Тени пустыни — страница 3 из 4

ВЕЧНО В ПУТИ

Часть перваяПОКЛОННИКИ ДЬЯВОЛА

Верблюда спросили: «Что тебе нравится больше — подъем или спуск?» Он ответил: «Есть еще третья мерзость — трясина».

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Знай: я властитель терпения, львиная храбрость — моя одежда, твердость духа — моя обувь.

Ф а р х а д С а м а р к а н д и

Гулям не долго шел один. В степи его нагнал высокий, бедно одетый путник в вылезшей курдской барашковой шапке. Сначала, занятый своими мыслями, Гулям не обратил на него внимания.

Некоторое время они шли по дороге молча. Потом путник заговорил:

— Я вас знаю.

Гулям даже не поднял глаза. Путник помолчал и снова заговорил:

— Вы Гулям, афганец…

— Что тебе за дело до меня? — вспылил Гулям. — Если ты честный человек, иди своим путем. Если ты вор и заришься на мои сапоги, знай, рука у меня на мошенников тяжелая…

Неожиданная встреча и рассердила его и немного развлекла. Путь до Мешхеда далек. Невозможно всю дорогу думать только об одном. Невольно он взглянул на непрошеного спутника и вдруг воскликнул:

— Эй, курд, где я тебя видел?

— Да вы же меня знаете. Я Зуфар.

— Какой Зуфар? — удивился Гулям. — Откуда ты меня знаешь?

Они шли в облаке пыли. Ветер дул в спину. Гулям не привык ходить пешком. Горцы — пуштуны, а тем более знатные пуштуны, ездят всегда верхом.

Сгоряча Гулям выбежал из дворца Баге Багу в чем был. И очень скоро все неудобства дороги напомнили о себе. В крайнем раздражении он смотрел на путника. Да, лицо его, покрытое белесым налетом пыли, казалось очень знакомым. Да, он видел где — то этого человека…

Мысли Гуляма внезапно повернулись совсем по — иному. Что такое! Какой — то простолюдин, грязный курд заговаривает с ним на дороге как равный с равным, с ним — вождем племени. В поведении бродяги нет и признаков почтения. Только сейчас до сознания Гуляма дошло это. Он забыл, где он, забыл, что он один на один с подозрительным человеком. Один на один в чужой стране, в пустынной местности. Все высокомерие и чванство, впитанное с материнским молоком, проснулось в нем.

— Иди своей дорогой!

Зуфар ответил ему стихами:

Неблагородные почтения не внушают,

Земля солончака не взращивает гиацинтов.

Гулям остановился и резко сказал:

— С кем ты разговариваешь, несчастный!

Зуфар простодушно удивился:

— С кем? Вы муж Насти — ханум, афганец.

Вместо того чтобы спросить, откуда его знает этот безвестный курд по имени Зуфар, Гулям раскричался:

— Отойди! Говори как полагается. Ты должен целовать мне ноги, что я удостоил тебя разговором, что я слушаю твои презренные слова.

Зуфар уныло покачал головой:

— Здесь вот все так, в этой проклятой Персии. Все кричат. Все большие господа. Все начальники. Страна начальников…

Обладай Гулям чувством юмора, он не удержался бы и рассмеялся столько комического удивления звучало в голосе Зуфара. Но пуштун обиделся. Он решил поставить этого курда на место.

— Эй, курд по имени Зуфар, что тебе надо?

— Я не курд, я узбек — хивинец.

— Курд или узбек, узбек или курд, что ты хочешь от меня?

Но говорил Гулям уже не так уверенно. Слово «хивинец» заставило его насторожиться. Что — то неожиданное, новое. Хивинец? Хива? Хорезм? Недавно по пути из Москвы Гулям с Настей — ханум заезжали в Хорезм к ее родственникам. Он внимательно посмотрел на Зуфара. Этот курд или узбек и держится совсем иначе, и вид — то у него другой, и осанка не такая, как обычно у восточных простолюдинов. Гордая, самоуверенная… Такую осанку он приметил в Москве, Ленинграде, в Ташкенте у многих. Да что там… У всех советских людей. Когда Гулям после Оксфорда учился в Советском Союзе, ему решительно пришлось изменить свое поведение, отказаться от многих привычек и представлений. Малейшая попытка кичиться своей родовитостью встречала среди студентов недоумение и иронию. Его родство с королевским домом вызывало снисходительное сожаление, подозрительность и даже презрение. Он предпочитал даже скрывать от своих товарищей — однокурсников свое высокое положение в пуштунском племени. И любовь он нашел совсем не в каких — то аристократических кругах. Его кумир, его райская гурия Анастасия, или, как он ласково ее называл, Настя — ханум, была дочерью машиниста паровоза. Она закончила восьмилетку в Ташкенте и была послана в Университет народов Востока по разверстке ЦК комсомола Узбекистана. Немалую роль в этом сыграли революционные заслуги ее отца. Да она и не имела ничего общего с аристократами, эта простая, хорошая русская девушка с русыми косами и дерзкой красной косынкой на бесшабашной головке. Когда Гулям женился на своей Насте, он не раскаивался, что взял жену не «голубой крови». Возражая своей матери, дочери вождя афридиев, он вынужден был сослаться на великих арабских халифов, считавших, что, приближая к себе дочерей водоносов или козопасов, они поднимают их до своего величия и сияния. Годы учения в стране трудящихся и влияние Насти — ханум сказались и на характере и на поступках своенравного сына вождя горцев. Нежные руки ее делали из неподатливого материала, из которого был слеплен Гулям, все, что она хотела.

Если бы не это, высокомерный, бешено вспыльчивый Гулям, вероятно, не позволил бы какому — то путнику надоедать ему своими разговорами. С минуту они шагали молча. Пыль и зной раздражали их обоих. Надменный тон пуштуна задел Зуфара. Несчастья, обиды, которые он переносил в Персии, озлобили его. Он застал хивинскую революцию восьмилетним мальчишкой. Из памяти его почти изгладились господа, хозяева, беки. Он никогда не ломал свою поясницу в поклонах. А здесь, в Персии, каждый староста, каждый кулак, каждый жандарм, каждый чиновник, каждый, наконец, лавочник, бренчащий в своем кармане несколькими туманами, мог кричать на него, даже ударить… Не успеет здесь человек сесть на лошадь, а уже воображает себя большим господином и начинает покрикивать! Невыносимо и обидно! И что самое отвратительное: приходилось молчать. У Зуфара еще саднили на спине рубцы. И напоминали они ему, что он не в Хорезме, а в Хорасане, в благословенном шахиншахском государстве. И хорошо еще, что досталось лишь спине. Могло случиться и похуже. А что сказал тогда в Хафе Зуфар жандарму? Только что не дело жандармов совать нос туда, куда не следует. Зуфар после бегства из хезарейского кочевья выменял на хафском базаре у ростовщика свои хивинские сапоги на плохонькие чувяки. На полученную приплату он рассчитывал кормиться до границы. Подвернувшийся на базаре жандарм потребовал половину денег… Как тут не возмутиться! И вот у Зуфара болит спина и совсем нет денег. Что значит капиталистическая страна…

Но все же Зуфар решил заговорить с этим надутым афганцем. Не стал бы, конечно, Зуфар с Гулямом терять время. Шел бы своей дорогой на север в родные края, но…

— Настя — ханум в опасности, — сказал он, переходя прямо к делу.

— Что? Что ты сказал? Какое дело тебе до жены мусульманина? Ты забываешься!

— Опять вы кричите! Дайте сказать!

— Говори… Только откуда ты знаешь?

— Настя — ханум в опасности. Слушайте. Настю — ханум обманул англичанин. Он сказал: «Я достану пропуск в Советы. Я отвезу вас в Мешхед».

— Зачем? Зачем жене ехать в Советский Союз?.. — поразился Гулям.

— Заболел ее сын…

— Заболел?.. Сын?.. Насти — ханум?..

— Да, ее мальчик… Он остался жив… Сейчас он болен. Сильно болен.

— Сын?.. Болен?.. Ничего не понимаю…

Гулям остановился посреди дороги. Он приложил ладони к вискам. Он смотрел на Зуфара пустыми глазами. Едва ли он сейчас видел Зуфара. Гулям знал, что Настя, его Настя, была замужем до него, но она ему никогда и ничего не говорила про сына. Настя — ханум, его нежная, любимая, верная Настя — ханум… скрывала от него, что у нее есть сын.

Чувство горечи нахлынуло с такой силой, что Гулям забыл, где он, зачем он здесь, на пустынной дороге…

Зуфар что — то говорил, но смысл его слов с трудом доходил до сознания Гуляма.

Все заслоняло чувство обиды. Как плохо она знала сердце своего Гуляма! Почему она скрывала? Не верила… Однако что изменилось? Разве он меньше теперь любит ее? Но что говорит этот хивинец? О каком — то англичанине… о пропуске.

Он закричал:

— Да говори же, проклятый, говори наконец, что ты знаешь!

— Я говорю вам уже битый час. А вы смотрите безумцем и ничего не хотите слушать. Вы с Настей — ханум приезжали в Хазарасп на колодцы Ляйли. На колодцах Ляйли жила доктор Лиза — ханум. Доктор Лиза и ее муж зоотехник Ашот… жили… Когда вы приезжали, они жили… Теперь их нет…

Зуфару перехватило горло… Он остановился.

Теперь Гулям вспомнил мальчика… Он думал, что мальчик — сын Ашота и Лизы… Он видел тогда, что Настя — ханум не отпускала от себя ребенка. Он слышал, как она нежно называла его: «Андрейка! Андрейка!» Она очень любила мальчика, ласкала его, смотрела на него жадными, полными слез глазами… Гуляму и Насте — ханум для полного счастья не хватало детей. И Гулям по — своему истолковал нежность Насти — ханум к мальчику.

Зуфар с трудом справился с волнением и заговорил:

— Их уже нет.

— Как нет? Что с ними случилось?

— Калтаманы Овеза Гельды убили Ашота и Лизу.

— Какое горе для Насти — ханум! Она знает?

— Да! Знает.

— Ты сказал ей. Зачем?

— Да, я сказал. Я видел смерть Лизы. Своими глазами. И я сказал Насте — ханум.

— Когда сказал?

— В прошлую пятницу.

— Ты встретил Настю — ханум? Откуда ты узнал, что она в Баге Багу?

— Я не знал, что Настя — ханум в Баге Багу. Я шел домой на родину мимо Баге Багу. Я подговорил обманутых сарыков, батрачивших на пузана Али Алескера, идти на родину… со мной. Но охранники пузана подняли стрельбу. За мной гнались. У ограды я увидел Настю — ханум. Я узнал ее сразу и сказал ей: «Настя — ханум, я Зуфар!» Она признала меня, хоть и видела только один раз на колодцах Ляйли, когда она приезжала с вами… к сыну… Я рассказал Насте — ханум все, что видел своими глазами… Она закричала и зарыдала. Она умоляла сказать, что с мальчиком. Я сказал Насте — ханум, что не знаю об ее сыночке. Когда там, на колодцах Ляйли, я схватился с Овезом Гельды и получилась драка, меня, наверно, оглушили. Я опомнился в мешке уже потом, когда меня везли на верблюде в эту проклятую Персию. Я не знал, что случилось с мальчишкой. Славный такой мальчишка… Андрейка…

— И жена теперь решила ехать искать сына. Я видел, что сердце у нее полно боли… Но почему она не сказала мне? Идем скорее…

— Куда?

— В Мешхед.

— В Мешхед далеко. Не дойти и за три дня.

— Дойду.

Они пошли по дороге под прямыми лучами иранского беспощадного солнца. Они шли, и пыль оседала на их лица и одежду.

Вдруг Гулям остановился. Он смотрел на длинный след автомобильных покрышек, отпечатавшийся на пыли.

— Вот она ехала… — сказал горько Гулям… — Ехала жена, не доверявшая мужу… Но…

Он вдруг спохватился, точно вспомнив что — то:

— Слушай, Зуфар, я не пойму. Хамбер? Неужели она рассказала о сыне проклятому инглизу?

— Нет. Я виноват.

— Ты?

— Да, я. Настя — ханум узнала от меня о сестре, она долго плакала и не отпускала меня… Она хотела спрятать меня от жандармов в Баге Багу, чтобы я поел и отдохнул. Я отказался. Я сказал: «Я беглец… Если узнают, что я подговаривал сарыков бежать к Советам, меня схватят и бросят в персидскую тюрьму. Кормить персидских клещей в яме… Спасибо!» Я повернул от ворот и пошел. Настя — ханум остановила меня. «Вы идете в Мешхед? — спросила она. Отдайте советскому консулу письмо». Она быстро написала записку и отдала мне. Не успел я отойти от Баге Багу и ста шагов, как меня схватили охранники и привели к англичанину с головой — грушей. Меня обыскали и нашли письмо ханум.

— Творец великий!

— Человек — груша приказал запереть меня. Но курды дождались темноты и отпустили меня… «Иди, — сказали они, — что с тебя возьмешь. И не попадайся!» Но меня мучила совесть. Я не мог забыть про записку. Всю ночь я бродил подле ограды. Я увидел Настю — ханум на рассвете, но не смог даже приблизиться к ней. Она села в автомобиль и уехала. И жандармы сели и уехали в Мешхед. Я знаю: эта дорога идет в Мешхед. Мне и Настя — ханум показала, и один тут узбек…

— Алаярбек? Ты его знаешь?

— Да, Алаярбек Даниарбек… Это он помог мне тогда в кочевье… уйти из овечьего загона… Разломал крышу.

— Значит, Алаярбек все знал?

— Да. Он помогал Насте — ханум прятать меня.

— И он говорил с ней?

— Да.

— Но почему они мне ничего не сказали?..

— Алаярбек Даниарбек сказал: «Не говори ничего мужу. Ты его обманула. Он убьет тебя… Он мусульманин. По закону аллаха он убьет тебя».

— О!.. И где теперь этот Алаярбек?..

— Он уехал с Настей — ханум в одном автомобиле.

— Он заодно с жандармами?..

— Когда автомобиль загудел, Алаярбек Даниарбек вышел на дорогу. Шофер остановил автомобиль, и Настя — ханум позвала Алаярбека. Он сел рядом, и они уехали. Я видел.

Гулям сосредоточенно шагал по пыли.

— Видел и не помешал…

— Что я мог? У них ружья…

Солнце жгло. Дышать делалось все труднее. Но еще больше жгло Гуляму сердце. Он очень любил свою Настю — ханум. Уже пять лет они были неразлучны. Она всегда была с ним — и когда он ездил векилем во Францию и Италию, и когда воевал против англичан во время позапрошлогоднего восстания в Северо — Западных провинциях Индии, и когда они изгнанниками странствовали по горам и пустыням. Всегда вместе. Но разве мог он даже представить, что расставание с ней, с любимой, может причинить такую невыносимую боль!

Если мы умрем, давай умрем в пору роз.

Роза и соловей сядут вместе оплакивать нас!

Дорога привела на закате солнца Гуляма и Зуфара в глухое курдское селение. Здесь они нашли чистую кяризную воду, таинственно шелестевшие гигантские платаны, десятка четыре потрепанных чадыров — шатров, столько же полуразвалившихся, кишащих скорпионами и клещами мазанок, со стенами такими сырыми, что соль в бронзовых намакдонах — солонках — превратились в камень.

Ни продать, ни дать внаем коней курды не захотели. «Всех коней, заявили они, — у нас отобрали налогосборщики за недоимки. Остались только те, которые возят камень на стройку охотничьего дворца генерал — губернатора в горах Табаткан».

Пришлось поверить.

— Храбрые курдские воины забыли запах конского навоза, — говорил старейшина, запуская пальцы в прокопченную дымом очагов, цвета кирпича бороду. Величие ему придавала верхняя одежда, расшитая золотыми огромными цветками роз. Но исподнее из шелка и бархатные штаны имели жалкий потрепанный вид и не стирались, очевидно, с момента покупки. — Правители государства — волки в стаде баранов, нет в них милости и сострадания.

Старейшина селения шейх Исмаил Кой, глава нищих курдов, держался по — королевски высокомерно. Своим длинным носом Исмаил Кой разнюхал, что перед ним чужеземцы и что в их присутствии можно ругать сколько угодно персидские власти. Погрязшие в болезнях, суевериях, его подданные курды причиняли, видимо, немало беспокойства местной администрации. Из заржавленных, много повидавших на своем веку кремневых, в рост человека ружей курды попадают сверхметко во все, до чего долетают их круглые пули. Желая развлечь гостей, Исмаил Кой приказал привести скакуна, на котором была сбруя вся в драгоценных камнях. Вождь уже забыл, что, по его словам, всех коней в становище реквизировали налогосборщики. Он вскочил в седло, разогнал скакуна и на всем скаку сшиб из винтовки с верхушки тополя ворону. Исмаил Кой тут же разрешил пострелять своим воинам. И стреляли они отлично, несмотря на быстро сгущавшиеся сумерки.

С грозно насупленными кустистыми бровями, со своими тремя старинными курковыми пистолетами за поясом курдский шейх производил внушительное впечатление.

— Мелек Таус подбирает из сосуда моей жизни капли уже восемьдесят пять лет, — сказал он. — Но мы, курды, награждены чудеснейшим даром небес — терпением… Терплю я, терпит и мой многотерпеливый народ…

Слова шейха несколько отдавали богохульством, и, судя по упоминанию Мелек Тауса — князя Павлина, олицетворяющего злое начало, — его высочество шейх принадлежал к секте йезидов. Поведение Исмаил Коя коробило правоверного суннита Гуляма, но это не мешало ему с завидным аппетитом уничтожать горелые куски козьего мяса, поджаренного прямо на раскаленных камнях, и пахнущий затхлостью, похожий на портянку лаваш. Роскошное угощение путники получили лишь потому, что, случайно проговорившись, Зуфар снискал благосклонность самого Исмаил Коя.

Зуфар заговорил о следах автомобиля, проехавшего сегодня утром мимо.

— Наверно, это был русский консул, — закивал головой шейх. — Почему он только не завернул к нам в селение? Хороший охотник русский, мы вместе с ним уже не раз стреляли джейранов.

— Никакой не русский, — сердито заявил Зуфар, — это — чтоб ему!.. автомобиль консула — инглиза.

Подернутые старческой пленкой, но очень злые глаза Исмаил Коя вдруг засветились. Взгляд их кольнул Зуфара.

— Э! Ты не любишь инглизов, а?

— А ты?

— Русский говорит курду: «Здравствуй, будь здоров!» Инглиз твердит: «Сгори твой отец, собака!» Русский норовит положить на скатерть червонец англичанин не успевает еще сесть на палас, уже командует: «Подай сюда это! Принеси сюда то!» Теперь эти проклятые подговорили генерал — губернатора запретить курдам пасти скот по ту сторону Копет — Дага у Советов. Курды терпят огромные убытки. Раньше за шерсть, кожу мы брали у большевиков ситец, ведра, сапоги… А теперь! Убыток, разорение!..

Исмаил Кой грубо выбранился. Он раскричался. Он никого и ничего не боится. Он застрелил собственноручно семьдесят трех инглизов, не считая персидских и турецких жандармов. Он воевал против инглизов уже два раза и стрелял их точно куропаток.

— Тринадцать раз я был ранен и двадцать восемь раз женат! — вопил шейх голосом одержимого. — Кто скажет, что Исмаил Кой не курд! При слове «курд» содрогаются сердца инглизов, персов, турок. Курда Исмаил Коя бросили в тюрьму! Кто? Инглизы. Исмаил Коя и его племя изгнали из Ирака. О Мелек Таус! Кто? Англичане… Мужчины, женщины, дети племени Исмаил Коя умирают от голода. Из — за кого? Из — за инглизов. Из — за кого терпим мы, курды, поношения и беды? Из — за инглизов. Из — за букашек. Я переворачиваю букашку ногой, и она бежит туда, я касаюсь ее подолом моего камзола, и она бежит сюда, я подую на нее, и она летит неизвестно куда… Ничтожества! И из — за того, что у них пушки, у них пулеметы, у них аэропланы, мы, курды, здесь, у подножия горы Джангир, дохнем с голоду и лижем туфлю персидского жандарма. Проклятые! Детей курдов они отнимали у матерей, как жеребят у кобыл. О справедливость!

Он весь бурлил и кипел. Он сжал Зуфара в объятиях и поклялся Мелек Таусом, что не встречал более приятных людей, чем он и его друг, которого — пусть он не знает горя и бед — принял было за инглиза.

Он вытащил из — за шарфа, обвернутого несколько раз вокруг талии, тяжеленный пистолет и попытался подарить его Зуфару. Он впал в неистовое возбуждение и позвал в свою глинобитную хижину десяток воинственных стариков, до того оборванных и грязных, что каждый из них, казалось, не преминет оставить на ковре в подарок парочку, другую вшей.

Занятый гостями, Исмаил Кой не захотел совершать вечернюю молитву. Впрочем, он сослался на авторитет священного писания.

— В часы восхода и захода намаз запрещен, ибо в это время видны на краю неба рога сатаны, такие же, как у инглизов. Инглизы виноваты в том, что мы живем подобно мокрицам. Клянусь, дела курдов плохи. Иначе разве мои мужчины работали бы по приказу правительства целый год даром на помещиков — персов? Целый год мои курды не спят со своими женами. Корень нашего племени истощится и высохнет. О, если бы мы не растратили силы племени на войну с инглизами и персами! У них пушки, пулеметы. Они задавили нас силой. Иначе разве потерпел бы я, чтобы персы — чиновники за отобранную у курдов корову платили по два — три крана вместо полтораста двухсот?

Долго еще Исмаил Кой ругал инглизов, виновников бед своего гонимого племени. И все же сначала он остерегался говорить о самом наболевшем. Это была тайна, за разглашение которой ему грозили крупные неприятности.

Но в присутствии таких приятных, умных, отзывчивых гостей он не удержался:

— Я беден. Племя мое нищее. После восстания у нас ничего не осталось. Но пусть все знают, всегда помнят — Исмаил Кой не взял у инглиза Хамбера золота, не взял винтовок, не взял патронов, не взял… ничего.

Он все повторял: «Не взял!» Он так хотел, чтобы его спросили: почему же он не взял золото и винтовки у инглиза.

И Гулям понял это и спросил:

— Почему?

— Золото инглизов замарано кровью. Инглизы хотят, чтобы курды воевали с большевиками.

Зуфар целиком превратился в слух.

— Да, я говорю! — вопил на все селение Исмаил Кой. — Инглиз Хамбер хотел купить курдов, купить кровь их сыновей!.. Клянусь, я плюнул ему в лицо и сказал: «Бараны продаются. Люди не продаются!»

