальные.
– Родился новый царь македонский! – повысил голос регент, сверкнув глазами на зятя, – всех начальников, до лоха включительно, собрать перед шатром!
Линкестиец выскочил наружу, как ошпаренный. Антипатр протянул Эвмену табличку и медленно, проговаривая каждую букву, словно смакуя, произнес:
– Царь Филипп, третий с таким именем...
Кардиец, бегло ознакомившись с письмом, недоуменно поднял глаза.
– Не Филипп – Неоптолем. Александр назвал его в честь своего отца.
– Мне плевать, как будет его звать молосс! – рявкнул регент, – а для Македонии он – царь Филипп Третий!
Эвмен не стал спорить, рассуждая вслух:
– Двенадцать дней. Мальчик родился в Эпире, в Додоне, но гонец не знал, где стоит войско, поэтому сначала поскакал в Пеллу.
– Чего ты там бубнишь, кардиец? – бросил регент, – пойдем, выйдем, душно здесь, не место, чтобы царя провозглашать.
Снаружи стремительно сгущались сумерки, но с собранием тянуть не стали. Галдеж экклесии показался Демаду не более чем симпосионом весьма скромного разгула, по сравнению с ликованием македонского войска. По случаю, невыразимой никакими словами, радости, давно ожидаемой с настороженной опаской, Антипатр велел раздать воинам вино и всю ночь лагерь у Гераклеи Малидской, что в семидесяти стадиях от Фермопильского прохода, напоминал оргию дионисовой свиты. Сам регент поднял несколько кубков, впервые за годы, изменив своей знаменитой трезвости, над которой всегда беззлобно подтрунивал друг Филипп.
А на рассвете к шатру Антипатра подлетел разведчик, подняв на дыбы взмыленного жеребца. Он не удержался на его скользкой от пота спине, не прикрытой даже попоной, и кубарем покатился наземь, едва не сломав себе шею. Сонные стражи, бранясь, помогли ему встать на ноги, и он прокричал, срывая голос:
– Спартанцы вышли из Фермопил!
* * *
Войско союзников совсем немного не дотягивало до тридцати тысяч человек, числа, названного Антипатру его лазутчиками. Основной лагерь располагался у отвесной скалы в подножии горы Каллидромон, между Скиллийским фонтаном, горячим источником, посвященным Персефоне, и холмом, локтей тридцать в высоту, на вершине которого лежала мраморная плита с надписью:
"Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне, что их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли".
Последний рубеж трехсот спартанцев. Здесь они приняли смерть от персидских стрел, не сложив оружие перед царем царей. Об эллинах, отступивших из Врат, после того, как персы по тайной тропе проникли им в тыл, предпочитают не вспоминать. По правде сказать, и не за что, однако в их число незаслуженно попали семь сотен феспийцев, до конца разделивших судьбу доблестных воинов Леонида. Но даже им – ни памятных плит, ни песенной славы. Спартанский подвиг. Кому есть дело до феспийцев, кроме них самих? А между тем их отряд снова здесь, как и многие прочие: афиняне, кори