Исмаил Кой гордился, что поставил на место инглиза Хамбера, собаку инглиза, плохого человека.

Зуфару очень понравились слова Исмаил Коя, и он проникся симпатией к дряхлому, болтливому, но по — своему благородному старику.

Исмаил Кой заявил гордо:

— Я курд — йезид. Я говорю не за себя. Я говорю за всех курдов, за всех йезидов.

Он отобрал у сидевшего перед ним старика его длинную, как пастуший посох, заржавленную, как чугунный котел, фузею и сказал Зуфару:

— Видишь, друг, бедное оружие курда Хушнафа. Смотри! Ржавчина съела его. Оно шатается и трещит. Из него железные опилки сыплются. А Хушнаф мог получить от инглиза Хамбера новенький блестящий карабин, с одиннадцатью зарядами в магазине, с нарезным стволом, посылающим пули за семь верст. Хороший карабин — мечта курда! Уже в колыбели курд тянется к винтовке. За винтовку курд отдаст жену и дочь. Но курд не продает дружбы и вражды ни за карабин, ни за золото. И курд Хушнаф не взял у инглиза Хамбера карабин. Ни один курд не взял. Вот мое слово! Пусть пропадут инглизы и не останется от них духа в этом мире.

Он был очень величествен и красив в своем гневе. Он был очень горд и благороден, этот нищий курд, вождь нищего курдского племени, приютившегося на старом завалившемся кяризе у подножия голой печальной горы Джангир.

Неожиданно наступила ночь. Свирепое солнце погасло за далекими горами. Курдские женщины носили угли от порога к порогу, и красные огоньки бродили по улочкам селения. Потянуло запахами горелого сала.

Гулям и Зуфар хотели по ночной прохладе пуститься в дорогу. Путь предстоял дальний. Тоска не давала покоя Гуляму. Уже долгий целый день он не знал, что с его любимой.

Но Исмаил Кой не отпустил их. Просьбы и уговоры не помогли. И вдруг сделалось понятно, что они скорее не гости, а пленники. Это противоречило всем законам гостеприимства. Но Исмаил Кой не был бы Исмаил Коем — вождем племени, если бы поступил иначе. Осторожный и хитрый, он не хотел попасть впросак. Он никому не верил, даже самому себе, своему нюху. Кто они такие — его гости? Кто их знает?

Покормив гостей рисовой кашей, Исмаил Кой предложил им расположиться на ночлег. Дверь он предусмотрительно запер снаружи на щеколду, а во дворе поставил самых надежных курдов с ружьями.

Сказав стражам: «Кровь их на вашей голове», он ушел… колдовать.

Да, Исмаил Кой верил в колдовство. Он решил спросить грозного Мелек Тауса, как поступить с гостями. К тому же Исмаил Кой слыл среди курдов первым волшебником, заклинателем духов — азаимхоном…

В жалкой мазанке уже давно спали Гулям и Зуфар. Гулям забыл о своем высоком звании. Он даже не приказал Зуфару лечь у него в ногах, мешком свалился на козью шкуру и заснул, сломленный усталостью. Он даже не обратил внимания на то, что его с Зуфаром заперли в грязном, покрытом густым слоем копоти, полуразрушенном убежище скорпионов и верблюжьих клещей. Гулям не видел снов. Он спал здоровым сном неимоверно уставшего человека.

Тревожно спал Зуфар. Болели старые и новые рубцы на спине. Вереницей мчались тревожные воспоминания… И вдруг громкий, непонятный звук окончательно разбудил его. По стенке комнатки заколебались, заплясали пятна света. Медленно — медленно, с пронзительным скрипом росла щель между притолокой и дверью. В ореоле красноватого сияния возникло миленькое девичье личико, обрамленное висюльками из серебряных монеток. Приоткрыв чуть — чуть свой ротик с чудесными пухлыми губками, девочка с испугом озиралась. Глаза — звездочки, жалобно моргая, остановились на спящих. Девочка замотала испуганно головой, но тотчас же впрыгнула в каморку и чуть не упала на ноги Зуфара. Очевидно, кто — то толкнул ее.

Девочка замерла посреди комнаты. Ожерелье из серебряных монет звенело на ее вздымающейся, чуть обозначенной под платьем девичьей груди. В руке она держала масляный светильник и дервишеское кадило, над чашечкой которого поднимался дым, издававший резкий, ни с чем не сообразный аромат. Почти тотчас же дверь снова заскрипела, заверещала, и в каморку пролез, согнувшись в три погибели, Исмаил Кой. Желтые блики прыгали по рытвинам его грубого лица, по обвислым тяжелым щекам, покрытым серой кожей, по торчащей паклей бороде. Приложив палец к губам, он сел в угол и, развернув толстую книгу, нараспев негромко начал читать:

— «Скажи: ищу убежища у господина Рассвета от зла того, что сотворил он, от зла ночной темноты, когда она все покрывает, от зла завистника, когда он завидует».

Он остановился и проворчал девочке:

— Маши кадилом сильнее, жена! Маши, ибо волшебный сон овладел странниками и они погружены в сновидения. Маши кадильницей, жена, ибо час волшебства наступил…

Приторный дым все более наполнял комнату. Зуфар с усилием отгонял от себя сон и, полный любопытства и удивления, смотрел на старика и на его жену — девочку и, затаив дыхание, ждал, что будет дальше.

— О Мелек Таус, о Мелек Таус! — бормотал Исмаил Кой. — Мы взываем к тебе, дух зла, ты скажи нам тайное. Ты скажи, что думают сейчас эти двое, смежившие очи? Доброе они думают или злое? О Мелек Таус! Я был, я есть, и нет мне конца. Я делаю дела, которых не делают другие, считая их злыми. Кто противится мне, тот жестоко раскается. Бог не смеет вмешиваться в мои дела. Я Мелек Таус… Я был до сотворения мира… Я послал шейха Ади просветить йезидов светом истины…

Отложив книгу, он грубо вырвал из рук девочки кадильницу и угрожающе замахал ею над распростертыми на козьих шкурах Гулямом и Зуфаром.

— О шейх Ади из Баальбека! Ты единственный из пророков знаешь истину и ложь, приносишь счастье и несчастье. Никто не должен жить дольше положенного Мелек Таусом срока. И если он пожелает, он положит предел жизни человека, а потом пошлет его в сей мир или в другой во второй и третий раз посредством переселения душ. О шейх Ади, я ходил к тебе в Баальбек в твою пещеру, и ты просветил меня и сказал мне, что ты живешь во мне. Помоги же мне проникнуть в мысли этих людей, пока они погружены в сон, похожий на смерть.

Зуфар не был суеверным. В отличие от многих жителей пустыни, он не верил в таинственное. К религии он с детства относился равнодушно. Общение с матросами аму — дарьинских пароходов, с рабочими пристаней, знания, полученные в школе для взрослых и в штурманских классах, а также из книг, к чтению которых он пристрастился, научили его трезво смотреть на окружающий мир. Он не знал дороги в мечеть, а муллы и ишаны не вызывали в нем ничего, кроме снисходительного презрения.

Нелепое поведение Исмаил Коя сначала встревожило Зуфара. Он не знал, что и подумать. Потом слова из книги и заклинания рассмешили его. Но чем дальше, тем больше он поддавался странному чувству. В клубах дыма, наполнявшего каморку, он различил вдруг очертания чудовищных размеров павлина…

Доносившийся издалека вой собаки вторил стонущему голосу Исмаил Коя, который бормотал:

— Вначале аллах создал из своей драгоценной сущности Белую Жемчужину и сотворил птицу Ангар и поместил жемчужину на ее спину. Спустя сорок тысяч лет, в первое воскресенье, аллах создал ангела Анзазила — он же Мелек Таус — главу всего… И поставил аллах Мелек Тауса правителем вселенной, круглой и неделимой.

Тут Исмаил Кой весьма прозаически чихнул, передал своей жене — девочке кадильницу и воскликнул:

— О Мелек Таус! Просвети меня, что мне делать с чужеземцами?

Очевидно, Гулям давно уже не спал. Он сел на козьей шкуре и, разыгрывая удивление внезапно проснувшегося человека, спросил:

— Откуда дым? О, маленькая пери! И наш хозяин! Что случилось, господин Исмаил Кой? Или ты нашел наконец лошадей и мы сможем покинуть твой гостеприимный кров?

Застигнутый врасплох, Исмаил Кой растерялся. Выпучив на Гуляма свои с красными белками глаза, он несколько секунд шевелил без звука губами. Как так? Гости под воздействием заклинаний должны спать как сурки, а они не спят да еще разговаривают.

Прежде всего он выгнал девочку:

— Пялишь глаза на посторонних мужчин, бесстыжая! Убирайся! Садись ткать, дрянь! Еще до полуночи далеко…

Он обратился с деланной улыбкой к гостям:

— Жена. Сует нос куда не следует… Лентяйничает. А какая мастерица! Какие ковры ткет! Недавно я женился. Одну ночь с ней рядом поспишь, все равно что посетишь блаженную землю Кербелы, а глупая, как все женщины. Не сердитесь, что я потревожил ваш сон… Извините. Хотел узнать, нет ли у вас каких — либо беспокойств?

Не дожидаясь ответа, Исмаил Кой поднял с кошмы свою книгу и суетливо удалился. Пламя забытого на полу светильника громко потрескивало.

Крадучись, Гулям подошел к двери и прислушался. Зуфар поразился: лицо пуштуна приняло землистый оттенок, глаза тревожно бегали, руки дрожали. Он бормотал что — то непонятное. Лишь по отдельным арабским словам Зуфар догадался, что его спутник твердит молитвы. Такие молитвы — заклинания бормотала бабушка Шахр Бану в долгие зимние ночи, отгоняя от очага Бичуру — духа — мальчика, обитающего в развалинах, и страшную, но очень красивую Жезтырнак — пери с медными длинными когтями…

Усмехнувшись, Зуфар сказал:

— Что? Он вас напугал?

— Тсс… Знаешь, куда мы попали?!

Поразительно! Гулям не обиделся. Твердый, непреклонный, ничего не боящийся пуштун явно струсил. Если бы Зуфар знал, что Гулям получил высшее образование в Англии, учился в Университете народов Востока в Москве, он еще больше бы удивился.

— Э, пустяки, — проговорил Зуфар, — хозяин Исмаил Кой гостеприимный. Вот утром лошадей бы дал — и к ночи мы в Мешхеде. А там советский консул, и…

— Знаешь, кто такой этот Исмаил Кой?

— Кто?

— Я смотрел и слушал… Такие есть и в наших Сулеймановых горах. Они йезиды — поклонники сатаны. Ужасные, отвратительные отступники… забывшие истинную веру ислама.

— Они… курды, обыкновенные курды… — неуверенно протянул Зуфар.

— Они йезиды. Я слышал о них. Они селятся в горных ущельях и у забытых колодцев в пустыне. Прячутся. Они поклоняются дьяволу, которого называют Мелек Таус. Но они скрывают свою нечестивую ересь от «людей книги» — мусульман, христиан, иудеев. Так учил их пророк шейх Ади, языческое капище которого находится в Месопотамии в селении Баальбек. Поклонники сатаны прикидываются мусульманами, боясь, что правоверные побьют их камнями. Никто не видел книг йезидов, потому что шейх Ади приказал все заклинания заучивать наизусть, чтобы отвратительные их тайны не стали известны… Они почитают Мелек Тауса за то, что он восстал против аллаха единого… Настоящее имя их бога — дьявола Йезид. Но поклонники сатаны ни за что не произнесут имени его вслух, даже если их жгут каленым железом. Пророк Мухаммед имел цирюльника Моавию. Однажды Моавия порезал его бритвой. Мухаммед воскликнул: «Ты согрешил, Моавия! Твой сын увлечет за собой легковерных, и они станут врагами мусульман». Преданный Моавия воскликнул: «В таком случае я не женюсь и не рожу сына». Вскоре скорпион ужалил Моавию за мужское место. Чтобы не умереть, надо в таком случае познать женщину. Моавия не хотел умирать и, забыв свой обет, согласился жениться, но на старухе, дабы не родился бы у них сын. Моавию сочетали браком с восьмидесятилетней старушкой. А утром Моавия видит — рядом с ним на ложе юная красавица. Поистине коварны уловки сатаны. Так вошел он в мир в образе Йезида, сына Моавии. Своим отравленным словом он вверг многих людей в ересь, и они стали почитать его богом. Чтобы не называть имени своего бога, йезиды изображают его в образе павлина… Отсюда Мелек Таус… Ужасны тайны йезидов…

Зуфар невесело рассмеялся:

— Чепуха! Одну ужасную тайну вижу: как от больного человека и дряхлой старухи мог родиться сын…

В словах молодого хивинца звучало столько издевки, что Гулям разозлился:

— Ого, пастух! Ты воображаешь, что смыслишь в тайнах мира больше, чем сам пророк. Йезиды, поклонники павлина, — злодеи. Им ничего не стоит убить, отравить, сжечь мусульманина, воткнуть спящему нож в сердце…

— Они бедные и несчастные… Маленькая слабенькая девочка, жена старика, с утра до ночи, согнувшись, ковер ткет. Тоже поклонница сатаны… Вот инглиз Хамбер — настоящий слуга дьявола.

— Йезиды не подчиняются властям государства. У них своя власть. В Баальбеке при гробнице их пророка шейха Ади живет их главарь. Ему подчиняются повсюду свои эмиры, поклонники сатаны, которые говорят людям: «Делай то и не делай того — то». Я теперь знаю. Исмаил Кой йезидский эмир. Надо с ним поосторожней! Скажи он только слово — и нас растерзают поклонники сатаны. Ты слышишь?

Но Зуфар не слышал. Под длинный приглушенный рассказ Гуляма он уснул. Ни ужасы поклонников сатаны, ни кишевшие насекомыми козьи шкуры, ни монотонный стук отбойной щетки в руке все еще ткавшей ковер маленькой жены Исмаил Коя, ни кислые запахи стойла, где за глиняной перегородкой блеяли и сопели овцы, — ничто не мешало ему спать. Он спал, и сон перенес его к далеким родным колодцам Ляйли в Каракумы. Вокруг колодцев цвела и зеленела весенняя пустыня. И по зеленеющим склонам песчаных барханов легкой походкой волшебницы опять шла, нет, летела Лиза — ханум в белом воздушном платье и в ореоле золотых волос. И снова, как когда — то, сердце Зуфара билось безумно и вздохи рвались из его груди…

И вдруг грохот копыт и стрельба из ружей разрушили светлый дворец сна.

Каморка еще тонула в сумраке. Огонек светильника еле — еле теплился. Зуфар с трудом разглядел фигуру человека у дверей… Гулям смотрел в щель.

— Дверь заперта снаружи, — сказал он тихо, даже не обращаясь к Зуфару. — Шейх Исмаил Кой опять запер нас.

Воспользовавшись тем, что адская какофония звуков снаружи внезапно стихла, он заколотил кулаками в дверь.

— Что случилось, господа путешественники? — задребезжал снаружи старческий голос Исмаил Коя. — Что вам не спится, дорогие гости?

— Почему дверь закрыта? Почему вы нас закрыли?

— О уважаемый горбан, дверь я приказал запереть на случай собак. Наши необразованные собаки проявляют невежливость и таскают у дорогих гостей их сапоги… Прогрызут ведь кожу, проклятие на них…

Против столь разумных доводов Гулям возразить не мог. Недовольным тоном он проворчал:

— Проклятые блохи и клещи просто заели нас. Духота. Хотелось бы подышать чистым воздухом…

— Что вы, что вы! Я отвел вам для отдыха лучший свой дом. В нем по ночам я держу своих баранов — производителей… чтобы уберечь их от воров.

— А что за стрельба, крики?

— Сын мой Бали приехал из России с кочевьев, прорвался с боем через посты персидских пограничников… О благодарение Мелек Таусу! Ни убитых, ни раненых! И стада целы. Все радуются благополучному возвращению.

В селении наступила тишина. Зуфар заснул и снова увидел свою мечту. Гулям прикорнул у двери. Он не очень доверял Исмаил Кою и не хотел, чтобы его застигли врасплох. А пуштуну недостойно попадать в засаду.

И вдруг тишину ночи снова разорвали выстрелы, вопли.

И на этот раз палили из ружей, стучали в медные тазы, кричали. Казалось по меньшей мере, что столкнулись в схватке два полка конницы. И Зуфар и Гулям вскочили. Шум нарастал. Все горы пришли в движение. Во дворе шаркали громкие шаги. Старческий голос Исмаил Коя покрывал все остальные голоса. Он приказывал отвести коней в конюшню, задать корм.

— Лошади, — сказал быстро Зуфар. — Вы слышите? В аул приехали на лошадях. Много лошадей!

Он принялся стучать в дверь. Он стучал долго. Никто не подошел. Лишь когда он устал и кулаки его заболели, он вернулся на свою подстилку.

Невеселые бродили у него в голове мысли.

Он и прежде слышал об йезидах. Всезнающая бабушка его Шахр Бану в детстве показывала ему в пламени и клубах дыма очага и Мелек Тауса, и самого иблиса, и дьяволов помельче… Маленького Зуфара тогда пробирала сладкая дрожь ужаса. Впрочем, как он ни таращил глазенки, как ни силился что — нибудь увидеть, огонь оставался огнем, а дым дымом. И мальчик лишь проникался уважением к своей хитроумной бабушке, видящей иблиса и павлина там, где ничего не видят другие. Он, конечно, меньше всего мог представить себе, что когда — нибудь столкнется лицом к лицу с людьми, которые верят в подобную чепуху! В последние годы Зуфар работал на пароходе, имел дело с машинами, читал в красном уголке газеты и журналы, помогал в только что организованных колхозах осваивать первые тракторы. И вдруг Мелек Таус! Чертовщина всякая. Ему сделалось смешно, что такой, казалось бы, образованный и рассудительный Гулям напугался дурацкого павлина из бабушкиных сказок. Беспокоило Зуфара другое. Зачем их заперли? Но Исмаил Кой больше одержимый, чем грабитель и злодей. Такие простодушные, шалые фанатики своих гостей не грабят. Законы гостеприимства — незыблемые законы.

…Жаркие лучи солнца разбудили Зуфара рано утром. В дверях на пороге сидели на корточках старцы, или, как их здесь называют, решесафидоны. Тараща слезящиеся глаза, они во всеуслышание судили и рядили на все лады по поводу одежды и внешности гостей. У водоема посреди двора ревели облезлые верблюды. Помахивали длинными ушами белые ослы. Из состояния сонливости не могли их вывести бегавшие по двору в чем мать родила тощие, с ребрами, обтянутыми кожей, ребята. Бронзово — смуглые, быстроглазые девушки тащили на головах глиняные кувшины и, несмотря на немалый их вес, успевали заглянуть в дверь, чтобы бросить кокетливый взгляд на гостей.

Все дышало тишиной и миром. Все ночные страхи развеялись. К Гуляму вернулась его самоуверенность. Едва явился Исмаил Кой, пуштун свирепо потребовал лошадей. При свете дня векиль держался знатным путешественником. Он сунул свои сапоги молодому курду, чтобы тот начистил их до блеска. Заставил выколотить пыль из одежды. Достал из бокового кармашка безопасную бритву и на глазах изумленных курдов побрился. Выглядел он свежим и надменным. Он рвался в Мешхед к своей Насте — ханум. Его больше ничего не интересовало. Тревога раздирала его грудь, но он не пожелал повторять безумства вчерашнего дня, когда, как Меджнун, он бросился бежать по пустыне за своей возлюбленной Лейли. Да, глупостей он совершил немало. Но довольно! Пусть курды не забывают, с кем имеют дело. Наконец, у него есть золото.

Сопровождаемый целой свитой вооруженных курдов, явился Исмаил Кой.

— Э, за золото в нашем благословенном Иране можно найти не только лошадей. Слонов можно достать, — добродушно рассмеялся он, когда Гулям позвенел туманами в кошельке.

У старого вождя мгновенно исчезла затуманившая взгляд пленка и глаза хитро заблестели.

— Хорошо. Пусть приведут лошадей, — торопил Гулям. — Я плачу. Но я не привык ездить на кляче!

— Не успеет собака раз тявкнуть, и кони быстроногие с кровяным потом предстанут перед вами, и ржание их уподобится звону золота в твоем кошельке, мой высокий гость.

Несомненно, золото сразу же подняло Гуляма в глазах Исмаил Коя. От фамильярности его не осталось и следа. Он даже счел возможным склонить разок голову в поклоне, когда предложил гостям подкрепиться перед дальней дорогой.

Собаки успели тявкнуть и тысячу раз, а кони все еще не появлялись. Гулям снисходительно согласился позавтракать.

Целой процессией, в сопровождении стариков, голопузых ребятишек и своры голодных тощих собак, гости направились в дом Исмаил Коя. Впереди шагали вооруженные дедовскими самопалами, саблями, винтовками курды, наделавшие столько шума сегодня ночью. Они и сейчас орали, били в барабаны, дудели в деревянные дудки и нет — нет стреляли в каждую зазевавшуюся ворону и сороку, привлекая грохотом выстрелов женщин на крыши — поглазеть на процессию и приводя в ужас тощих кур, рывшихся в навозе.

Во дворе Исмаил Коя гостей уже ждали. Звеня серебряными подвесками, юная хозяйка притащила в своих тоненьких детских ручках массивное глиняное блюдо с пирамидой баранины, окруженной стеной из пареного оранжевого от шафрана риса. Все это сооружение венчала вареная баранья голова. Волосатые, похожие на поблекшие листья уши свисали по обе стороны ее черепа. Девочка сбегала на кухню и принесла котелок с кипящим салом. Поливая им плов, она так загляделась на гостей, что пролила немного на суфру — скатерть. Грозный супруг поднял угрожающе руку.

— Рука отсохнет! — ничуть не испугавшись, огрызнулась жена и исчезла.

Закатав рукава своей чухи, хозяин с важностью пригласил:

— Приступайте, гости достопочтенные… А на нее не обращайте внимания. Я сделал ее женой, осчастливил, а она много воображает. Выгоню… В селении хватит красивых девок. Я эмир йезидов, а эмир может иметь женою каждую женщину своего племени, любить которую ему доставляет удовольствие… Пожалуйте, плов стынет…

Он решительно погрузил пальцы в рис. Гости поломались, уговаривая друг друга, кому начинать, и вдруг сразу, запустив пальцы в гору риса, поспешили вдогонку за хозяином. Рис отдавал мышами, куски баранины перемешались с неаппетитно выглядевшими внутренностями. В хижине стоял запах перегоревшего сала, зеваки толкались у двери и глядели прямо в рот, но и Зуфар и Гулям ели с удовольствием. Никто не сказал ни слова. Молчание гостя во время еды — одобрение угощения…

Вождь внезапно прервал еду, схватил блюдо с недоконченной пищей и заорал:

— Жена — а–а!

Девчонка появилась в комнате в то же мгновение.

— Забери! Мясо жесткое!

— Тоже выдумал!

— Ну — ну! Не ворчи! — сказал Исмаил Кой. Добродушный, даже ласковый тон его совсем не вязался с грозным видом. — Ворчать посмеешь, смотри у меня!

К изумлению всех, девчонка показала язык своему грозному супругу и повелителю, забрала блюдо и, позванивая серебром ожерелий, удалилась.

— Свары гнездятся в женщинах, — важно и в то же время сконфуженно изрек Исмаил Кой. — Пусть поест. Хороший муж хорошо кормит жену, да еще такую ковровую мастерицу. Ее ковры ценятся во всем Хорасане. Не смотрите, что она такой заморыш…

Завтрак закончился, но коней так и не вели. Исмаил Кой повел гостей через все селение в дом к своему сыну, приехавшему ночью из Советского Союза. Гулям протестовал, но пришлось идти. Не пойдешь — смертельная обида! Та же галдящая и гремящая барабанным боем и стрельбой процессия, такой же грязный полуразвалившийся дом, такой же плов с бараньей головой, такое же обжорство… Но Гулям просто начал кричать на Исмаил Коя, когда он их потащил еще на один плов. Гулям отчаялся уже получить лошадей, выбраться из селения. Тем не менее это дикое гостеприимство приятно щекотало его самолюбие. Он так привык к почету и лести с детства в своих Сулеймановых горах, что даже нищенское великолепие, которым Исмаил Кой пытался окружить его, он воспринимал как должное. Это помогло ему терпеть ухаживания хозяев и даже снисходительно улыбаться, когда они насильно впихивали ему в рот комья слепленного риса с бараньим салом…

Выяснилось, однако, что гостеприимство Исмаил Коя строится на тонком расчете.

После четвертого или пятого плова — Зуфар и Гулям уже не помнили точно — он пустился рассказывать длинную историю. Волей — неволей пришлось выслушать ее. Тем более Исмаил Кой обещал, даже поклялся своим чревом, что лошадей сейчас приведут, только пусть могущественный и великий горбан Гулям поможет советом.

Курды — йезиды платят основной налог не властям персидского государства, а своему шейху в Баальбеке. Так повелось издавна. Два раза в год приезжает кавваль — «начальник тамбурина и флейты» баальбекского святилища, забирается на самую высокую крышу и пением священных гимнов созывает народ. Всякий услышавший песню целует землю или камень и спешит с деньгами к каввалю. Тех, кто не платят, кавваль приказывает забивать до смерти. Грозен гнев Мелек Тауса…

— Два года назад приехал один кавваль из курдов — дерсилов, что на реке Евфрат. Мой сын Кассам — у меня было и есть много сыновей, со счета сбиваюсь — отсутствовал. Великий бог не обделил нас потомством. Мы осчастливили много девушек своим вниманием и браком и, подобно пророку Давиду, распространили образ своего творца по земле. У нас есть сыновья и здесь, и в Кучане, и в Маку, и в Ираке… Сын моего сына Кассама не имел денег и хотел отдать налог верблюдом. «Зачем мне твой облезлый верблюд», сказал кавваль в гневе и застрелил верблюда, а мальчишку приказал избить. Вернулся Кассам, узнал о случившемся и поехал за каввалем в Баальбек и… Словом, не знаю как, но кавваля нашли на дороге с горлом, разрезанным от уха до уха. Племя дерсилов объявило кровную месть Кассаму. Один из дерсилов подстерег его и сделал ему в животе дырку, и жизнь вытекла оттуда с кровью. Шесть месяцев птица, вылетевшая с насеста души Кассама, летала над его могилой в долине Загроса. Шесть месяцев жалобно кричала птица: «Дай пить! Дай пить!», и только через шесть месяцев рука моя напоила птицу кровью убийцы моего Кассама. Могила неотомщенного мрачна. Ныне могила Кассама сияет! Тогда тайком пришел к нам Хусейн, родич убитого, чтобы убить меня, но не нашел. Под руку ему попался мой внук, и он отрезал невинному мальчишке голову. Напугавшись содеянного и зная, что месть Исмаил Коя найдет убийцу и на улице, и в степи, и в постели, и в могиле, дерсилы прислали к нам вчера из Баальбека нового кавваля. Они…

— А, вот, значит, кто шумел под утро, — сказал Зуфар.

— Да, приехал кавваль и вместе с ним два кочака — прорицателя. Мы сидели на ковре и говорили. Они сказали: «Мы не убивали мальчика». «Лжете. Я знаю — невинного ребенка убил ваш человек по имени Хусейн, банщик. Все слышали, как он хвастал в караван — сарае в Буджнурде. Кровь взывает к мщению». Кавваль завертелся ужом. Он уверял, что банщик Хусейн не из их племени, что он давно уже слуга одного хузистанского араба по имени Джаббар и что они не знают, зачем ему понадобилось убивать мальчишку. Они хотят миром покончить плохое дело. Они просят Исмаил Коя вернуться в Ирак, ибо наступило время борьбы против врагов всех курдов. Исмаил Кой и его сыновья — великие воины.

Ударив себя кулаками по пергаментной коже груди, Исмаил Кой воскликнул:

— Даже кровный враг знает, что Исмаил Кой — лев храбрости, что он своей рукой убил семьдесят три инглиза, не считая разных других врагов. Кавваль и вся баальбекская шайка просто испугались. И я сказал им: «Кровь за кровь! Есть четыре способа сделать нас довольными. Первый способ вернуть жизнь мальчику». — «Но жизнью и смертью распоряжается только Мелек Таус», — ответил кавваль. «Второй способ — отдайте нам в руки этого убийцу по имени Хусейн», — сказали мы. Они затряслись, словно их хватила трясучка, и заплакали: «Хусейн убежал. Банщик Хусейн сделался святым и ушел проповедовать слово истины в Азербайджан и не вернулся». — «Тогда есть третий способ — выдайте Джаббара, хозяина Хусейна, и мы отделим его голову от его тела и покончим с враждой». Но у этого проклятого кавваля тысяча уловок и тысяча хитростей. Он сказал: «Что вы? Джаббар могущественный человек. До него не дотянешься рукой!» Я рассердился и сказал: «Возьми кровь мальчика на себя и отдайся нам. Совет старейшин решит твою участь». Кавваль испугался и закричал: «Я не желаю предупреждать час своей смерти! Предлагаю два способа: возьмите одного маленького сына брата Хусейна и зарежьте его, как ягненка, на могиле вашего внука. А лучше возьмите пятьдесят верблюдиц». Ха, этот наглец посмел предложить мне за кровь сына и внука кровь щенка и молоко верблюдиц. Клянусь, я пристрелил бы кавваля и его трусливых кочаков на месте. Но, увы, они пришли из Баальбека, и жизнь их неприкосновенна. Тогда мы сорвали с них одежды и плетями прогнали в степь.

Исмаил Кой раскачивался на месте и стонал:

— Несчастье на мою голову. Месть я держал в моих руках, и я упустил ее. Плохой я йезид!

Он неутешно рыдал, и настоящие слезы текли по морщинистым щекам. Но вдруг, почти без всякого перехода, заговорил очень спокойно:

— Хорошо… Эй, приведите коней!

По — видимому, он распорядился заранее, потому что кони очутились во дворе почти мгновенно. Они выросли у крыльца точно из — под земли, словно в сказке. Исмаил Кой подбежал к ним и начал ласкать их лебединые шеи.

— Хороши? А? — спросил он.

И подлинно — кони были хороши, даже чудесны. У заправских наездников Гуляма и Зуфара сердца заныли от предвкушения удовольствия скакать на таких конях по степи, чувствовать под собой вздрагивающие, пружинистые их спины, ласкать шелковистые их шеи.

— Нате, берите! — сказал Исмаил Кой. — Иракские кони. Чистокровные «арабы».

Мгновение… И Зуфар уже сидел на коне. Он заставил его проделывать великолепные прыжки, поднимал его «свечкой», погнал к ограде и с разгона перемахнул через нее. Гулям сдержанно и важно поблагодарил вождя. Вынул затем кошелек с золотом и спросил:

— Сколько?

— Я дарю коней тебе, горбан, — хитро усмехнулся Исмаил Кой.

Зуфар услышал и помрачнел. Он спрыгнул на землю и, ведя коня под уздцы, подошел поближе. Только наивный мог поверить в бескорыстие Исмаил Коя. И таким наивным оказался Гулям. Ему все еще казалось, что шейх йезидов оказывает ему высокие почести. Но у йезида было совсем другое на уме.

— Маленькая услуга! — сказал он. — Помогите старому бедному курду.

Он отвел Гуляма и Зуфара в комнату.

— Что тебе надо, старик? Мы сейчас уезжаем.

В нетерпении Гулям весь дрожал. Он мысленно мерил расстояние до Мешхеда. Теперь, когда он владел конем, все казалось ему легко исполнимым и удивительно простым.

— Вы сейчас уедете. Кони ваши. Но одна маленькая просьбица.

— Скорее, старик! — воскликнул Гулям.

— Кавваль и два кочака идут по дороге… Пусть они не дойдут…

— Что? Что?!

Это «что» вырвалось в один голос и у пуштуна и у Зуфара. Предложение Исмаил Коя могло ошеломить кого угодно.

Шейх йезидов всего — навсего был первобытно прост. Подумаешь! На дорогах Хорасана сплошь и рядом отправляют в рай людей и по гораздо более ничтожному поводу: за полотняную рубаху, за один фунт кукурузы… Недавно пристрелили перса, ехавшего из Кучана на верблюде и гнавшего перед собой двух баранов. Жандармы нашли труп перса, но не нашли и следов ни верблюда, ни баранов. А другого купца и не нашли вовсе: его тело, говорят, воры сожгли в костре…

Исмаил Кой считал свою просьбу очень разумной. Шейх имел от своих двадцати восьми жен много сыновей. Всех он не слишком хорошо знал, но очень любил. За полвека кровавых междоусобиц и битв с турками, персами, англичанами Исмаил Кой потерял, по его подсчетам, тринадцать сыновей, тринадцать славных воинов, а сколько умерло в нежном возрасте от болезней, голода и холода в горах и пустынях! У Исмаил Коя осталось восемнадцать сыновей в живых. Только восемнадцать! Старик устал от смертей. Смерть снова протянула свою лапу к его семье. Кровавая месть вырывала жертву за жертвой. Одно средство могло остановить кровь. Мстители должны погибнуть не от руки Исмаил Коя или его родичей. Если с мстителями из рода дерсилов разделаются посторонние, тогда, по закону пустыни, кровавая цепь мести оборвется…

Бессильно опустились руки у Гуляма.

Он, благородный пуштун, в роли наемного убийцы. Нет, не купит он такой ценой даже спасение любимой. Он скорее удушит собственными руками проклятого старика Исмаил Коя. Отчаяние охватило Гуляма. Он сидел оглушенный, не зная, что делать, на что решиться.

В противоположность ему Зуфар вдруг словно ожил.

— Исмаил Кой, — сказал он, — я думаю о твоей мудрости. Кто убил твоих тринадцать сыновей? Я спрашиваю тебя, от чьей руки пали твои сыновья, если не считать убитого рукой курда — дерсила твоего сына Кассама, пусть пьет он воду источника «зем — зем» в раю!

Глаза старика снова, затянула пленка. Устремив взгляд в пространство, он вспоминал:

— Сына Ревана повесили по приказу офицера инглиза на озере Ван. Сына Буйина сразила инглизская пуля в Кут — эль — Амарне, когда инглизов осаждали турки. Сына Азиза — славным он вырос курдом и храбрым воином — расстрелял один пес капитан — инглиз на площади в Моссуле. Сын Решко умер от ран в плену у турок. Саид Риза пал в бою с арабскими наемниками англичан в Дизфуле. Моего любимого Саляхэддина — о, зачем ты, чужеземец, сыплешь мне перец на раны сердца! — опознали на багдадском базаре англичане и выдали турецким тюремщикам… Не знаю даже, где его могила…

Старик распустил чалму и кончиком ее вытер слезу. Он не стыдился. Воин — курд не стыдится слез, пролитых по своим сыновьям — воинам. Он замолчал. Даже для его сожженного горем сердца воспоминания оказались не под силу.

— У тебя, старик, много врагов, — проговорил медленно Зуфар, — у курдов много врагов. Что же получается? Курдов убивают инглизы. Курдов убивают по навету инглизов турки и персы. Курдов вешают инглизы, турки и персы. А курды убивают друг друга. Очень хорошо! Враги смеются, враги радуются. Пусть курды режут друг друга. Меньше станет курдов, врагам лучше…

— Что ты хочешь сказать, мальчик? — свирепо проворчал Исмаил Кой. Что ты болтаешь?

Он с угрозой поглядел на прислоненную к стенке винтовку.

Но Зуфар не испугался. Он твердо сказал:

— Старик, прикажи своим, пусть догонят этого… этих каввалей и приведут сюда. Верни им одежду, верни им свое расположение. Приведенных ими верблюдов отдай матери, несчастной матери мальчика. Кто знает, кто подослал этого святошу Хусейна стрелять в твоего родича? Не для того ли подослали Хусейна, чтобы посеять среди курдов семена розни и вражды? Береги пули для врагов, Исмаил Кой. А нас отпусти. Хочешь — на твоих конях. Не хочешь — уйдем пешком.

С Исмаил Коем никто не разговаривал так. Редко кто ему перечил. Зуфар чувствовал себя далеко не спокойно, как пытался показать. Старик йезид в своих капризах был совершенно необуздан.

Стеной стояли перед хижиной курды. Их сумрачные лица хорошо были видны сквозь широкие щели междверных досок. Шли секунды в молчании, но тянулись они бесконечно. Зуфар хотел еще и еще говорить, убеждать, но слова не шли на ум, и он молчал, не сводя глаз с лица шейха.

Первым нарушил молчание сам Исмаил Кой.

— Почему Исмаил Кой думает о врагах — курдах? — точно с удивлением спросил он себя вслух. — Почему Исмаил Кой не думает о врагах — инглизах, о врагах — турках?

И вдруг он резким толчком распахнул дверь и накинулся на курдов:

— А вы что стоите, вы что смотрите? Ваш старый вождь выжил из ума, разнюнился, как женщина. Где ваши советы? Где ваша мудрость?

Он подозвал сына:

— Скажи им, что видел и слышал.

— Я видел в Стране Советов справедливость. В стране Ленина нет жандармов, нет шахиншаха. В Стране Советов не обманывают курдов, как здесь. Этот проклятый инглиз Хамбер платит за лучший коврик «гали» тебе, отец, пять туманов, а продает в Тегеране за пятьдесят. А за большой ковер «гали» дает двадцать, а продает за пятьсот. Наживается, собака! А в Ашхабаде государственная контора за «гали» дает четыреста — четыреста пятьдесят… В Стране Советов справедливые люди. Страной Советов управляют рабочие люди, и крестьяне, и пастухи.

— Слыхали?! — закричал Исмаил Кой. — Не надо нам золота инглиза Хамбера. Курды не пойдут воевать против большевиков. Там, — и он показал рукой на запад, — на заходе солнца, на озере Ван, восстали наши братья. Проклятие туркам! О, турки неправедные сами по себе, неправедные с нами, неправедные с правоверными. Сделайте хоть шаг праведно! Кто воин, тот не останется дома. Кто воин, тот пойдет воевать с притеснителями. Грузите одеяла и котлы на мулов! В путь!

Еще Зуфар и векиль Гулям не успели выехать из чахлых садов селения, а уже все смешалось в невообразимом шуме. Ревели ослы, гремела медная посуда, смеялись и плакали женщины, лаяли собаки, кричали верблюды. Исмаил Кой собирался в дальний поход. В свои восемьдесят пять лет он шел воевать со всем пылом молодости.

Они быстро ехали по дороге. Гулям говорил:

— И старец, которого зовет могила, сражается с врагами своего народа. А я полон сил. Что остается делать мне, когда мою родину раздирают междоусобицы, которым радуются Хамбер и этот Ибн — Салман? Посланники дьявола! Люди совершают великие дела, а мне остается искать любимую. Где она?

Он не обращался ни к кому. Он повторял вслух мысли, которые давно уже мучили его.

О другом думал Зуфар, по — детски восторгаясь конем. Да, на таком коне он свободен как ветер. Спасибо Исмаил Кою. Исмаил Кой дал им коней и не отнял их, когда задуманная им кровавая сделка не состоялась. Молодец старик! Честный по — своему старик! Даже волшебный конь Зульфикар из сказок матушки Шахр Бану несравним с конем Исмаил Коя. Советская граница не кажется уже такой далекой, когда ты сидишь в седле. Такие быстрые ноги уведут от всех бед. И Зуфару уже казалось, что его Хазарасп гораздо ближе. Совсем близко. И что там какая — то тысяча верст для такого скакуна, как этот!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

Они хуже смерти — всегда заняты злодеяниями, грабят все, что удается, и, как саранча,

уничтожают зелень…

Они самые подлые, они хуже животных.

А л и ш е р Н а в о и

Солнце пекло неистово. Сизый дым шел от соли и песка. Жарким пламенем полыхало от раскаленной щебенки.

С шумом, скверной руганью, треском подков по груди пустыни рвалась вперед орда всадников. Хвосты громадных чалм развевались в знойном воздухе, глаза горели безумием, ружья палили в небо без толку, иссушенные духотой глотки поносили трусов луров. Каравана еще и в помине не было, а ошалевшие от посулов и обещаний белуджи уже сражались без памяти, бешено нанося удары… по воздуху! С взмыленных коней пена летела клочьями. Орда ревела, рычала.

Великий Убийца Керим — хан мчался впереди в полном экстазе. Он тоже кричал. Он подогревал в своих белуджах жажду крови и добычи. Рубить беспощадно! Раненых пристреливать! Дать волю рукам! Добыча принадлежит тому, кто первый прикоснулся к ней.

Было от чего загореться. Орда неудержимо катилась вперед лавиной гибели.

Хитрецы инглизы бьют чужой рукой. Керим — хан понимал, что сегодня он чужая рука инглизов, тех самых инглизов, которых он не терпел. А сегодня он служил им, палачам своего народа. Его, Керим — хана, инглизы использовали в качестве молота. Удар наносился по единоверцам — афганцам. Пусть! Он ненавидит Кабул и все, что имеет афганский вкус. Инглизы наносят удар его, Керим — хана, рукой по единоверцам — лурам. Пусть! Луры — вольные люди степи, а человек степи не смеет зевать. Горе лурам! Добыча стоит мертвых луров! Вперед! И пусть белуджский меч не знает пощады.

Что значит для воина полуденный зной! Что значит раскаленная степь и дикая многочасовая скачка?! Белуджские кони не знают усталости. Белудж рождается на коне с ножом в зубах. Мать истекает кровью, когда рождается белудж. Вперед!

Рядом с Керим — ханом нет Джаббара. Хорошо, что его нет.

По крайней мере ты все делаешь сам. Сам скачешь, сам наносишь удары, сам стреляешь, сам делишь добычу между белуджами. Араба нет рядом с тобой. Хорошо! Керим — хан не терпит советников. Кто лезет с советами, тот не всегда уходит от Керим — хана сам, иногда его уносят…

Керим — хан вглядывается в нестерпимое сияние пустыни. Скоро, очень скоро замаячат в знойном мареве цепочки верблюдов. Скоро заговорят винтовки. Вперед!

— Клянусь нашими конями, копыта которых извлекают огонь из земли, вопит Керим — хан, — мы нагоняем их! Вперед!

Превосходные лошади у белуджей. Своей селезенкой они издают гулкий звук «гурдэ — гурдэ»! Ноги у них железные. Они могут скакать с восхода солнца до полудня и остаются свежими, точно виноградинка с исфаганской лозы.

Блаженство на таком коне рваться сквозь зной пустыни. Чувствуешь себя непобедимым воином, вождем, покорителем мира! Слава и богатство ждут тебя, Керим — хан! Нет могущественней тебя, Керим — хан!

А впрочем, ты кривишь душой, Великий Убийца! Ты думаешь, что сам ведешь своих воинов, но память у тебя коротка. Ты забыл вчерашний разговор. Ты разговаривал вчера в дыму костра с одним индусом… Да, у тебя в шатре сидел индус из Пенджаба со странной для индуса фамилией Хэйм. Надо сказать, слишком по — английски звучит эта фамилия. И говорил ты с Хэймом о караване, о вьюках семисот двадцати семи верблюдов, об отчаянных лурах племени кухгелуйе, охраняющих драгоценные вьюки, о векиле Гуляме, хозяине каравана… Рядом сидел Джаббар, кутался в свой хузистанский бурнус и холодно смотрел на пламя костра. Говорил индус Хэйм. Джаббар не говорил. Он сказал все, что хотел, раньше. Он рассказал, что индус Хэйм правоверный мусульманин и что, хоть он сын англичанина, ему можно верить. Его мать, дочь гайдерабадского низама*, воспитала сына индусом и мусульманином. Отец его, лейтенант Хэйм, когда мальчик подрос, дал ему свою фамилию, забрал к себе в Англию, поселил в своем респектабельном сельском доме и позаботился об образовании. Юноша с отличием закончил высшую инженерную школу. Но мистер Хэйм — старший умер, и родственники — англичане вышвырнули Хэйма — младшего из сельского респектабельного дома, и ему пришлось вернуться в Индию. Хэйм ходит ныне в белой чалме, носит черную бороду индуса и английское имя, ненавидит англичан и вынужден работать на англичан: строить повсюду на Среднем Востоке стратегические дороги… Говорят, Хэйм отличный инженер. Он красив, смел, но англичане не желают его знать из — за матери — индуски. А индусы чуждаются его, не любят за его британское чванство. Хэйм сам сказал Керим — хану: «Я первый пойду против англичан!» Он с пеной на губах говорит об англичанах. Но это не мешает ему строить для инглизов хорошие дороги. Пути стяжательства сложны и запутанны. Работать под убийственным солнцем Персии европейцам трудно. Англичане бешеные деньги платят инженерам — индусам. Хэйм мечтает накопить побольше денег и пожить всласть. В голове у него все дико перепуталось. Нет нужды, что по его дорогам мчатся английские броневики, плюющиеся свинцом и смертью в индусов, афганцев, арабов, белуджей…

_______________

* Н и з а м — правитель.

И этот Хэйм, оказывается, племянник Мурвари, старейшины индусской общины в городе Руе, здесь, в Хорасане. Того самого ростовщика Мурвари, который взял в откуп подати с обоих Хафов и со всех белуджских кочевий… Богат, невероятно богат Мурвари, и он очень любит Хэйма и, наверно, оставит ему в наследство немало денег. Араб Джаббар сказал Керим — хану, что можно верить Хэйму, что надо послушать его. Да, такому богатому наследнику надо оказывать почет и доверие. Племянника горбана Мурвари приходится слушать. И Керим — хан слушал внимательно Хэйма. На многое, что он говорил, душа Керим — хана отвечала «да», на многое — «нет». «Да», когда пахло выгодой и добычей, «нет», когда на память приходили сила и могущество страны большевиков. Сейчас Керим — хану никто не мешал думать. Бешеная скачка ему помогала думать. Он хорошо мог взвесить все «да» и «нет». Благодарение аллаху, он, Керим — хан, не лишен разума и кое — что соображает.

Удивительно, Хэйм ни словом не обмолвился об этом — сгори его отец! английском лекаре, лезшем с непрошеными советами и поучениями и голову которого он, Керим — хан, предложил в подарок русскому доктору. Керим — хан, хихикнул от удовольствия, какую штуку тогда отмочил.

Но Хэйм и не заикнулся об Уормсе… Очень удобен этот Хэйм. Он говорит, когда нужно, и молчит, когда удобно. Что ж! Значит, Керим — хан сейчас очень нужен инглизам, раз они молчат. В случае чего они подняли бы такой крик по поводу Уормса, что и на другом конце света было бы слышно. Промолчал Хэйм и по поводу последнего мятежа белуджей против персидских властей. Славную стрельбу устроил Керим — хан, когда эти болваны — чиновники хотели навязать его белуджам шапки — пехлевийки. О аллах! Со времен своего предка патриарха Нуха белуджи носят чалмы. Позор надевать какие — то похожие на кастрюли шапки с козырьками. Здорово саданули тогда белуджи чиновников и жандармов. Жаль только, не уберегся тогда Джиндхан, друг и побратим Керим — хана, — попал в лапы тахмината. Но Керим — хан и на этом выгадал, не растерялся, высквалыжничал патроны у инглизов… Врага не грех обмануть… И, разгромив персов в славных боевых схватках, непобежденным ушел в Афганистан… Удобный человек индус Хэйм, ни о чем не вспоминает. Значит, Керим — хан очень и очень нужен инглизам, если они делают вид, что ничего не произошло. Конечно, Хэйм — частное лицо. Но Хэйм дал понять, что инглизы не причинят Керим — хану никаких беспокойств, если караван из семисот двадцати семи верблюдов не выйдет из Большой Соляной пустыни к границе Афганистана… А Джаббар заверил, что персидское шахиншахское правительство тоже ничего не услышит и не увидит.

Все ясно. Кто — то, благодарение аллаху, отдает в руки белуджей бесплатно много, очень много новеньких винтовок, пулеметов и патронов. Могущество белуджей неизмеримо возрастает. Керим — хан уже видел, как перед ним пресмыкаются персидские чиновники, как они лебезят и заискивают перед его силой. Это очень хорошо. Но…

Керим — хану не очень нравилась одна оговорка Хэйма. Захваченное оружие Керим — хан должен направить против… большевиков. Всех белуджей, способных носить оружие, надо как можно скорее двинуть в поход на север на помощь вторгшимся в Страну Советов джунаидовцам.

Хэйм сказал:

— Мы все люди корана. Все мы мусульмане. Бог не терпит неверия кяфиров большевиков. Все мусульмане объединяются в джихаде. Мусульманский мир обрушил меч на головы собак гяуров.

— А англичане — сгори их отец! — они разве правоверные? — спросил Керим — хан.

— Час англичан не пробил. Когда придет время, я первый пойду против англичан. Но разве большевики не отобрали у белуджей овец и коней? Разве о поношение и позор! — жены Керим — хана не томятся в плену у безбожников большевиков?

При напоминании о гареме в глазах Керим — хана потемнело. Он ослеп от ярости. Он жадно слушал слова Хэйма.

— Не упускайте момент. Время гибели страны нечестия пришло. Не могут взирать мусульмане, как попирает Россия священные города Бухару, Казань, Самарканд, средоточия исламского благочестия, как жен и дочерей правоверных оскверняют кяфиры. Меч — ключ к небу и аду. Ислам — религия меча. «Убивайте неверных всюду, где вы их ни встретите!» — так говорил пророк в суре девятой, в стихе пятом «Меч» в книге книг коране. Не опаздывайте! Уж воины ислама под водительством великих борцов за веру Ибрагим — бека и Джунаид — хана вторглись в пределы страны большевиков, истребляя неверных и возжигая свет истины для верующих. Всякий извлекший меч из ножен за веру получит награду. Несметная добыча ждет белуджей.

При одном слове «добыча» Керим — хан облизывается. Но уж слишком скучно, нудно рассуждает этот мусульманский проповедник с английским именем Хэйм и с английской постной рожей. Такие точно поучения изрыгал из своего рта и тот болван доктор, обезглавленное тело которого точат черви в песке на берегу Герируда. О том, что надо истреблять неверных, Керим — хан и сам знает. Слышал. Особенно когда у неверных много овец и полнотелых жен и дочерей. Приятно сидеть на ковре убитого врага, ласкать жену врага, пересчитывать золотые монеты врага, ездить на коне врага. Но неприятно, когда враг силен и метко стреляет. Он, Керим — хан, и без сладкоречивых проповедников наизусть помнит слова пророка, да произносят имя его с благоговением! Хэйм твердит: «Не опоздай! Не опоздай!» Обидно, если из — под носа у тебя стащат сладкие куски. Обидно, если жирная часть добычи попадет в лапы туркмен или узбеков… Но Керим — хан уже крепко обжегся разок на неверных большевиках. Керим — хан еле ноги унес тогда из Иолотани.

Да, вчера Хэйм торопил. Керим — хан раздумывал. Хэйм предложил задаток — вьюки семисот двадцати семи верблюдов. Керим — хан возьмет задаток, но… подумает еще. Задаток хорош, но за него придется проливать кровь, а каждая капля крови белуджа стоит дороже самого тяжелого верблюжьего вьюка.

Безумная скачка что — то затянулась. Где караван? Привстав в стременах, Керим — хан вглядывается в даль. Ничего не видно, кроме соляных просторов и песчаных холмов. Пусто, безлюдно…

Не беда. Кони свежи. Белуджи не бабы, белуджи — воины. Мысли снова возвращаются к Хэйму и его проповеди. Говорить он мастер. К тому же он говорит по — белуджски, как белудж. Джаббар, тот не знает по — белуджски, Джаббар — араб. Джаббар — отличный мусульманин. Он знаток корана, но он никогда не читает наставлений и не уснащает свою речь сурами из корана. Джаббар всегда говорит прямо: «Хочешь, Керим, того — то и того — то? Сколько тебе, Керим, нужно фунтов стерлингов? Хочешь сделаться эмиром Белуджистана, Керим?»

А проповедь Хэйма никому не нужна. Керим — хан и так давно входит в Мусульманскую лигу, уже немало лет… Лига мусульман уже десятилетия ведет борьбу против англичан, за торжество ислама в Индии, за изгнание англичан из Белуджистана. О, у Керим — хана старые счеты с англичанами! Еще отец Керим — хана сложил свою гордую голову в борьбе с ними…

Где же Хэйм?

Еще недавно он скакал рядом, красивый, бородатый, в своей белой чалме. Каждый раз, когда Керим — хан оборачивался, он улыбался, обнажая ровный жемчужный ряд превосходных зубов. Он скакал и казался неутомимым. И это совсем не плохо для не воина и не белуджа.

Где же Хэйм? Отстал. Конь не выдержал. Впрочем, выяснять некогда. Остановить на полном скаку орду, мчащуюся в неудержимом порыве, невозможно. Вперед!

Солнце уже в зените. Тени спрятались под коней. Слева выдвинулись в солончак рыжие холмы. Справа выпятились черные скалы, блестящие, точно полированный агат. Темная нитка бисера верблюжьих следов тянется посредине…

Надо бы послать направо и налево разъезды. Нехорошо, когда не выставлены разъезды.

Керим — хан отличный воин. Он гордится этим. Он прекрасно владеет ремеслом войны. Лучше война, чем проповеди. Много ли денег можно выболтать языком? Другое дело — сабля… Раз — и у ног твоих караван в семьсот двадцать семь верблюдов. А за деньги можно купить святость, можно купить звание «хаджи», которым кичится этот светлоглазый араб Джаббар, можно купить молитвы и посты… Что угодно.

Э! Что там впереди?

Душа Керим — хана ликует. Сердце и печень Керим — хана трепещут. Охотник видит дичь. В небе, на самой черте, отделяющей белую степь от синего неба, вытянулся ниточкой караван.

Караванбаши еще ничего не чуют. Головорезы луры ничего не видят. Господин векиль Гулям, гордец, ничего не подозревает. Поделом ему. Не пожелал явиться к Керим — хану и побеседовать как мужчина с мужчиной. Нет, векиль передал с посланным высокомерные слова: «Я не знаю Великого Убийцу Керим — хана и его разбойников белуджей. Я знаю Кабул и Афганское государство!» Теперь ты узнаешь, кто такой Керим — хан и его храбрые белуджи…

И караванбаши, и луры, и векиль Гулям не чуют, что они уже не увидят заход солнца. Вперед, белуджи! Сильна рука аллаха!

Караван все ближе и ближе…

Сердце Керим — хана ликует. Он стягивает через голову винчестер. По выстрелу его белуджи должны рассыпаться по степи и, распахнув крылья, охватить караван, чтобы не дать уйти никому. Палец ласкает спусковой крючок винчестера… Сейчас прозвучит выстрел, и…

Но палец не нажимает крючка. По степи идет человек. Он идет навстречу бешено мчащейся лавине всадников и не боится, что сейчас его растопчут кованые копыта коней.

За сто шагов видно, что идущий по степи человек дервиш. И высокая шапка, и длинный посох, и хирка — одежда странствующего монаха, и длинные развевающиеся волосы — все говорит, что это дервиш.

Обидеть дервиша не смеет никто. Даже Великий Убийца Керим — хан.

Белуджи на полном скаку раздаются в стороны, чтобы дать дорогу одинокому дервишу. Один только Керим — хан все еще мчится прямо на него.

Всаднику надлежит остановиться и приветствовать божьего странника. Надо спросить, не нуждается ли дервиш в чем — либо. Дать ему воды и хлеба. Так положено.

Но Керим — хан сказал себе: «У меня дело войны. У меня нет времени болтать с каким — то патлатым святым. После…» — и он решил проскакать мимо дервиша и лишь тогда дать знак выстрелом.

Проклятие длинноволосому!

Дервиш поднял высоко руку и нараспев прокричал:

Если ты будешь знать,

Какова твоя дорога,

Всю жизнь ты не узнаешь

Ни одной веселой минуты.

Словами поэта Ансари дервиш предостерегал. И неистовый вождь белуджей остановился. И вместе с ним остановилась вся его дикая, пышущая жаром орда. Белуджи резко осадили коней. Копыта вспахали степь, и соляная пыль утопила в своем облаке всадников.

«У дервиша в душе хитрость и попрошайничество. Земные поклоны — силки для поимки сердец», — с ненавистью подумал Керим — хан, почтительно подгоняя коня к дервишу, одиноко стоявшему посреди солончака. И хоть лицо Керим — хана кривилось от ярости, он ровным голосом приветствовал дервиша:

— Мир тебе и широкая дорога!

— Мир тебе, белудж, и широкая дорога!

— О святой дервиш, да будет доволен господь тобой и твоим отцом! Нет ли у тебя в чем нужды?

Вежливость Керим — хана не знала предела. Он проявлял совершенно несвойственную ему любезность.

— Здоров ли ты, Керим — хан? — спросил дервиш. — Все ли благополучно? Не поломались ли ваши седла, не порвались ли подпруги?

От медлительного голоса дервиша Керим — хан вспотел. Лица белуджей почернели в нахлынувшей внезапно духоте. С удил коней слетали на землю мыльные клочья пены.

Нетерпеливо Керим — хан нахмурился:

— В пустыне каждый враг другому, но ты дервиш, и я слушаю тебя.

— Ты хорошо сделал, что остановился, белудж!

— Аллах да благословит тебя, дервиш, твоих друзей и детей! Но белудж не терпит, чтобы ему указывали.

— Зачем ты посылаешь грохот барабанов в эфир небес? К чему это войско числом словно муравьи и саранча, Керим — хан?

— Я думал, ты святой, а ты соглядатай! Ты видишь все, что не следует видеть. Ты знаешь все, что не следует знать. Берегись!

— Э, храбрец, воюющий с немощными дервишами! Я еще на зов смерти не сказал: «Я к твоим услугам».

— Дело охотника — добыча, — и Керим — хан показал винчестером в сторону удалявшегося каравана. — Дело дервиша — молитва. Сойди с дороги!

— Волк унес добычу. Ты опоздал, Керим — хан.

— Ха, у кого оружие, тому и добыча.

— Ты опоздал, Керим — хан! Твоя добыча уже не твоя.

— Уж не ты ли, дервиш, протянул к моему каравану руку жадности?

— Да! — с силой сказал дервиш. — Это так же верно, как то, что меня зовут шейх Музаффар. Много слов — мало дела. Джалаледдин Руми сказал: «Так как сердце есть сущность, а слово — преходящая случайность, то преходящее является паразитом, а сущность — основной целью». Твои паразиты — слова вызывают только зуд. Ты повернешь вспять своих белуджей! Поезжай домой, сядь на пороге и качай на коленях внуков…

Керим — хан окончательно развеселился:

— Э, шейх Музаффар, не станет дервишем жадный осел, который не хочет, чтобы кто — нибудь обзавелся быком.

— Подумай, Керим — хан!

— Благодари аллаха, что ты дервиш. А не то…

— Ты метко бьешь, но, увы, сокрушаешь одинаково и врагов и друзей…

— Берегись, Музаффар!

— Смотри, сам не унеси одежды жизни во дворец вечности.

Взмахом руки дервиш обвел все вокруг.

Песчаные холмы и агатовые камни ожили. Из них вырос лес винтовок. Дула их блестели.

Керим — хан глянул вокруг. Рыжие холмы почернели от черных одежд луров и вороной масти коней.

Далеко уходил медленно караван. Верблюдов, несших тяжелые вьюки, никто не охранял. Караванбаши, ехавшие на тонконогих осликах, держали в руках лишь длинные пастушьи посохи.

Бери караван голыми руками! Но…

— Послушай, Керим — хан, нравится тебе кушанье — ешь. Не нравится — не ешь. Только запивать придется кровью.

Впервые за весь разговор, где вопросы выстреливали из винтовки, а ответы разили ударами сабли, Керим — хан не нашелся что ответить. Впервые заколебался.

Дервиш не ждал ответа. Он поднял руку, и два всадника карьером поскакали к нему. Один от агатовых скал, второй от рыжих холмов. Пока они подъезжали, дервиш говорил:

— Кто твой враг, Керим — хан? Кто враг твоего народа, Керим — хан? Почему ты хочешь ввергнуть белуджей и луров в водоворот смерти? Ты знаешь, никогда луры и белуджи не враждовали. А ты обнажил меч злобы, чтобы убивать луров на пользу своих врагов. Ты разжигаешь пламя в очаге, а пищу съедят твои враги.

Подскакали всадники и спрыгнули со своих коней. Мгновение — и на твердом солончаке, под прямыми лучами солнца, оказался расстеленным ковер цвета гранатовых зерен.

— Слезай с коня, Керим — хан! Поговорим, как подобает людям разума. Луры не любят решать вопросы сидя в седле. Луры сидят на площадке совета среди шатров как мужчины и как мужчины решают дела.

Керим — хан колебался. Он обвел глазами лица белуджей. Они дышали решимостью. Каждый белудж держал в руках заряженную винтовку.

Лицо дервиша оставалось непроницаемым.

Оба кухгелуйе почтительно смотрели на Музаффара. Они делали вид, что не замечают грозных белуджей. Дервиш повторил пригласительный жест.

— Тому, кто происходит от корня царского рода, не подобает… проговорил, шмыгнув носом, Керим — хан. Он растерялся до крайности. Ему не удалось «сохранить лицо». Охотно он дал бы волю злобе, но дервиш оказался хитрым.

Белудж — храбрый воин. Но он храбр, пока видит, что есть надежда победить. Белуджу чуждо самопожертвование. Храбрость белуджа — храбрость порыва. Он не пойдет сражаться, если заранее знает, что битва закончится слезами белуджских жен и матерей. Белудж дерется по — тигриному: он ужасен в бою, но он не забывает оставить позади хоть маленькую, да тропинку для бегства.

Перед Керим — ханом белуджи трепетали. Они боялись и уважали его. Но недавно Керим — хан допустил промах. Белуджские стада и семьи многих воинов остались за рубежом, на советской стороне. Начав переговоры с советскими властями, он вел себя высокомерно, как победитель, ставил неслыханно наглые условия. Время шло. Переговоры затянулись. Белуджи боялись Керим — хана, однако в уважении к нему у них появилась трещинка, тоненькая, чуть заметная, тоньше волоска, но трещинка… Керим — хан почуял это и надеялся, что захват каравана все исправит. Но он понимал, что нужна победа, добыча, слава!

Он тяжело слез с коня и плюхнулся на гранатовый ковер. Он развалился так, что занял половину его. Скучая, он спросил:

— Хорошо, шейх Музаффар! Чего ты хочешь, шейх Музаффар?

— Клянусь гробницей Наджеф Эшреф на горе Кохе Герроу, в которой покоится прах сорока святых луров, — сказал Музаффар, — клянусь могилами, сегодня я шейх, вчера я был нищим, завтра я буду господином.

— Увы, в Персии всякий себя называет шейхом.

Тогда один из кухгелуйе, судя по одежде знатный человек, склонился в поклоне и торжественно сказал:

— Господин Керим — хан, прошу вас, говорите с должным уважением. Перед вами вождь и эмир луров Музаффар — хан.

Лицо Керим — хана задергалось. Он потрогал свои усы и, все еще не сдаваясь, проговорил:

— Как может стать дервишем тот, кто добивается почета, ищет шума, славы? — Он деланно засмеялся и бросил: — Палкой такого дервиша по голове!

Он постарался придать своим словам характер шутки, но с превеликой охотой он привел бы свою угрозу в исполнение… если бы только мог.

Ответил не Музаффар, а тот же кухгелуйе:

— Наш эмир Музаффар — хан много лет отсутствовал… Кухгелуйе ждали его. По вечерам в доме эмира в очагах зажигали огонь, расстилали ковры, возжигали светильники. У постели садились кареокие прислужницы и ждали. Но на путях паломничества и аскетизма великий эмир наш, оставив свой народ, своих жен, своих детей, искал в странах мира свет истины. И в час, предопределенный всевышним, Музаффар — хан вернулся к своему племени, к своим кухгелуйе.

Кухгелуйе — храбрые воины. Они не боятся ни пуль, ни лишений. Что нужно кухгелуйе? Конь, винтовка и пуд муки — запас на шесть недель. И тогда кухгелуйе пойдут за своим шейхом хоть в ад… Пусть знает Керим — хан… Жизнь рыбы в воде — жизнь кухгелуйе в пустыне.

Произнеся торжественную речь, кухгелуйе поклонился и развернул суфру — скатерть со скромным угощением. Второй кухгелуйе налил в чашу чистой воды, отпил глоток и подал Музаффару. Тот в свою очередь сделал несколько глотков и протянул чашу Керим — хану. Чаша была простая, глиняная. Вождь могущественного племени шейх Музаффар любил простоту кочевой жизни.

— Выпей, Керим — хан, чашу чистой воды, и пусть наши побуждения будут такими же чистыми, как эта вода из холодных источников Дередже — наина.

Капли влаги скатывались по пальцам Керим — хана. Он смотрел на суфру, где были разложены исфаганские, похожие на пряники, сухие хлебцы и финики, и думал. Он все еще не решался…

— Выпей чашу дружбы, — сказал Музаффар, — и поговорим о врагах и друзьях, о вражде и дружбе.

Залпом Керим — хан выпил воду. Тем самым он согласился начать переговоры.

Решительно Керим — хан потребовал верблюдов и вьюки. Он получил столь же решительный отказ. Керим — хан поднял крик… Караван принадлежит по праву войны белуджам. Неосторожно он сослался на Хэйма и Джаббара.

— Кто такой Джаббар, знает пустыня и аллах. Он человек без лица… ответил Музаффар. — Кто такой Хэйм, ты сам знаешь. Отец Хэйма двадцать лет назад расстреливал собственноручно белуджских вождей в Панджгуре и Турбате, солдаты Хэйма разбивали головы белуджских младенцев о камни, а сын Хэйма дает советы вождю белуджей Керим — хану. Ты хочешь принять оружие из рук англичан, твоих врагов, и воевать за своих врагов англичан. Умно ты поступаешь, Керим — хан.

Слова Музаффара далеко разносились над солончаком. Вокруг стояли белуджские всадники. Никто из них не спешился. Они крепко держали наготове винтовки, поглаживали усы. На черных лицах под густыми бровями сверкали белки глаз.

С непостижимой логикой Керим — хан воскликнул:

— Э, не думай, что ты один умный. Порой самый длинный кружной путь оказывается самым коротким. Почему тебе и твоим лурам все, а белуджам ничего? Давай пополам!

— Нет! Луры не торгуют оружием… Они знают, что, когда покупатель купил у кузнеца меч, он может убить самого мастера этим же мечом!

— Пророк назвал торговлю благородным занятием. Мы все купцы. Торговать оружием для бедных воинов дело благородное. Давай половину вьюков — и белуджи позволят лурам идти восвояси.

— Глухой тот, кто не слушает… Ни половины, ни четверти! Ничего!

— От добычи волка хоть кусочек кожи! Берегись, у белуджей ружья заряжены.

— Но и у луров винтовки. Никто не хочет плясать под рыканье льва. Хорошо! Я справедлив. Делим все пополам. Ты уговорил меня.

— О, в тебе еще жива совесть.

— Мне жаль тебя.

— Белудж не просит и не берет милостыню.

— Бери, пока не поздно!

— Давай!

— Какую половину ты берешь? Что лежит или что ходит?

— Конечно, что ходит.

— Бьем по рукам! Ты сам выбрал!

— Да.

— Сегодня вечером посылай в мой стан тридцать воинов.

Скупой подобен огню светляка, который светит, но не освещает, горит, но не греет. Ты скуп, но хоть что — нибудь, а я взял.

Керим — хан ликовал. Голос его зазвучал решительно, нараспев, как это бывает у записного курильщика анаши, доведшего себя до опьянения. Он и вправду был пьян победой. Он с торжеством поглядывал на своих белуджей. Ага, проклятый дервиш, все — таки напугался.

Не сказав больше ни слова, Керим — хан взлетел на коня и, издав дикий вопль, помчался в степь. С ревом вся орда белуджей ринулась за ним.

Ночью в лагерь белуджей прибыли верблюды, все семьсот двадцать семь верблюдов… Но ни одного вьюка… Хитроумный Керим — хан поддался на наивнейшую, глупейшую шутку, Керим — хан перехитрил сам себя. Дервиш надсмеялся над белуджами. Наивная его дипломатия позволила лурам выиграть время и увести караван подальше от белуджей и от всевидящего ока персидского тахмината. Семьсот двадцать семь вьюков исчезли бесследно.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ни одна кошка не станет ради аллаха мышей ловить.

А л и ш е р Н а в о и

По соседству с храмом живет сатана.

О м а р Х а й я м

Что должно сниться паломнику?

Алаярбеку Даниарбеку, всю жизнь мечтавшему припасть к подножию Золотого Купола имама Резы, еще вчера такой вопрос показался бы нелепым, праздным и даже богохульническим. Паломник, прибыв в священный Мешхед, видит во сне только райские струи и ангелов аллаховых, восседающих на седьмой небесной сфере…

Но богомольному Алаярбеку Даниарбеку снились… манты… Сочные, напоенные бараньим салом, самаркандские большие паровые пельмени — манты, сготовленные такими пухлыми, такими умелыми, такими ласковыми ручками Гульчехры — его супруги.

И только Алаярбек Даниарбек раскрыл, конечно во сне, рот, чтобы положить в него один особенно сочный мант, как очень сердитый голос Петра Ивановича мгновенно разрушил райский сон и заставил блюдо с мантами исчезнуть.

Сглотнув слюну, Алаярбек Даниарбек приоткрыл глаз.

Да! Никаких сомнений! Порыжевшие сапоги, стоявшие у края ковра, не могли принадлежать никому, кроме доктора. А в сапогах были ноги доктора. А над сапогами высилась плотная фигура доктора.

И как только умудрился Петр Иванович разыскать Алаярбека Даниарбека в Мешхеде среди десятков тысяч богомольцев?

— Я паломник, — сердито проворчал Алаярбек Даниарбек. — Разве тебе, Петр Иванович, неизвестно, что общение с кяфиром во время паломничества оскверняет мое священное естество? Кяфир — неблагодарный богу неверный, а у неверных покровитель — сатана. Сура шестнадцатая, стих сто второй. И я хочу спать. И я получил отпуск…

Алаярбек Даниарбек отвернулся к стенке и натянул одеяло на голову.

— Извините, что нарушил ваш покой, — снисходительно сказал Петр Иванович, усаживаясь на краешек одеяла, — одной молитвой больше, одной меньше… Золотой Купол от этого не обвалится… И потом, вы выпросили три дня, а прошло четыре.

— Я не просил, — зашипел Алаярбек Даниарбек и высунул свой плоский нос из — под одеяла. — У кяфира, если даже он начальник, не отпрашиваются. О верующие, не избирайте друзей из среды неверных! Берегитесь сидеть рядом с кяфирами. Иначе вы сделаетесь подобными им.

— Иначе они не преминут развратить вас, — подхватил незлобно доктор, — коран, сура… впрочем, неважно, какая сура…

— Ийе, — удивился Алаярбек Даниарбек, — откуда ты знаешь?

— Забыл. И там еще говорится: «Не имейте друзьями ваших отцов и ваших братьев, если они погрязли в мерзости неверия…»

— Вот видишь, Петр Иванович! Так что я ушел в паломничество сам, по своему желанию… Захотел и ушел…

— Хорошо, хорошо… Склоняюсь перед вашими возвышенными чувствами, но есть дело.

Алаярбек Даниарбек — так могло показаться на первый взгляд — как будто всерьез внушил себе, что участие его в персидской экспедиции Наркомата здравоохранения СССР является не чем иным, как паломничеством в Мешхед. Вообще, послушать его, так вся персидская экспедиция и придумана Советским правительством, чтобы он, Алаярбек Даниарбек, смог совершить богоугодное путешествие. Он так часто уверял всех, что по собственному желанию отправился в Персию со священной целью, что вдруг сам поверил в это. В Хорасане, при любом удобном и неудобном случае, он напоминал доктору, что должен посетить Мешхед. Говорил он о гробнице имама Резы и утром и вечером, и днем и ночью и ужасно надоел Петру Ивановичу. Алаярбек Даниарбек, не просил, но мученически вздыхал, охал, стонал, и доктор, когда они оказались поблизости от Мешхеда, сам предложил ему отправиться в город. И вдруг Алаярбек Даниарбек не проявил ни малейшей радости. Возможно, он рассчитывал на отказ, и тогда к званию паломника он мог бы присоединить прозвище, «шохид» — мученик, и притом без малейших расходов… Но доктор оказался хитрее, и Алаярбек Даниарбек не сказал ни слова благодарности. И хоть кошель его за последнее время потолстел зарплату в экспедиции выплачивали аккуратно, — Алаярбек Даниарбек не постыдился пожаловаться на безденежье, правда в туманной форме. «За позолоченной решеткой могилы имама Резы очень много денег и очень много жадности. И молитвы вспархивают только на крылышках денег». Алаярбек Даниарбек знал, что хранители мавзолея собирают с паломников обильную дань, но, дабы никто не обвинил их в сребролюбии, они установили издавна порядок, чтобы каждый богомолец сам собственноручно кинул деньги — свое подаяние — за золоченую решетку. Делалось это добровольно, от души и от достатков. Но удивительное дело, едва паломник ограничивался показным взмахом руки, а деньги свои засовывал себе за пазуху, как на его спину обрушивался удар деревянной колотушки. И богомолец сразу настраивался на благочестивый лад. Тысячи глаз у святых хранителей мечети имама Резы, и видит каждый глаз, о аллах, поразительно зорко.

— Знаем мы этих святых служителей — все они сволочи. И все они воруют, — бормотал Алаярбек, — грабят паломников, воруют у имама Резы, воруют друг у друга… А наворованные деньги ничего не стоит освятить. Попрыгает хранитель купола на одной ноге вокруг надгробия, бросит семь камешков, ну барана еще зарежет, если как следует наворует, и все… Совесть спокойна…

Петр Иванович не только дал Алаярбеку Даниарбеку отпуск, но даже выдал ему вперед жалованье за полмесяца.

Уехал Алаярбек Даниарбек в Мешхед на рассвете, ни с кем не простившись. Он внушил себе, что для успеха благочестивого предприятия никто не должен знать, когда и куда он едет.

Вот почему спросонья он никак не мог понять, как в Мешхед попал Петр Иванович и прервал его приятнейший сон…

Но доктора нисколько не интересовали сновидения Алаярбека Даниарбека. Он бесцеремонно его растолкал. Когда Алаярбек Даниарбек умылся и забыл о мантах из сновидения, Петр Иванович сказал:

— Настя — ханум в беде… Без вас мы ее не выручим.

— Нам известно, — важно сказал Алаярбек Даниарбек.

— Как?

— Мы лично ехали с Настей — ханум в автомобиле в Мешхед. И с нами ехали жандармы.

Тон у Алаярбека Даниарбека был такой, словно не жандармы везли его и Настю — ханум, а он, Алаярбек Даниарбек, прихватил жандармов с собой.

— Где же сейчас Настя — ханум? Вы понимаете, Гулям исчез, и мы все страшно беспокоимся.

— Когда мы приехали в Мешхед, жандармы проводили Настю — ханум в городской дом Али Алескера.

— А вы?

— А мы отправились к Золотому Куполу.

При этом Алаярбек Даниарбек поморщился. Даже доктору он не хотел признаться, что еще в пригороде Мешхеда жандармы без всяких церемоний выкинули его из автомобиля и что ему пришлось идти пешком по пыли и камням. Позже он узнал у шофера Шейхвали, что Настя — ханум во дворце Али Алескера.

Петр Иванович задумался.

— Где живет Гульсун? — вдруг спросил он.

— Сигэ? Жена этого сумасшедшего дервиша?

— Ее надо найти.

— Ее искать не надо… Она и дочка живут в Курейшит Сарае, у большого базара.

— Я так и знал, что вам это известно. Мне надо поговорить с ней.

— Хорошо, Петр Иванович, ты поговоришь с ней сейчас.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Он уже не отличал неба от земли.

Б е д и л ь

Не спускайся в колодец на веревке обманщика.

Т у р к м е н с к а я п о с л о в и ц а

Гулям ворвался в английское консульство. Так ему казалось… «Ворвался», пожалуй, не совсем подходящее слово. Он был так взволнован, что ничего не видел. Он желал говорить с Анко Хамбером сейчас, немедленно. Он желал драться, разбить гладко бритую голову Анко Хамбера, измолотить его похожее на перезрелую грушу лицо. Гулям не отдавал себе отчета в своих поступках.

Будь он спокойнее, сохранись у него хоть немного выдержки, он понял бы, что слишком легко попал в консульство. Он не ворвался. Его впустили. Дверь открылась сразу, едва он ударил по ней кулаком. Тяжелая, вся в больших медных шляпках, дверь из темного бука, сделанная в доброй старой Англии и привезенная в Персию, вероятно, еще в XVIII веке, распахнулась легко, бесшумно. Слишком легко, слишком бесшумно. Швейцар и слуги в прохладном респектабельном холле даже не спросили у Гуляма, не поинтересовались, кто он и куда идет. Кто ему нужен. Было это странно, даже подозрительно. Но Гулям вообразил, что Анко Хамбер после их ссоры в Баге Багу боится его. Почему же тогда его так просто пустили в здание консульства? Почему так быстро раскрылась дверь? Не проще ли было предположить, что Анко Хамбер ждал господина Гуляма?

Очевидно, ждал. Иначе Гулям не смог бы так просто войти в здание, над которым развевался «юнион джек» — британский флаг. Английское консульство в Мешхеде, как, впрочем, и все такого рода британские учреждения на Востоке, неприступно. Британские дипломаты — люди предусмотрительные. Они прежде всего ценят спокойствие и гарантируют себя от всяких случайностей.

Здание английского генерального консульства в Мешхеде толщиной своих бетонных стен может посоперничать с крепостным блиндажом. Решетки на его окнах являются шедевром прочности и несокрушимости. Гарнизон из шестидесяти — семидесяти сипаев может выдержать здесь настоящую осаду.

Когда капитальная буковая дверь неслышно распахнулась, Гулям по инерции пробежал через холл и с разбегу очутился в залитой светом приемной.

Из — за сиявшего медью массивного чернильного прибора поднялся сам Анко Хамбер. По лицу его струилась самая любезная улыбка.

— Рад видеть. Добро пожаловать, — сказал он. Говорил он успокоительно и ласково. «Лил воду благоразумия в очаг гнева», — говорят в Иране. Гулям больше не мог… В изнеможении он упал в глубокое кресло, похожее на двуспальную кровать.

— Я молокосос! Мне бы играть в кости на крыше базара!

Воклицание вырвалось у Гуляма против воли. С момента исчезновения Насти — ханум Гулям утратил способность здраво мыслить, но лишь теперь, попав в приемную консульства, он осознал это. Понял он и то, что ему не следовало приходить сюда и что все, что он сейчас делает, нелепо.

Он бежал через весь город. Он и не сообразил попросить в афганском консульстве фаэтон или за один кран нанять на набережной извозчика. Неудивительно, что он заблудился, хоть заблудиться в Мешхеде трудно. Город вытянут с запада на восток и прорезан вдоль каналом, окаймленным тенистыми деревьями. Золотой шлем Купола имама Резы хорошо виден отовсюду.

От афганского консульства до британского по прямой совсем недалеко. Но у мешхедцев странная привычка. Когда их спрашивают, где консульство Великобритании, они показывают в противоположную сторону. К тому же Гулям попал в толчею базара, оглушившего его звоном молотков медников, криком выкрашенных рыжей хной ослов, воем и ревом торгашей. Темные ямы мастерских дышали жаром и запахами горячего металла, гниющих кож, анилиновой краски. Тысячи разносчиков, покупателей, зевак, женщин, закутанных в глухие «аба», нищих шли потоком, толпились по узким проходам, торговались, галдели, хохотали, вопили, ругались. В конце концов Гуляма вытолкнули на обширное кладбище, полное народу.

Персы, хезарейцы, курды, туркмены, негры, арабы кишмя кишели между надгробий и свежевырытых могил. Нищие протягивали руки с деревянными чашками для подаяния. Мешхедские маддахи* прямо в лицо совали скользких разевавших пасти змей и предлагали за один — единственный шай невероятные трюки. Заунывно тянули свои песнопения дервиши. Нагло и по — базарному крикливо торговались могильщики. Трупным смрадом несло от обмотанных и сплетенных веревками тюков, которые небрежно стаскивали с верблюдов и мулов и швыряли на землю.

_______________

* М а д д а х и — странствующие монахи.

Гуляма стиснули, в него впились плохо одетые, отвратительно пахнущие могильные служители в духовных одеждах и совсем оглушили воплями:

«Где твой покойник? Откуда привез ты своего покойника? Давай деньги! Хорошенькое, удобненькое место отведем… Закопаем твоего отца в могилу! Во веки веков будет отец благословлять тебя, что ты похоронил его на священном кладбище Катл — е–Гах. Или у тебя не отец, а жена? С женского трупа подешевле берем! Давай, давай, раз уж ты тащил свою сварливую подругу через весь Иран! Или ты хочешь, чтобы она проела тебе печенку и в раю… Э, нет… У тебя, наверное, сын! Вай — вай! Не скупись для сыночка!..»

Беснующиеся служители тянули Гуляма, наступали на ноги, толкали, дергали за одежду, дышали прямо в лицо…

Отчаявшись выбраться из толпы, векиль толкнул одного, отшвырнул другого и быстро зашагал, перепрыгивая через низкие глиняные надгробия. Рев поднялся над кладбищем. Какие — то особенно рьяные, судя по длинным бязевым «габа» — балахонам — и яйцевидным «гибе» на головах, паломники наступали с палками: «Гяур! Нечестивец! Бей!»

Толпа швыряла и мотала Гуляма в разные стороны, пока чья — то сильная рука не вытянула его через пролом в ограде.

На улице было тихо и душно.

Гулям даже не удивился, когда увидел Алаярбека Даниарбека. Он вообще потерял способность удивляться.

— Что вы здесь делаете? — спросил он маленького самаркандца.

— Хочу стать настоятелем гробницы его святейшества восьмого имама Али бен Муса ар — Резы…

— Что вы болтаете? Я серьезно же…

— Правда то, что я ножиком зарезал слона, но неправда, что я принес его на своих плечах домой. Я здесь поклоняюсь Золотому Куполу. Я паломник.

Но Гулям уже не слушал.

— Где Настя — ханум? Где моя жена? — спросил он.

— В доме Али Алескера.

— Отведи меня к ней. Ты знаешь, где это?

— Знаю. Рядом с инглизским консульством. Но как вы забрались на шиитское кладбище? Суннита, если поймают на кладбище Катл — е–Гах, обязательно убьют… Очень священное место. Сюда со всех концов Персии даже камни идут в паломничество. Каменные богомольцы! Если перс видит на дороге гальку, обязательно в сторону Мешхеда кинет. А другой еще дальше бросит. Так за десять лет камень до имама Резы и доберется… Сюда, на кладбище, везут умерших шиитов со всего света. Погонщики мулов берут большие деньги за перевозку мертвецов. Неприятно везти смердящий труп… Можно заразиться. В караван — сарай по дороге не пускают. Ночуют в степи, а там разбойники. Кто похоронен на Катл — е–Гах, с того все грехи как рукой снимают… Совсем святое место Катл — е–Гах… Я приходил выбрать местечко себе для могилы, но что — то мне здесь не нравится…

— Чего ты болтаешь? Идем быстрей! — не вытерпел векиль Гулям.

— Алаярбек Даниарбек не болтает, а говорит. А идем мы со всей быстротой, на какую способны. Так вот… Смотрю, теснота… В тесноте и смраде придется лежать… На Катл — е–Гах даже намогильных камней не позволяют класть. Только кучу земли насыпают. Дождик пройдет — и от могилы ничего. А могильщики — воронье опять место продадут и к тебе в могилу еще покойничка сунут… Вы напрасно сюда пришли. Опасно вам…

Но тут Алаярбек Даниарбек прервал сам себя:

— Вот что. Сначала мы спросим дорогу!

Первый, кого он спросил, был напыщенный господин в очень потертом и лоснящемся на локтях европейском костюме. Господин ехал на осле, а за ним бежал толстый потный слуга, уцепившись одной рукой за ослиный хвост, а в другой держа открытый дождевой зонтик над головой хозяина.

— Спроси у него, — господин высокомерно кивнул в сторону слуги.

— Не знаю! — тоненько пропищал тот. — И чего вы только людей беспокоите?

Алаярбек Даниарбек остановил прохожего, очевидно мелкого торговца.

Но в ответ услышал:

— Место инглизов на свалке. Ищите — сгори их отец! — там…

Но тут многолюдная толпа завертела Алаярбека Даниарбека и Гуляма. И потащила по улице.

Сразу же Гулям потерял из виду своего спутника. Сжатый со всех сторон здоровенными полуголыми персами, векиль барахтался в людском месиве. Ему показалось, что одичавшая свора могильщиков кладбища Катл — е–Гах настигла его и вот — вот растерзает. Персы рычали, били ржавыми цепями и веригами себя по плечам, наносили себе по лбу удары саблями и ножами. Кровь, смешанная с грязным потом, текла по груди и животу и обагряла белые штаны. Кровь была и на лентах, и на страусовых перьях, и на цветах, гирляндами украшавших многих в толпе.

Гулям боролся с кем — то, кричал что есть силы, но голос его потонул в реве многочисленной толпы: «Вах Хусейн! Шах Хусейн!» Изуродованные экстазом физиономии, выкатившиеся глаза, сладкий запах крови вызывали тошноту. Кто — то, суя Гуляму в руки клинок весь в сгустках крови, таращил обезумело глаза и хрипел прямо в ухо: «Проклятие Йезиду, убийцу Хусейна! Начинается битва! На помощь пророку!» Богомольца отшвырнула в сторону лошадиная морда вся в павлиньих перьях. Зазвенел вопль: «Дорогу коню святого имама!» Мимо проплыли цветастые ковры и парчовые попоны, а за ними негры тащили на плечах пышный, но очень пыльный паланкин с манекенами женщин и детей из папье — маше…

Искаженные лица, пожелтевшая позолота, цветное тряпье мелькали и крутились в дикой карусели. Перед отупевшим, ошеломленным Гулямом паясничал водонос, ревевший: «Хусейн хочет пить! Дай воды Хусейну, проклятый кяфир!» Почему водонос заподозрил в Гуляме не шиита? Или его европейский костюм натолкнул на такую мысль безумца? К счастью, водоноса умчал поток полуголых фанатиков, так кричавших свое «Вах Хусейн!», что они и не расслышали воплей водоноса. Наконец до сознания Гуляма дошло, что он попал в самую гущу шахсей — вахсея — ритуальной процессии, устраиваемой в дни поста Мохаррем последователями убиенного халифа Али.

Гулям отлично знал, что доведенные до исступления фанатики могут затоптать, побить камнями, растерзать даже самого шахиншаха персидского, вздумай он встать на пути процессии. И когда наконец ему удалось протиснуться к обочине улицы за спинами дюжих дервишей, тащивших шелковые полинявшие знамена, шесты с изображением деревянной руки и еще чего — то, он вздохнул с облегчением.

Он отскочил к дверной нише и прижался к двери. Теперь мимо шли ряженые, изображавшие, судя по позеленевшим медным доспехам и шлемам, римских воинов. За ними вздымали пыль тяжелыми ботфортами средневековые гвардейцы, напоминавшие пестрыми красками петухов. Их сменили русские папахи и кафтаны казаков. Вся эта разношерстная толпа, изображавшая воинство халифа — мученика, была нелепа и жалка своими лохмотьями и размалеванными физиономиями.

Гулям был суннит и к тому же вольнодумец. Он с отвращением взирал на ползущую мимо многоголовой змеей толпу. Но, право, ему было сейчас не до смеха. Счастье, что на него больше не обращали внимания. Его одежда так запылилась и измялась за время путешествия, его лицо так обросло, что он сейчас мало чем отличался от потных, грязных участников шествия. А зловещие толпы фанатиков двигались нескончаемым потоком, проклиная и славословя, рыча и хохоча, проливая слезы, кровь и пот, выдирая из головы волосы, изуверски раня себя ржавым оружием, нанося себе такие удары в грудь, что кожа лопалась и лилась кровь. Демонами пустыни, горными джиннами люди прыгали, извивались в судорожном танце, стонали, декламировали стихи, озверело завывали, проповедали и истошно орали: «Вах Хусейн! Шах Хусейн!»

Сколько времени Гулям стоял, вжавшись всем телом в деревянную нишу, он не помнит. Блеснули в последний раз сабли, заскрежетали цепи, пахнуло в лицо запахом глины и крови, пробежал фанатик с ребенком, у которого на лбу зияла рана от удара чем — то острым, промелькнули алые пятна на белых одеждах, и серо — желтое облако пыли поглотило шествие.

Несколько минут стоял, держась за стенку, Гулям. У него подкашивались ноги, кружилась голова. Он поймал себя на том, что ему хочется орать «Шах Хусейн!» и бить себя в грудь. Все вдруг поплыло перед глазами… «Вам дурно! Пейте!» Тонкий голосок прозвучал над его головой, и девичья рука опустила глиняный кувшинчик.

Ледяная вода привела Гуляма в себя. Точно во сне прошелестел шепот: «Какой красивый!» — и нежный смех. Он вернул кувшинчик и, пробормотав: «Благодеяние твое не забудется», побрел прочь…

Как он попал к английскому консульству, Гулям не помнит.

Шум многотысячного шахсей — вахсея еще гудел в его мозгу. Еще холодная дрожь нет — нет и пробегала по спине, а Гулям уже мысленно назвал свой разговор с господином английским консулом тоже шахсей — вахсеем, только более неприятным.

Ребенок с рассеченным лбом и кровью, заливавшей его черные глазки, стоял перед глазами Гуляма, и он долго не мог понять, что произносит тонкогубый, безжизненный рот человека с грушей вместо головы. Толстые, бульдожьи щеки его шевелились совсем как у того водоноса, который вопил: «Хусейн хочет пить!» Горько усмехнувшись, Гулям повторил: «Шахсей — вахсей!»

Конечно, консул не понял восклицания Гуляма и только вздернул кожу на лбу, где у человека по законам природы должны расти брови и где у Анко Хамбера шевелились только несколько медно — красных волосков. Он смотрел внимательно на запыленного, безмерно усталого пуштуна, и губы его шевельнулись в чуть приметной улыбочке. Улыбка могла сойти и за сочувственную и за ироническую, смотря по желанию и настроению собеседника. Но Гулям безмерно устал. Отчаяние охватило его, и он меньше всего был настроен разбираться в характере улыбок. Да и разговор шел в таком тоне, что тут было не до улыбок и вежливостей. Первые же слова Гуляма вывели Анко Хамбера из равновесия, и голос его даже сорвался в крик:

— Все, что вы, ваше превосходительство, говорите, несовместимо… да — да… несовместимо с принципами… высокими принципами!.. Я не могу допустить… здесь, в стенах… британских стенах! Вы… вы не смеете даже подозревать меня… нас… Во всех странах первой заботой английского джентльмена и дипломата является забота о благе и процветании местного населения, где бы ни развевался британский флаг… И всем это хорошо известно. Он развевается во имя благородства, высокой морали и справедливости…

Грушеподобная голова консула блестела… Возвышенные чувства так и мерцали. Но Гулям не стерпел и, хоть дал себе слово не дразнить и не раздражать эту английскую лису, резко бросил:

— Мы, афганцы, не терпим двоедушия… Мы, простые, честные люди, не верим вам, торгашам, неверным на слово, коварным в поступках… Я не верю ни одному вашему слову. Я знаю, вы, англичане, перед всем миром стараетесь представить афганцев дикарями и убийцами, а сами…

Благородное негодование отразилось на лице Анко Хамбера. Он встал, развел во всю ширину стола руки — а они оказались у него удивительно длинными — и поклонился. Весь вид его говорил: «Я разговаривал с вами как с человеком, а вы…»

Но Гулям сразу понял, что все высокомерие, вся самоуверенность, вся наглость, все сознание своей силы почему — то не позволяют Анко Хамберу просто вышвырнуть его, Гуляма, за дверь без всяких разговоров. Одного — единственного оскорбления из сотен высказанных им во всеуслышание в этом чопорном кабинете этому чопорному, самонадеянному господину было более чем достаточно.

— Вот вы, несдержанный в выражениях господин Гулям, — сказал Анко Хамбер, — вы отзываетесь о нас, англичанах… так… Не удивляюсь. Люди Востока вообще лишены свойственного европейцам чувства справедливости… А мы, англичане, самые справедливые из народов мира, а потому и… предназначены править миром.

— Господа и рабы. Англичане — господа, афганцы — рабы. Так вы все думаете. Не огонь справедливости горит в вас, а огонь жадности. Колониальной жадности.

И все же Гулям не мог понять, почему Анко Хамбер терпит его и продолжает разговаривать с ним…

Поморщившись, консул сказал:

— Дело не в жадности. Если мы видим, что народ не способен воспринимать культуру, нам делается понятно, что он не годится ни на что, кроме… кроме подчинения…

Без всякого перехода Гулям спросил:

— Где госпожа Настя — ханум? Где моя жена? Я требую…

— Наше консульство не осведомлено… Консульский устав предусматривает вполне определенные функции…

— Я же знаю, что вы увезли ее…

— Вы лишены чувства реальности. Здесь британское консульство, а не разбойничий притон…

С полным отсутствием логики Гулям вдруг понял, почему Анко Хамбер не обрывает разговор, не выдворяет его из своего кабинета. Анко Хамберу он, Гуляем, нужен, очень нужен. И Анко Хамбер знает, прекрасно знает, где Настя — ханум. Анко Хамбер только прикидывает сейчас в уме, сколько стоит эта тайна и как продать ее Гуляму повыгоднее. Вот почему господин консул отложил в сторону свою спесь и забыл о самолюбии… Забыл?.. Нет, не забыл, а лишь отложил в сторонку, до более удобного времени. И Гулям отлично знал цену этой тайны. Анко Хамбер назвал ему ее еще в Баге Багу, и сейчас Анко Хамбер не отступил ни на йоту. Вот почему так просто Гулям попал в здание консульства. Вот почему господин Анко Хамбер с такой готовностью, без всяких там дипломатических проволочек, принял его у себя в кабинете, вот почему он выслушивает от пуштуна всякие обидные слова.

Но прежде чем приступить к делу, Анко Хамбер, очевидно, решил свести с Гулямом кое — какие счеты, поиграть с ним в кошки — мышки. Он никогда бы не сказал ему, Гуляму, то, что он сказал, если бы перед собой не видел человека, подавленного, опустошенного горем. Кроме того, очевидно, на всякий случай за портьерой стоял кто — то, не то лакей, не то сотрудник консульства. Гулям не столько увидел его, сколько почувствовал его присутствие.

Анко Хамбер побагровел и сказал презрительно:

— Величайший писатель мира Киплинг… Редиард Киплинг (вы, конечно, его читали, когда учились в Оксфорде) говорил: «Афганец вовсе не заслуживает доверия. Доверяйте проститутке сначала, змее потом и афганцу после всех…»

Он сделал паузу, наслаждаясь впечатлением, произведенным этой цитатой. Анко Хамбер как бы говорил: прочь церемонии, карты на стол, поторгуемся. Мы видим друг друга насквозь.

— Господин Гулям, обратите внимание… Я все еще разговариваю с вами… — продолжал он, — а я мог бы и не разговаривать. Вы, афганцы, враги. Вы остаетесь упорными заговорщиками, вероломнейшими, безжалостными врагами… Но британское консульство интересует реальность. Эта реальность…

— Договаривайте!

— Восхитительно! Превосходно!..

Благодушие вернулось к Анко Хамберу, и из грушеподобной его головы, казалось, снова заструились довольство и благодушие.

— Так что же вы хотите?

— Подведем итог. Мне известно местонахождение каравана.

Собеседники смотрели друг другу в глаза. Глаза спрашивали и отвечали. Гулям и консул понимали друг друга без слов. Безмолвный разговор продолжался мгновения, но за эти мгновения в мозгу Гуляма промчалась вся его жизнь — прошлая, настоящая и… будущая… Да, он отлично представил себе и будущее… Одно дело, если бы он вернулся в Пуштунистан с семьюстами двадцатью семью вьюками, другое… с пустыми руками!

Тысячи пудов груза, и какого груза! Прекрасная цена доверия. Он видел лица своих соплеменников. Суровые лица.

Но теперь все дым и пыль. Сейчас он сам себе подпишет приговор. Он знал и не мог поступить иначе. Он смотрел в глаза, холодные рыбьи глаза Анко Хамбера, но не видел их уже. На него смотрели глаза его Насти — ханум. Смотрели с мольбой, надеждой, любовью…

Гулям решил. Он сказал тихо вслух:

Розой был я — от горя шипом стал я.

Медом я был — змеиным ядом стал я,

Розой был я средь свежих роз,

Среди друзей и недругов презренным стал я…

Анко Хамбер многие годы жил и работал на Востоке. Поэтическое четверостишие поэта Исфагани немного растрогало его. Всегда чуть — чуть жалеешь своего врага, сдавшегося на твою милость. Анко Хамбер возликовал. Сейчас его голова более чем когда — либо походила на сочную, перезрелую грушу, источавшую сладкий липкий сок.

— Итак, — ласково сказал он, — остается соблюсти ничтожные формальности, все решится к общему удовольствию…

— При условии, что моя…

— О! Я же сказал, ко всеобщему удовольствию… Поверьте мне… Ля — ля — ля!

Он вышел из — за стола и изящно, двумя пальцами протянул Гуляму лист бумаги.

— Спросили лису: «Кто твой свидетель?» — «Мой хвост», — отвечала она, — проговорил Гулям. Ненависть и брезгливость звучали в его голосе.

Но Анко Хамбер плевал на ненависть какого — то пуштуна. Продолжая напевать «ля — ля — ля», он ждал, стоя за креслом, когда Гулям кончит писать.

Он повертел перед глазами записку:

— Что это? Шутки, по — моему, едва ли в вашем положении уместны…

— Тайнопись… — коротко заметил Гулям.

— Но я ничего не понимаю… Откуда я знаю, что вам вздумалось здесь написать?

— Начальник охраны Аббас Гора (это его прозвище) не поверит никакой другой записке… Он кухгелуйе… лур. Луры упрямы.

— А — а, шифр… Но вы мне покажете… Разъясните…

— Невозможно… Надо в совершенстве знать по — лурски… Это тайные письмена «Камсала» Мухаммеда Мумин Хусейна Мухаммеда Земан Тангабуни. Придуманы они при Нурширване еще в шестом веке…

Анко Хамбер колебался. Он поглядывал то на листок со странными письменами, то на Гуляма и не мог решиться. Вдруг он обнял его за плечи одной рукой и воскликнул с легким смешком:

— Прекрасно! Я в восторге! Таинственный Восток! Древние письмена! Как — нибудь мы потолкуем об этом с вами за стаканчиком виски. А сейчас за дело!

Было ясно — Анко Хамбер решил поверить. У него имелись основания верить. Он загнал этого опасного дикаря в угол. Деваться пуштуну было некуда. Анко Хамбер считал себя психологом, да и на самом деле по — своему знал хорошо людей Востока. Он понимал, что Гулям целиком захвачен своим чувством.

— А теперь мы сделаем два дела, — доверительно сказал Анко Хамбер, отправим нарочного и избавим от неудобств вашу прелестную супругу.

— Она в тюрьме? — с отчаянием спросил Гулям.

— Увы! Я полагаю… Вот если бы ваше мудрое решение вы приняли еще в Баге Багу… Впрочем, мешхедская тюрьма не из худших в Иране.

Господин консул сделался теперь настолько предупредителен, что даже предоставил Гуляму свой «шевроле» и послал с ним своего секретаря, чтобы упростить все формальности.

Начальник тюрьмы рассыпался в тысячах извинений. Он забегал, засуетился. Он умолял не осуждать его. Он и понятия не имел, кого привезли к нему. В документе, который прислали из тахмината, не указали, кого надлежало подвергнуть заключению. О, если бы только он знал, что это благородная дама! Какое несчастье! Он приказал бы ее держать у себя, в своей квартире, на женской половине. У него неплохие апартаменты при тюрьме. Ая — яй — яй! Какое недоразумение!

Начальник приказал, пока ходили за заключенной, сервировать в своем служебном кабинете чай. Он выразил надежду, что господин векиль не имеет претензий. «Вы убедитесь сами… У нас самое гуманное обращение. У нас, увы, нет тех удобств, какие есть в тегеранской тюрьме… О, тегеранская тюрьма весьма цивилизованная тюрьма! Рай земной, а не тюрьма… Но и побыть у нас в тюрьме одно удовольствие…»

Настю — ханум не вели очень долго. Гулям выходил из себя. Болтовня начальника тюрьмы сводила его с ума. Гулям бегал по кабинету, сжимая кулаки и бормоча проклятия. Он ждал самого худшего…

Но то, что случилось, он не смог себе представить.

В кабинет ввели женщину, закутанную в покрывало, точно шелковичный кокон. Гулям бросился с возгласом счастья к ней и тотчас же отпрянул. Он понял, что Анко Хамбер обманул его.

Стоявшая перед ним женщина была не Настя — ханум. Для этого Гуляму не понадобилось даже приподнять чадру с ее лица…

Печальный поэт Кермани говорил:

Двумя руками пыли с дороги набери

и на голову себе посыпь…

ГЛАВА ПЯТАЯ

У порога бессовестных владык сколько ты будешь сидеть в ожидании выхода господина?!

Х а ф и з

Бойся того, кто тебя боится.

А г а х и

— Похитить?! Женщину?.. Сказки! У нас?.. В благоустроенном государстве?.. Знатную даму?.. Немыслимо…

Господин генерал — губернатор заикался. Чтобы умерить волнение, он торопливо глотал кофе по — турецки чашечку за чашечкой. Лакей не поспевал приносить и уносить подносик с кофейным прибором.

От духоты, свойственной климату Мешхеда, от испарины, вызванной чересчур горячим кофе, крахмальный воротничок размяк. Господин губернатор задыхался. Ему ужасно хотелось сорвать проклятый воротничок. Он мешал разговаривать. Но разве можно сидеть без воротничка в гостях, да еще в доме иностранного консула? Сколько неприятностей может причинить обыкновенный крахмальный воротничок!

— Уф!.. Праматерь Ева наделила своих дочерей глубоким умом… Всегда наши дамы сохраняют первенство в семейной жизни так же, как и в области науки… О, мы мужчины, зависим от гения женщины… В цивилизованном Иране, благодаря очарованию форм и лиц наших прелестных дам, государственные и общественные обязанности… э… выполняются нами с удовольствием! Преклонение перед женщиной в государстве под эгидой великого Реза — шаха…

То ли губернатор издевался, то ли он просто страдал зудом болтливости… Все знали, что его высокопревосходительство сластолюбив. Вдохновляясь на выполнение государственных обязанностей «благородным гением» своих трех законных супруг, он находил время искать «очарование форм и лиц» в неких публичных заведениях, владельцем которых состоял. «Преклонение» перед женщиной губернатор понимал своеобразно. Он «гуманно» и «великодушно» помогал погрязшим в нищете красивым девицам и молодым женщинам, порой против их желания, находить в этих самых своих заведениях «обеспеченную» жизнь. Он вознегодовал бы, скажи ему кто — либо, что такая «гуманная» помощь называется «торговлей живым товаром». Более того, пользуясь своими губернаторскими прерогативами, он, если так можно выразиться, упорядочил дело, ввел регистрацию по категориям для падших созданий и открыл для них кинотеатр.

Поистине благородство мнений и суждений характеризовало генерал — губернатора Мешхеда, главного города процветающего девятого астана могущественного шахиншахского государства.

Благородство суждений характеризовало и сейчас его речь. Он не мог представить, не мог допустить, чтобы в благоденствующей провинции Персии осмелились оскорбить даму.

— Нет, нет и нет!

— Мою жену похитили. Она находится в Мешхеде.

Полный негодования генерал — губернатор даже поперхнулся, капелька кофе запятнала ему белоснежную манишку. И это очень его расстроило.

— Повторяю: не может быть!

Гулям не выдержал. Он не мог больше слушать лицемерные разглагольствования и грубо прервал их:

— Не может быть? Мою жену увезли из Баге Багу ваши жандармы… А подстроил все Анко Хамбер, консул.

Громко хлопнув ртом, губернатор со смаком проглотил еще чашечку кофе, облизал губы и протянул:

— Господа, затронута честь знатной дамы. Мы примем все меры и установим обстоятельства рассматриваемого происшествия. Но не кажется ли вам, господин Дейляни, что вы необоснованно задеваете… так сказать… официальных представителей дружественной державы… э… ммм. Не получается ли, как в пословице: «Кому надо собаку ударить, тот и собаку найдет…» Простите за резкое сравнение.

Губернатор не любил англичан. Все знали, что он англофоб. Для него, хорасанского помещика и заводчика, очень выгодно было, чтобы Персия поддерживала наилучшие отношения с северным соседом. Все благосостояние Хорасана зависело от торговли с Советским Союзом. Но губернатор держал нос по ветру. В силу установившейся издревле традиции губернатор провинции правил, но не управлял. Он сидел в своей резиденции, во дворце, устраивал банкеты, сам представительствовал на них и прислушивался к веяниям, дувшим из столицы. А ветер из Тегерана дул явно проанглийский. Генгубу нравилось быть генгубом. И он делал все, что было по вкусу Анко Хамберу. Ссориться с Анко Хамбером из — за женщины, да еще русской большевички, не стоило. Генерал — губернатор никак не мог взять в толк, на что понадобилась жена афганского векиля Анко Хамберу.

Хозяин дома, афганский консул, до сих пор молчал. Его раздирали противоречивые чувства. Он не имел относительно векиля Гуляма из Кабула никаких указаний. Появился векиль в афганском консульстве неожиданно. Никто не уведомил консула, что он может обратиться к нему. Само молчание Кабула было весьма странно.

Но консула глубоко возмущало унижение, которому подвергался Гулям в Мешхеде. Консулу немалых усилий стоило держаться тонкостей дипломатического этикета. Он нарочно пригласил губернатора к себе. Легче и проще разговаривать за чашкой кофе. Консулу губернатор был глубоко несимпатичен. Он вызывал отвращение своей внешностью, привычками, беспомощностью, пресмыкательством перед англичанами. И если бы дело не касалось жены векиля Гуляма, консул никогда не позвал бы губернатора к себе в гости. Губернатор всегда подчеркивал пренебрежительное свое отношение к Афганистану. Он кичился своей персидской утонченностью и высокомерно называл в своем кругу пуштунов козопасами. Он похвалялся, что его отец, персидский военачальник, во время гератского похода 1860 года собственноручно отрубал головы пленным пуштунам.

Консул отчаянно старался держать себя в руках. Он не выдавал своей неприязни. Но у него перехватило горло, когда губернатор бросил в лицо векилю Гуляму оскорбительные слова о собаке.

— Так вот… я… настоятельно прошу… ваше превосходительство, вызвать начальника жандармерии сюда… — наконец сквозь зубы процедил консул.

— Сюда? К вам в дом?

— Прошу вызвать начальника жандармерии… Вы не можете арестовать английского консула мистера Хамбера… Но арестовать Али Алескера, помещика, вполне в вашей власти.

Теперь у губернатора даже лысина побагровела.

— Али Алескера?

— Именно Али Алескера, — вмешался Гулям. — Мою жену похитили из Баге Багу, поместья Али Алескера. Али Алескер замешан в похищении. И разве Али Алескер не английский прихвостень? Я требую…

— Но Али Алескер? Я ручаюсь за него, — расстроился губернатор. Потрясающее недоразумение! Господин Али Алескер — мой личный друг. Арестовать уважаемого человека! Что скажет Тегеран? Буря негодования в меджлисе. Конечно, наш парламент, хоть и существует четверть века, никакой не парламент. Однако шума наделать господа депутаты могут много… И наконец, вы так говорите потому, что не знаете законов высокого персидского государства. Я просто не могу. Али Алескера… немыслимо…

Генгуб осекся и выпучил глаза.

Консул объяснил:

— Имеются доказательства, что жена векиля Настя — ханум здесь, в Мешхеде, и привезена она в город самим Али Алескером. И это известно всему Мешхеду. Сегодня в одиннадцать утра у черного хода вашего дворца Али Алескер высадил из своей машины женщину и вошел с ней во дворец… В чем же дело?

Каждое слово консула заставляло губернатора подпрыгивать в кресле. Слова хлестали его. Он усиленно потел и пил кофе.

— Увы! — промямлил он наконец. — Какое ужасное предательство! О друг мой, Али Алескер! Есть ли в Персии человек, которому можно теперь довериться… Подумать только, что лучший друг дошел до такого… Использовать мой дворец, оплот шахиншахской власти и высшей морали, ради своей… О Али Алескер, ты не друг мне больше!

Негодование свое генерал — губернатор проявлял так бурно, так правдоподобно, что ни Гулям, ни консул не поверили ни единому его слову.

Гулям даже застонал. Он вскочил:

— Она у вас во дворце! Берегитесь…

Губернатор отлично владел собой. Пропустив мимо ушей возглас Гуляма, он продолжал:

— Горе! Какое непотребство! О друг мой Али Алескер! Как мог ты опозорить себя!

Очень сухо, очень официально консул сказал:

— Позволю выразить уверенность, ваше превосходительство, что супруга господина векиля немедленно прибудет сюда… в консульство.

Сразу же губернатор прервал свои жалобы и совершенно спокойно проговорил:

— Помещика Али Алескера больше нет в моем дворце. Он отбыл к себе.

— А Настя — ханум? — воскликнул Гулям.

— Очевидно, мадам, нанеся визит нашим супругам, отбыла в машине вместе с господином Али Алескером…

— Я не верю ни единому вашему слову.

— Если вы настаиваете, я немедленно дам распоряжение начальнику жандармерии обыскать дом Али Алескера… Но… газеты… Вы забыли про газеты. Сорвутся с цепи наши газетчики… Болтуны… Ни один из них не говорит правды. Позвольте вас предостеречь, господин Гулям… Газетчики затопчут имя вашей супруги в грязь.

— Говорю вам, ее похитили, прикажите арестовать Али Алескера… Он авантюрист!

— Али Алескер — уважаемый человек, и притом иностранный подданный.

— Как иностранный подданный? Какой страны?! — в ярости воскликнул Гулям.

— Не столь важно… словом, иностранный подданный. Персона грата… Дипломатическая неприкосновенность. Тем не менее насчет обыска приказ я отдам… Желаю всего наилучшего.

Не приняв протянутой генерал — губернатором руки, Гулям стоял перед ним. Странное спокойствие пришло к нему. Он медленно проговорил:

— Вы… останетесь здесь, в этой комнате, и дадите приказ начальнику жандармерии… Вы не тронетесь с места, пока моя жена не войдет сюда… в эту комнату.

Кисло улыбаясь, губернатор поглядывал то на Гуляма, то на консула.

Неслыханное обращение с губернатором провинции персидского государства! Следовало возмутиться, поднять крик! Но взгляд Гуляма говорил красноречивее слов. Аллах всевышний знает, что скрывают в своих мыслях пуштуны. Про них говорят: «Самые неукротимые, самые безрассудные в гневе, самые кровожадные». Губернатор попятился и плюхнулся в кресло. Рука его потянулась к серебряному подносу.

До приезда жандармского начальника, долговязого, чисто выбритого, в щеголеватой форме, никто больше не произнес ни слова.

Начальник не мешкал ни секунды. С невозмутимым видом он выслушал дикую ругань своего шефа. Мускул не дрогнул на его выхоленном лице. «Слушаюсь… Обыскать дом помещика Али Алескера, что рядом с садом Хан Набие, обнаружить даму по имени Настя — ханум, доставить со всей предупредительностью сюда. Будет исполнено!» Он исчез. Несколько мгновений в комнате стоял звон его серебряных шпор…

Губернатор заговорил не раньше, чем осушил еще одну, бог весть какую по счету, чашечку кофе. Он молодцевато вскочил, отряхнулся и сказал:

— Итак, все… к обоюдному удовольствию. Теперь я вынужден покинуть вашу гостеприимную кровлю. Благодарю за приятную беседу. Изысканные темы… Прелестные собеседники. Никогда не забуду!

Слова «Никогда не забуду!» выдавил из себя губернатор с угрозой.

— Его нельзя выпускать… — в отчаянии скороговоркой сказал Гулям консулу.

Он говорил на пушту. Но, по — видимому, господин губернатор все понял. Он пожимал руку афганцам так, будто прикасался к змеям.

Но консул вежливо и в то же время почти силой усадил его снова в кресло:

— Мы в восторге видеть вас у себя, ваше превосходительство. Позвольте нам еще насладиться лицезрением вашей особы. Мы так редко видим ваше превосходительство.

Их превосходительству оставалось вздохнуть и подчиниться. Впрочем, кофе у консула был превосходный — настоящий «мокко». С Маскаренских островов…

Да, губернатор ничуть не огорчился. Иногда неплохо «подложить дохлого осла» господину Анко Хамберу. Губернатор утешил себя, что заручился железным алиби. Он находится в гостях у афганцев и ничего не знает. И если, в конце концов, Анко Хамбер интересуется этой рыжей большевичкой, то нечего путать его, губернатора, в свои дела.

Он не удержался и захохотал. Он представил себе лицо Анко Хамбера и Али Алескера, когда начальник жандармерии у них из — под носа уведет красавицу.

— Хо — хо — хо! — рычал он.

Губернатор не счел нужным поделиться причиной своей веселости с невежливыми афганцами. Он им еще припомнит неслыханное обращение со своей губернаторской персоной. А пока не лучше ли посбить с них спесь, подпортить им настроение?

— Не сочтите за назойливость, господин консул, — сказал он. — Что там за афганский караван?.. Где — то в районе… Хафа?.. Вы в курсе?

Консул быстро взглянул на Гуляма и небрежно бросил:

— Нет, я не в курсе. А о каком караване вы изволите говорить, ваше превосходительство?

— Караван с контрабандным оружием…

— Да? — разыграл довольно неловко удивление консул. — И вы считаете, что караван… с контрабандой?

— Боюсь серьезных осложнений. Луры из охраны каравана застрелили жандармов, когда они хотели проверить вьюки. Пролилась кровь… Владелец каравана ответит перед законом…

Консул посмотрел на Гуляма.

— Возможно мирно уладить инцидент?..

— Закон остается законом. Тегеран отдал приказ арестовать владельца каравана. Кто бы он ни был, его предадут военному суду… Груз конфискуется. Семьи убитых возмущены… Вопиют о мести…

Гулям перебил:

— Семьи убитых жандармов уже предъявили цену крови?

Негодованию его превосходительства не было границ. Все цветы красноречия он посвятил обличению порока мздоимства и взяточничества.

Горячая губернаторская речь никакого впечатления на консула не произвела. Он нетерпеливо спросил:

— Сколько?

— Но случай весьма серьезный.

— Сколько? — повторил вопрос консул.

В соседней комнате послышался звон шпор. Прибыл начальник жандармерии. Его попросили войти.

Губы жандарма прыгали. Он доложил:

— В доме помещика Али Алескера ханум не оказалось.

— Что такое?! — завопил губернатор.

— Господин Али Алескер отбыл с ханум в английское консульство. На набережной канала у священного квартала против усыпальницы Гарун — аль — Рашида автомобиль господина Али Алескера врезался в толпу богомольцев. Разгневанные священнослужители и прислужники перевернули автомобиль. Господин Али Алескер получил ушибы. Дама исчезла…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не будь таким сладким, чтобы проглотили. Не будь таким горьким, чтобы плевались.

К а ш к а и

Одежда перса, наружность узбека, язык туркмена… В таком обличье пройти через весь северный Хорасан трудно, почти невозможно. Но Зуфар говорил по — персидски с трудом, курдского он не знал, а туркменский был для него почти родным. Кроме курдской шапки и чухи, в его внешнем облике нечего курдского не было. Но в Хорасане лучше выдавать себя за курда, нежели за текинца. Текинцев здесь не любят. У хорасанцев старые с ними счеты. Еще со времени аламана — набегов. Полвека прошло, но в Северной Пруссии калтаманов, угонявших персов в рабство, не забыли…

На дорогах Хорасана курд обычный прохожий, и внимания на него не обращают. Мало ли нищих безработных курдов шляется по дорогам. Курдами даже жандармы не интересуются.

Зуфар не сам вздумал назваться курдом. В мешхедском караван — сарае его все окликали: «Эй, курд! Эй, собака курд!» Когда его потащили в полицейское управление Мешхеда, там тоже все придирались к нему: «Курд, конокрад! Курд, где таких коней украл?» Жандармы не пожелали его слушать. «Что? Хивинец? Советский подданный? Болтай! Конокрад ты, курд, конокрад!» И приказали его бросить в холодную, а заявление Зуфара на имя советского консула не пожелали даже прочесть. Начальник порвал заявление и бросил в корзинку. В кабинете у начальника сидел толстый красивый перс. Все почтительно величали его: «Океан Знаний». Перс не был ни ученым, ни даже учителем. Больше того, все знавшие его в Мешхеде о нем говорили как о порядочном невежде. Служил он в молие — финансовом управлении города. Но таков обычай в Персии: человека принято называть таким титулом, который он сам себе нашел нужным избрать. Этот маленький финансовый чиновник когда — то решил наречь себя «Океаном Знаний». Он занимал очень выгодную должность, и все кланялись ему. Начальник жандармерии в кое — каких делах зависел от Океана Знаний и очень прислушивался к его мнению. Вот и сейчас он внимательно отнесся к его совету: не стоило затевать шум вокруг какого — то ничтожного курда — конокрада, даже если допустить, что он советский подданный. Кони Исмаил Коя, обнаруженные при этом курде, стоят тысячу золотых новеньких туманов. Кони эти, достойные украсить конюшню самого Реза — шаха Пехлеви, являются на данном этапе судебного следствия вещественным доказательством, а вещественные доказательства, по установившейся судебной практике, в священном городе Мешхеде из своих рук полиция выпускать ни при каких обстоятельствах не должна! Если Зуфар большевик и шпион и дело его пойдет в суд, придется коней — дар Исмаил Коя — тоже представить в суд как вещественные доказательства большевизма и шпионажа Зуфара. Если же Зуфар просто обыкновенный курд, бродяга, уголовник и не запутан в политические козни большевиков, дело может решить самолично начальник жандармерии и быстроногие вещественные доказательства останутся в жандармской конюшне.

Совет чиновника начальнику жандармерии пришелся по вкусу.

Поспешно Зуфара отвезли на арбе за два фарсаха от Мешхеда в степь к подножию Селам Тепаси — Горы Спасения. Дали ему хорошего пинка пониже спины и предупредили: «Если ты, большевик, подойдешь на два шага ближе к священному Мешхеду, тебя повесим без суда и следствия. А там уж, если захочешь, жалуйся своим большевистским консулам на том свете! И не шляйся около границы. Заберем. И тогда берегись!»

Когда Зуфара везли на арбе, он видел по обеим сторонам дороги тенистые сады, зажиточные селения. На каждом шагу гостеприимно распахивали свои двери кахвеханы*. Бегали среди гостей прислужники, предлагая кальяны. В носу щекотало от запаха табака и опиума. Повсюду блестели на солнце ведерные, начищенные до сияния самовары. Звенела посуда и песни мальчиков — певцов.

_______________

* К а х в е х а н а — кофейня, харчевня.

Зуфара выпустили на краю пустыни. Здесь негде было даже напиться. Жандармы стояли около арбы и смотрели долго, как он шагает по сухой растрескавшейся глине. Во рту пересохло, каждый шаг больно отдавался в воспаленной голове. Зуфар остановился на перевале у сложенной богомольцами пирамиды из камней и посмотрел назад. Жандармы издали погрозили кулаками.

Над далекой темной кромкой садов золотом отливал купол имама Резы… Зуфар не положил в пирамиду и крошечного камешка. Он бормотал: «Будьте прокляты, будьте прокляты!» Жандармы, видимо, не знали о его участии в мятеже багебагинских сарыков. Счастье, что ему удалось отделаться так легко. Он на свободе. Он может идти куда хочет… Он пошел на север.

Зуфар очень устал. Путь, который караваны проделывают за пять суток, он попытался отшагать за день — два. Зуфар не пошел по большой дороге к границе через Кучан. Здесь, он хорошо понимал, его бы схватили на первом фарсахе. Он выбрал караванную тропу через Мамед Абад, Дерегез, узкое ущелье Саады, перевал Алла Анбар, где даже верблюды не проходят, такой он каменистый и крутой. Далее он шел по долине верховьев Атрека мимо четырехугольных крепостей и садов Дурунгара.

Ни боль в натертых ногах, ни голод не останавливали Зуфара. Мечта гнала его через горы на север. При одной мысли о Хорезме, о серебряной глади Аму, о садах Хазараспа у него щипало глаза. Мазанку, где его ждала бабушка Шахр Бану, он не мог вспомнить без сердечной боли. Сердце его сладко сжималось, когда он представлял, как ноги его мягко ступят в пыль хивинских дорог и он всей грудью вдохнет ветер родных пустынь. В криках встречных ослов ему слышались пароходные гудки, а в далекой заунывной песне курдов — звуки концерта по радио. Он шел на север, он знал, что там родина… Он ускорял шаг и забывал усталость. Он вспоминал исмаилкоевских коней, но только потому, что верхом на коне он скорее добрался бы до родного Хазараспа.

В пути его никто не останавливал, не беспокоил вопросами. Да и сам он ни с кем из встречных прохожих не заговаривал. Он не стучался в двери домов. Если он хотел пить, то находил в ручьях и родниках сколько угодно чистой воды. Если он хотел есть, то котомка его была еще тугой от лаваша, который он купил в придорожной харчевне. Удивительно! Полицейские в Мешхеде не нашли у него при обыске монет, подаренных Алаярбеком Даниарбеком ему еще в хезарейском становище Гельгоуз. А на обочинах дороги рос в изобилии горный лук, которым Зуфар разнообразил скудную свою трапезу.

Так и шел Зуфар вперед и вперед, помахивая плеткой, сшибая из озорства головки репейников. Легко и весело идти, когда идешь домой и когда чувствуешь, что никому до тебя и дела нет.

Неприятности начались после отвратительного, щебнистого перевала Дербенди. Зуфар заблудился. Очевидно, в темноте он свернул с караванной тропы на козью стожку. Только при свете утренней зари он разглядел, что едва ли здесь могут пройти мулы с тяжелыми вьюками. Вообще Зуфар, хоть и впервые попал в Хорасанские горы, шел все время не вслепую. Он довольно хорошо знал, куда идти. И в этом ему, как ни странно, помогла бабушка Шахр Бану. У очага в долгие зимние вечера она рассказывала не только сказки о всяких там колдунах и прекрасных пери. Она любила вспоминать о Келате, откуда была родом, и о своем отце, дергезском хане, и о том, как он души в ней не чаял и возил с собой и в гости, и на охоту, и на базары. Старушка подробно описывала горные дороги, скалы и реки, часто повторяла названия селений, речек, ущелий, каменных башен. Она приводила такие живописные подробности, которые не могли не запечатлеться маленькому Зуфару. И, попав в окрестности Келата, он чувствовал себя так, будто он лишь вчера шагал по горным дорогам, вдыхал аромат желтого шиповника, любовался причудливыми красными скалами, стучался в ворота обветшавших, покрытых ползучими растениями замков… И достаточно было Зуфару услышать то или иное название, чтобы он относительно точно мог представить себе, где он находится и куда ему идти дальше. Только теперь он сбился с правильного пути. Солнце взошло из — за гор, и Зуфар решил отдохнуть. Он присел на камне у обочины дороги. Его взгляд остановился на красавце красно — желтом тюльпане, и… он потянулся, чтобы сорвать его, но тут же отдернул руку. В высокой траве лежал мертвец… Лохмотья не прикрывали его наготу. Человек умер, по — видимому, от голода… Никто не закрыл ему глаза. Они смотрели на Зуфара.

И Зуфар малодушно бежал. Он знал, что в Хорасане голод, он видел толпы голодных в Мешхеде, толпы нищих… Он знал, что десятки людей ежедневно умирают от голода на общественных работах. Но этот мертвец… Зуфар не выдержал. Он бежал от смерти…

На рассвете он спустился в широкую долину, усеянную селениями, тонувшими в садах. Утреннее солнце грело и расслабляло, тяжелые веки слипались, чугунные ноги еле передвигались по каменистой тропе.

Зуфар не помнит, как он добрался до невзрачной хижины «саккаханы» приюта для путешественников. Саккаханы строят благотворители с богоугодной целью. В саккахане странник может переночевать, выпить кофе, иной раз найти кусок лаваша…

Зуфар присел отдохнуть на глиняной приступке и заснул.

Тени уже вытянулись, и солнце цеплялось за зубья пилы горного хребта на западе, когда он проснулся. Лучи закатного солнца золотили рябь в воде небольшого хауза, по ту сторону которого белело надгробие. Пахло дымом и чем — то жареным. Спазма сдавила желудок, и Зуфар сглотнул слюну. Очень захотелось есть…

Против приступки сидел на корточках равнодушный перс и не спускал глаз с Зуфара. У перса был такой вид, словно он ждал с самого утра и не прочь ждать еще столько же.

Увидев, что Зуфар открыл глаза, перс вежливо выразил предположение, что путешественник не откажется покушать похлебки. Зуфар пробормотал, что у него нет денег платить за похлебку. Глаза перса пробежали по одежде и рваной обуви Зуфара. Перс сослался на милосердие божье и благотворительность. Местный хан тяжело болен и, испрашивая милость божью, повелел давать миску похлебки каждому страннику. Зуфар не очень полагался на доброту аллаха, ему претила милостыня какого — то хана. Но голод терзал его. Хан не обеднеет, если он, Зуфар, съест миску супа. Перс так обрадовался, словно к нему в образе странника явился сам халиф Гарун — аль — Рашид, и пригласил Зуфара со многими восточными церемониями к суфре, расстеленной тут же на небольшой чистенько выметенной и политой террасе.

Пустой желудок — лучший повар. Ел Зуфар с жадностью. Лишь съев две большие миски похлебки, Зуфар понял, что перс не верит в его бедность.

— Изволите издалека путешествовать? — спросил перс таинственно.

Зуфар понял, что останавливаться в саккахане и тем более обедать, не имея ни гроша, было с его стороны просто опрометчиво.

А перс, едва гость насытился, учинил ему настоящий допрос. Все сторожа саккаханы жадны до новостей. Перс задал тысячу вопросов, и ни на один из них Зуфар толком не мог ответить. Судя по выражению глаз, перса раздирали сомнения и подозрения.

— Вы не слышали, случаем, о восстании в Баге Багу? Там сарыки — эмигранты помещика убили и ушли за границу…

Повертев перед глазами хозяина караван — сарая плеткой из гиппопотамьей кожи, Зуфар сказал:

— Милостям вашим нет предела. Подобного гостеприимства не видели еще на Востоке и Западе. Примите от меня маленький дар.

Плетка досталась Зуфару от Гуляма. Рукоятка ее, инкрустированная серебром по слоновой кости, являлась шедевром искусства и стоила тысячу мисок похлебки. Перс уже давно поглядывал на плетку, много раз брал ее в руки и сладострастно поглаживал ее рукоятку. Но едва Зуфар предложил ему плетку в дар, перс в ужасе зажмурился:

— Что вы, что вы! Ваше посещение, горбан, доставило мне невероятное удовольствие! Я так осчастливлен, что моя ничтожная, моя постная похлебка удостоилась наполнить ваш благородный желудок… Не возжжете ли вы свечу на могиле жертвы аламана, — и он показал рукой на надгробие. — О, если вы зажжете свечу в честь шахида — святого здешних мест, вы свершите святое дело… Слава небесам, вот уже пятьдесят лет, как русские замирили Ахал Теке, и нам можно спокойно жить в горах…

Он болтал, но рука его жадно вцепилась в плетку и крепко держала ее. Перс ужасно боялся, что Зуфар передумает.

Да, следовало любой ценой купить молчание этого словоохотливого сторожа, и Зуфар отдал бы и сотню золотых, если бы он их имел. Он решил купить за два шая — последних два шая! — свечу и зажечь ее в честь святого. До советской границы оставалось восемь часов пути. Обидно, если по доносу этого перса попадешься в лапы полиции…

— Я получил бездну удовольствий, поев вашей похлебки, — сказал Зуфар. — Ваша восхитительная стряпня спасла меня, бедняка, от голодной смерти. У меня, увы, нет ничего более ценного подарить вам. Примите же мой дар! И не обижайтесь!

Перс бережно положил плетку на кошму между собой и Зуфаром и замахал руками на нее, точно то была не плетка, а ядовитейшая из змей:

— Нет, нет! Не обижайте нас! Такого высокого зарубежного гостя принять в нашем козьем хлеву, именуемом саккаханой, — величайшая честь.

Зуфар вздрогнул. «Зарубежного»! Худшие опасения оправдывались. Надо было уходить, и как можно скорее.

— Очень прошу принять ничтожный дар… Напрасно только вы говорите, что я оттуда, — Зуфар показал на север. — Я бедняк — курд из Буджнурда.

— О, мы понимаем… Мы ценим… Мы ничего не видим, ни о чем не догадываемся.

— Разве вы не видите моей одежды, моей нищеты?..

— Видим и понимаем. И потому разрешите не принять ваш дар… Ваше любезное посещение стоит тысячу таких подарков… Вы осчастливили нас… И мы готовы отрезать себя язык, лишь бы не досаждать вам упоминанием о мятежных сарыках.

— Что вам надо от меня?

Зуфар начинал сердиться. Но перс не ответил. Он вскочил и согнулся в низком поклоне:

— Готов служить вам, господин.

— О чем вы говорите?

Тогда перс скорчил таинственную мину.

— Кельтечинарское ущелье для меня что мой дом. Ни шахиншахские, ни большевистские пограничники нас не увидят, нас не заметят…

Не было никакого смысла больше прикидываться курдом.

— Хорошо, помогите мне.

— Ну вот. Так — то лучше. Я же сразу вижу, что вы оттуда.

— И дар мой примите.

— Чтобы только не обидеть вас…

Он схватил плетку и принялся ласкать кончиками пальцев ее рукоятку, приговаривая: «Красавица… красавица…» Однако он не двинулся с места.

— Так мы договорились? — неуверенно протянул Зуфар.

— Щедрый, когда дарит, забывает привычку считать…

— Что вы хотите?

— О, совсем немного… — Перс положил снова на кошму плетку, полюбовался ею и сказал: — Портрет красавицы всегда нуждается в рамке… В золотой рамке…

Зуфар понимающе развел руками:

— Но я сказал, что у меня в кармане нет даже дырявого шая…

Скорбно вздохнув, перс покачал головой:

— Начальник келатской жандармерии платит за каждого бродягу по десять туманов… А тут еще сарыки в Баге Багу…

— Но у меня нет и…

— С вас я возьму пятнадцать… Пять туманов за риск… И наличными…

— В моих карманах пусто, — с отчаянием сказал Зуфар. Он думал только, как бы поскорее выбраться из саккаханы.

— Размышления украшают мудрого. Торопливость от дьявола… Располагайтесь на кошме… Во имя бога, господин, желаю вам крепкого сна, и да посетят вас приятнейшие сновидения!

Пятясь и кланяясь, перс удалился, не забыв прихватить с собой драгоценную плетку.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ловушек полон хитрый мир, и болен бедный век,

И даже очи мудрецов застлала пелена.

У б а й д у л л а З а в к и

Смысл слов не доходил до сознания. Судя по голосам, разговаривали двое мужчин… Говорили тихо о ребенке.

О каком?

Чей — то ребенок кому — то мешал.

Один голос бубнил. Голос знакомый. А! Конечно, это говорит господин Али Алескер. Это его же излюбленное «Ах, тьфу — тьфу!» Но почему тогда он, обычно такой добродушный, жизнерадостный, говорит так зло. И все же точно, голос принадлежит господину Али, хорасанскому помещику и коммерсанту.

Второй голос… О, как она ненавидела Анко Хамбера. Очень вдруг захотелось Насте — ханум пойти и плюнуть ему прямо в глаза.

Но слов нельзя было разобрать. Собеседники говорили враз, не слушая, перебивая друг друга. Настя — ханум никак не могла понять, о чем идет спор. Али Алескер и Анко Хамбер спорили.

И вдруг опять упомянули про ребенка.

О! Настя — ханум рванулась к дверям. Тяжелые их створки были приоткрыты.

Анко Хамбер доказывал:

— Ребенок сыграл свою роль… Довольно. Пора его убрать. Довольно азиатских наивностей.

— Да буду я вашей жертвой — ах, тьфу, тьфу!.. Ребенок — залог.

— Чепуха!

— К тому же женщина красива! Он — жуир, сибарит. Застрянет здесь, в Мешхеде, не на один день. Все средства удобны, дорогой, а особенно красивая женщина. «Уголок твоей брови — жилище моей души. Даже у шаха нет уголка приятнее».

— Неумело и… постыдно!

В беспорядочный разговор вмешался третий собеседник. Настя — ханум сразу же узнала сипловатый гортанный голос араба Джаббара ибн — Салмана.

Он заговорил, и оба спорщика замолчали.

— Да! Некрасиво поступать так с женщиной… Пакостно… На Востоке не приняты слишком свободные разговоры о женщинах.

— Тьфу — тьфу! Это не мешает нам ценить и… любить женщин, — пискнул Али Алескер.

— Неумно и некрасиво, — повторил убедительно Ибн — Салман.

Он сделал маленькую паузу и продолжал:

— Вы подумали? Ваша жертва — женщина. Постыдно! Гнусность. Уважение к женщине — матери у восточных народов превыше всего. Прекратите!

Снова запищал Али Алескер:

— Ничего не вижу такого. Ребенок — его слабый пунктик. Все приготовлено.

— Укусы свойственны… хорькам. Даму избавьте от ваших… от вашего…

Али Алескер возражал:

— Ребенок — уточка… Знаете, как в Читрале соколов ловят? Сидит на крыше дома беспомощная уточка. Сокол — этакой серой смертью с небес вниз! Цап! А за веревочку сквозь дырку охотник уточку тянет. Сокол думает, что добыча вырывается, и как вцепится и — ах, тьфу — тьфу! — прощается со свободой. На ребенка он пойдет с закрытыми глазами… Слабый пунктик его… ребенок.

Боже! Они говорят о ее ребенке. Настя — ханум не могла думать ни о чем другом, как о своем сыне… Ей казалось, что все говорят и думают об ее Андрейке. Но почему они говорят: «Сыграл роль», «Довольно путаться». Как смеют они даже говорить такое!

Как ужасно стоять вот так у дверей и ловить обрывки непонятных, жутких фраз. Сердце может разорваться… Настя — ханум едва сдержала себя. Рука ее сжимала ручку двери.

Рано… рано…

Все — таки еще мгновение, и Настя — ханум рванула бы на себя дверь.

Но не рванула.

Настя — ханум, затаив дыхание, слушала. Она почти задыхалась и слушала.

Анко Хамбер вспылил:

— Чепуха… Не устраивайте спектаклей. Мы перехватим сокола по дороге. Ребенок не нужен. Дальше он только помешает.

— Тьфу — тьфу! — заплевался Али Алескер. — И ребенка, и эту… как вы ее назвали, дуру пора убрать.

— Все методы хороши, — повторил Анко Хамбер, — не понимаю ваших потуг на благородство, я…

Его перебил писк Али Алескера:

— Прекрасно! В Курейшит Сарае и устроим встречу господину дервишу… Э! Что такое?

…На пороге стояла Настя — ханум. Несмотря на растрепанные волосы, блуждающий взгляд, вспухшее от слез лицо, она была все так же прекрасна, так же обаятельна.

Анко Хамбер и Али Алескер вскочили. Стоявший посреди комнаты Джаббар ибн — Салман поклонился, подошел к ней и в высшей степени вежливо и церемонно проводил ее к креслу. Все выжидательно и напряженно смотрели на молодую женщину.

Настя — ханум дрожала от гнева. Ей хотелось накричать на Анко Хамбера, и она мысленно подбирала самые унизительные выражения.

Но она сдержалась и только сказала:

— Мистер Хамбер, куда вы девали моего ребенка? Сейчас же отведите меня к нему!

В один голос Анко Хамбер и Али Алескер воскликнули:

— К какому ребенку?

Настя — ханум уже не могла сдерживаться больше.

— Лживые, подлые вы люди… Отведите меня к моему сыну. Вы звери… Сын болен… Вы… вы… говорили, что он в Ашхабаде, а сын, оказывается, здесь… Вы… вы…

И она заплакала. Она не могла удержаться, чтобы не заплакать.

— Сын?! — взвизгнул Анко Хамбер. — Как я могу отвести вас к вашему сыну?! Ваш сын в Ашхабаде.

— Но… но вы говорили о ребенке.

Анко Хамбер и Али Алескер переглянулись. Джаббар ибн — Салман спокойно и убедительно заговорил:

— Волноваться, мадам, нет оснований. Разговор совсем не о вашем сыне… и не о вашем муже… Прошу об одном: разрешите мне помочь вам…

Настя — ханум вытерла слезы и сказала:

— Я не поняла. Я подумала, что они говорят об Андрейке. Мистер Анко обещал помочь переправить в Ашхабад… И… не выпускает меня отсюда.

Джаббар ибн — Салман снова склонился в поклоне. Лицо его, сухое, темное, преобразилось. Глаза горели живым интересом.

— Я сделаю все, о чем вы попросите. Разрешите пойти распорядиться.

Он повернулся к Анко Хамберу:

— Сэр, я требую… Я возмущен.

— Это чепуха… Мадам свободна… Я боялся только, что улица… толпа…

Настя — ханум плакала. Все смущенно смотрели на нее. Когда она подняла голову, в комнате никого не было.

Настя вскочила и кинулась к двери, куда все ушли.

Дверь оказалась плотно закрытой. Настя колотила в нее кулаками. Дверь молчала.

«Ах, так…»

Настя — ханум прошла в холл. Швейцар почтительно накинул ей на плечи черный чадур и распахнул буковые двери…

«Курейшит Сарай!..»

Настя — ханум шла по улице, а странное название не выходило из головы. «Курейшит Сарай». Караван — сарай Курейшита.

И вдруг осенило ее. Да, такое название упомянул Анко Хамбер.

В чем дело? Да ведь там живет женщина Гульсун с… девочкой, с ребенком. Вот о каком ребенке они говорили. Никакого отношения Гульсун и дервиш к ее Андрейке не имеют. Ее Андрейка в Ашхабаде больной, тяжело больной… А они ее не выпускали из Мешхеда. Тянули. Отговаривали. Говорили, нет автомобиля. На что ей автомобиль? Она уедет и так… Проклятые интриганы. Что они затевают? Гульсун… Девочка! Ах вот в чем дело!

Полная мстительных чувств, Настя — ханум теперь думала только об одном. Как предупредить Гульсун, рассказать о разговоре, помочь ей. Наконец Настя — ханум поняла, кого имел в виду Анко Хамбер, сказав «дервиш»!

Настю — ханум меньше всего беспокоила судьба дервиша Музаффара. Неприятный тип. Ей претили его одежды таинственности. «Романтика в лохмотьях», — называла она его небрежно. «Что он напускает на себя мрак и разыгрывает защитника сирот и вдов?». Музаффар тогда грубо повел себя из — за найденной на мусорной свалке девочки. Она встретила его после истории в караван — сарае на берегу Немексора еще только один раз. Гулям упросил ее съездить тогда ночью вместе с ним в лагерь кухгелуйе и поговорить с Музаффаром, объяснить ему, что это оружие во вьюках предназначено для племен Северо — Западной провинции. Почему Музаффар должен был поверить ей, если он не верил Гуляму? Что из того, что Музаффар говорил по — русски? Что из того, что Музаффару Гулям представил Настю — ханум как советскую подданную? Какое это могло иметь значение в случае с караваном? Но вышло так, что Музаффар словно поверил ей. Но он не разрешил ни ей, ни Гуляму оставаться в лагере кухгелуйе и проводил их обратно в Баге Багу… Отдал их прямо в лапы Анко Хамбера. Музаффар столько вреда причинил и Гуляму и ей. По ее убеждению, Музаффар играл сомнительную роль. Наверное, он сам связан с англичанами. Теперь Настя — ханум возненавидела всех англичан вообще… Доставить им неприятность… Им зачем — то понадобилась приемная дочь Музаффара. Так нет, они ее не получат. «Вот так логика! — усмехнулась про себя Настя — ханум. — Ладно… Пусть женская логика. На то я и женщина».

Найти Курейшит Сарай не составило большого труда. Но здесь Гульсун никто не знал.

— Женщина с таким именем в караван — сарае не проживает, — уверял сладенький, с отвислыми усами хозяин. Он все заглядывал Насте — ханум под кисею покрывала.

С отчаянием Настя — ханум пошла назад. Она шла, не обращая внимания на прохожих, жадно посматривавших на ее стройные ноги в моднейших туфлях.

И вдруг ее вывел из печальных раздумий голос:

— Ханум не побьет свои нежные ножки о камни мостовой? Вон какие каблучки тонкие… Ханум привыкла ездить в автомобиле…

Настя — ханум почти закричала:

— Гульсун! Я тебя ищу, Гульсун!

Живая, здоровая, веселая Гульсун шла рядом. Она как — то особенно кокетливо куталась в свой чадур, облегавший ее молодое тело, дышавшее здоровьем и энергией. Рубенд — белую чадру — она откинула на голову, открыв совсем свое лицо.

— Как ты мне нужна, Гульсун! И ты не боишься ходить так? На тебя мужчины глаза пялят.

— И пусть пялят. Им же хуже, а меня не убудет… А зачем госпожа ищет Гульсун? Что знатной госпоже понадобилось от простой, глупой хезарейки? А?

— Ты мне очень нужна, Гульсун. Очень, — повторяла истерично Настя — ханум, сжимая руку молодой женщины.

— О, небо оседлало землю. Что — то, госпожа знатности, вы не очень жаловали нас вниманием.

— Тебе надо бежать, Гульсун… Бежать из Мешхеда.

— Новости… Почему мне надо бежать?.. Смешно…

Но в словах Насти — ханум звучало отчаяние, и Гульсун испугалась. Испуг сменил ее беспечность сразу же. Она вдруг толкнула Настю — ханум в очень узкий замусоренный проход между глинобитными домами и громким шепотом попросила:

— Ой, я волнуюсь… Скажите, в чем дело?

Они шли по душному коридору между слепыми стенами домов. В нос бил кислый запах глины и нечистот. К рукам, лицу липли мухи.

Торопясь и путаясь, Настя — ханум рассказала о разговоре Али Алескера с Анко Хамбером. Она очень удивилась, когда Гульсун беззаботно рассмеялась:

— Сгореть их отцам! И они воображают, что смогут перехитрить самого дьявола. Так и дался мой муж им в лапы…

Она захлебывалась от смеха. Она смеялась простодушно, как девчонка.

— И совсем неуместно смеяться, — сердито сказала Настя — ханум. Твоему мужу в самом деле грозит опасность, может быть даже смерть, а ты смеешься.

— Моему мужу и повелителю всегда грозит смерть. Что же, я каждую минуту плакать должна? Мой муж — хитрый дьявол… Хитрее всех.

И она снова закатилась в приступе смеха.

Но вдруг, перепрыгнув канаву с черной зловонной жижей на дне, она схватила Настю — ханум за руку и пробормотала:

— Ай, дочка… его дочка.

Она уже не смеялась.

— Что ты хочешь сказать?

— Дочка — то его в караван — сарае… Он мне голову оторвет за дочку. А мне теперь в караван — сарай не пройти. Ай — ай! И мой сундук там… и туфли там, и платья там, которые муж подарил… ай!

— Какие платья?

— Да сеид, мой дьявол, очень любит меня… Купил мне двадцать платьев… И сказал: «Твое тело очень красиво… Твое тело должен обнимать шелк».

В словах Гульсун звучали нотки наивной гордости. Только теперь Настя — ханум заметила, что молодая женщина одета очень богато.

— Ты не думай, что он, дьявол, хитрый и глупый, — сказала гордо Гульсун. — Он очень умен. Он великий вождь… И он предпочел меня всем там дочерям вождей. Они черные и тощие, а я — смотри, у меня белое тело. Он приходит ко мне в караван — сарай каждую ночь. Когда рука его оказывается на моем лоне, он делается неистовым. Он меня очень любит…

Но Настя — ханум меньше всего хотела слушать, как сеид Музаффар любит свою сигэ. Настя — ханум переполошилась:

— Ходит? К тебе в караван — сарай?.. Музаффар?.. Шейх Музаффар здесь, в Мешхеде? Какой ужас!

— Да, из — за меня он здесь, — хвастливо заявила Гульсун, — и каждую ночь. Он меня очень любит.

— Господи, но они его схватят!

— Никто не знает, что он здесь, в Мешхеде… Он приказал мне дать самую страшную клятву… молоком моей матери, что, если я проболтаюсь… он… Ай!.. И я проболталась, и теперь… молоко у моей матери скиснет. И моя мать не захочет нянчить моего сына… Он сейчас у нее… в Гельгоузе.

— Я никому не скажу, — быстро проговорила Настя — ханум, — никому… Но что нам делать?

— А что нам делать?

— Ты же сказала… девочка в караван — сарае.

Лицо Гульсун сделалось серьезным. Она задумалась.

— Если я пойду в караван — сарай… — сказала она нерешительно.

— А вдруг они прислали кого — нибудь… подсматривать.

— Ох! Сколько хлопот из — за этой девчонки. Говорила я супругу: сделай мне скорее сына. Чужой ребенок, хоть корми его одной халвой, не останется с тобой, свой ребенок не уйдет, даже если ему голову проломишь. А муж в найденыше… в этой девчонке души не чает.

— Пойми, они хотят схватить Музаффара, твоего мужа. Ты сама и девчонка им не нужны. Но они пойдут за тобой по пятам и проследят твоего мужа. Они только и хотят этого… и с твоей помощью они изловят его.

— А если я не пойду в караван — сарай? — думала вслух Гульсун. — Но тогда они увезут и убьют его дочку. И он проклянет меня…

Гульсун шмыгнула носом и тихохонько заскулила, совсем по — щенячьи.

Но растерянность владела Гульсун не больше минуты.

— А, — обрадовалась она и потащила за руку Настю — ханум куда — то по проходу между глухими стенами. Они долго прыгали через сточные канавы и кучи мусора, долго плутали и наконец выбрались снова на оживленную улицу. К удивлению Насти — ханум, они оказались на окраине базара, по другую сторону которого высились облезшие, облупленные ворота Курейшит Сарая. Смотри! — сказала Гульсун.

Ошеломленная шумом и гамом, Настя — ханум призналась:

— Я ничего не вижу.

С тревогой смотрела она на галдящую толпу, над головами которой надменно высился ажан в белых перчатках и с дубинкой в руках.

— Вон! У кахвеханы… — сказала Гульсун. — Дрыхнет… человек. Рядом ослы… Аббас, погонщик ослов… Да у кахвеханы той… вон… окна еще заклеены газетами.

В тени стены лежал оборванец, выставив на обозрение базара заплатанный зад своих штанов. Около него уныло стригли ушами тощие, все в струпьях ослы.

— Его зовут Аббас. Клянусь, и за тысячу туманов хозяин караван — сарая не сделает того, что сделает этот бедняк за одну мою улыбку. Он увидел мое лицо и… влюбился, бедняга… Смотри, слушай и удивляйся.

Она ловко скользнула в толпу и через минуту уже стояла около сладко спавшего прямо в пыли Аббаса.

— Эй, проснись, повелитель всех ослов, — сказала Гульсун. — Что ты спишь, когда богатство лезет тебе прямо в твой беззубый рот? Вставай!

Погонщик ослов долго кряхтел и позевывал. Он не мог сообразить, что происходит. Гульсун озорно отвела в сторону от лица покрывало и сделала глазки. Взгляд ее большущих черных глаз обжег погонщика, и он сразу проснулся.

— Это ты, очаровательница? — восхитился он. — О Абулфаиз! — И, одернув на себе изодранную черную безрукавку, продекламировал, чмокая губами:

Губки твои — Мекка,

И я паломник… к ним.

— Как он спешит… паломник, — сердито сказала Гульсун. — Ноги смотри не побей, когда в Мекку пойдешь…

Но она так обворожительно улыбнулась, что «ум погонщика ослов улетел». Он пожирал глазами красавицу и стонал.

И хоть рассвирепевшая Гульсун стукнула его по голове, он предложил ей пойти сейчас же к казию. Страстный погонщик ослов готов был безотлагательно вступить с прелестницей в законный брак. Как ей угодно на всю жизнь, на год, на сутки. Ибо в Мешхеде все возможно…

Вокруг уже толпились нищие. Скелетообразные, чуть прикрытые истлевшими тряпками старики, женщины, дети вопили: «Один шай, госпожа красоты, один шай!»

— Брысь! — завопила Гульсун.

Она не теряла ни секунды. Она ничего не обещала, но погонщику ослов казалось, что она обещала ему все. Он слушал почтительно, шевеля губами. Он повторял слова Гульсун, чтобы не забыть, что должен сделать.

Он, Аббас, немедленно отправляется со своими ослами в Курейшит Сарай. Он окликнет в двадцать третьей худжре старушку Дахон — дадэ. Погрузит на ослов сундучок и переметные сумы, которые укажет ему Дахон — дадэ. Старуха заберет девчонку, сядет на осла. Погонщик погонит своих ослов.

— Вай! Зеленым деревом ты сделалась для меня в пустыне, — сказал Аббас. — Голову мою сними, красавица, и намордником для собаки своей сделай, тело мое разрежь и седлом для осла своего сделай… Влейся в мое горло шербетом. Но я не могу… Я не хочу висеть на виселице.

Переглянувшись с Настей — ханум, Гульсун высвободила свою полную обнаженную руку. На ладони блестели пять кран. Она показала их так, чтобы деньги видел только погонщик ослов.

Сглатывая слюну, Аббас смотрел не на деньги, а на пухлые ямочки на руке, державшей монеты.

Он не скрывал восторга и с чувством воскликнул:

На горе выпал снег,

И я вообразил: это

грудь твоя,

красавица!

Но страх преодолел вожделение. И он в отчаянии показал на белые перчатки ажана — регулировщика, метавшиеся над головами людей.

— Вай! У него дубинка! Новая «ференгская дубинка». Очень больно! И ох, за мгновение наслаждения тысячу лет гнить в тюрьме… И потом: там, около Курейшит Сарая, вертятся соглядатаи из тахмината… Все это знают.

— Осел ты! Тахминат ближе, чем ты думаешь!

Неизвестно, что подумали Гульсун и погонщик ослов, но при звуках мужского голоса, произнесшего страшное слово «тахминат», Настя — ханум вскрикнула от радости.

Говорил о тахминате Алаярбек Даниарбек. Поразительно, откуда он взялся. Он стоял на пороге кахвеханы; засунув большие пальцы рук за поясной платок, он постукивал остальными пальцами по животу и своими глазами — сливами из — под сдвинутой на лоб белой чалмы сверлил опешившего погонщика ослов. Настя — ханум чуть не обняла маленького самаркандца и все бормотала:

— Вы… вы!..

— Я вас ищу по всему Мешхеду, — быстро сказал Алаярбек Даниарбек. Куда вы пропали? Я сижу в кахвехане, курю табак из несравненного кальяна, изготовленного самим несравненным и знаменитым чеканщиком по меди мастером Хабибуллой, попиваю феребеджский чай, кушаю «пити» и поджидаю вас. Да, эй, вы, не напирайте!

Возглас его относился к прижавшим их к глиняной стенке босякам, от которых шел тошнотворный запах человеческого пота и терьяка…

— Помогите нам, — быстро сказала Настя — ханум, не задаваясь вопросом, почему Алаярбек Даниарбек вздумал поджидать ее в этой невзрачной кахвехане. Показав глазами на бледного, испуганного погонщика ослов, молодая женщина прошептала: — Он никак не решается…

— Я все слышал… И весь мешхедский базар слышал ваш разговор, усмехнувшись, сказал Алаярбек Даниарбек. — Так вы, женщины, тут раскудахтались… Я пребывал в этой харчевне, вкушал как раз роскошный «пити»… услышал твой, Гульсун, пискливый голос и бросил недоеденную миску, — ох, сколько гороха, сколько баранины осталось! — и побежал. Разве так можно кричать! И даже галки на Золотом Куполе все слышали… Вы бы поближе к тому петуху подошли…

Он сощурил глаза и презрительно поглядел на ажана, который азартно махал перчатками и подпрыгивал, рисуясь своим всемилием.

Алаярбек Даниарбек не дал сказать ни слова больше Насте — ханум, а, нахмурив необыкновенной гущины свои брови, надвинулся на погонщика ослов.

— Встать! — прохрипел он угрожающе, хотя перетрусивший Аббас и без того стоял весь дергаясь.

— О Абулфаиз! Я ничего не сделал.

— Ты, ослиная калека, знаешь, — когда смерть придет, не только Абулфаиз, но и тысячи святых не помогут.

Погонщик ослов открыл было рот, но Алаярбек Даниарбек зашипел на него как змея:

— Молчи… О аллах! Очутиться тебе, Аббас, как пить дать, на доске для обмывания покойников! С тобой говорить все равно что розовое масло лить в золу… Ты понял, кто я? — И, не давая погонщику ослов пикнуть, продолжал: — Ты понял своими перепелиными мозгами?.. Я — тахминат… Молчи… Я могу тебя осчастливить, несчастный! Но берегись! В моей власти раздавить тебя как муху. Молитвой пасти тигру не закроешь… А ну, Аббас, гони своих дохлых ишаков… Пошли…

Алаярбек Даниарбек ткнул пальцем в плечо погонщика ослов и важно зашагал сквозь толпу, отшвыривая плечом встречных. На минуту он повернул голову к ошеломленным, ничего не понимающим женщинам и, осклабясь в свою круглую черную бородку, спросил:

— Дахон — дадэ?

Гульсун кивнула головой.

Алаярбек Даниарбек подмигнул ей весьма любезно:

— О роза рая, чтобы скрыть одну ложь, надо солгать тысячу раз… Правда — это такая немыслимая ценность, что следует ее поменьше расходовать.

Алаярбека Даниарбека, Аббаса и шелудивых осликов поглотила базарная толпа.

Прижавшись к шершавой глиняной стенке, стояли Гульсун и Настя — ханум. Только теперь они сообразили, что кругом ходят, стоят, теснятся, толкаются базарные люди, что, если кто хотел, тот мог отлично, не таясь даже, слушать и слышать весь разговор их с погонщиком ослов с первого до последнего слова. Они ужаснулись. Они со страхом озирались, поглядывали в щелки, оставленные в их рубендах.

Молодые женщины прижались друг к другу, точно сестры, в трепетном объятии, ожидая грубого оклика полицейского.

Базар гудел и шумел… И никому дела не было до двух завернутых в черное женских фигур, забившихся в угол, где лишь свежий навоз и грязная солома напоминали о том, что здесь только что стояли ослы, что здесь трясся в страхе галантный погонщик ослов, что здесь властно распоряжался маленький самаркандец.

— Фу — фу, подохнуть мне, — наконец пробормотала Гульсун, — мой горячий вздох может растопить и железо… Кто он такой? Этот в чалме. Напугал! Чтоб свадьба его превратилась в похороны…

— Ты разве не знаешь его? — удивилась Настя — ханум. — Он наш… советский…

— Ф — фу… большевик… Помереть ему молодым. Он обманул мать, а теперь хочет бросить в пропасть невинное дитя.

— Тсс!.. Болтаешь глупости… Он же друг. Пойдем посмотрим…

Настя — ханум пробралась за лавчонку. Гульсун, бормоча: «Тоже мне друг!.. Напугал, собака, — чтоб плакать ему кровавыми слезами!» — пошла за Настей — ханум. Оттуда хорошо виден был Курейшит Сарай. Они ждали самого плохого. Ожидание мучительнее смерти. Они стояли и смотрели. Они то плакали, то смеялись. Счастье, что рубенды закрывали их лица. Счастье, что ажан, преисполненный важности и самодовольства, думал только, как бы поизящнее дирижировать толпой…

— Клянусь, ваш самаркандец волшебник… — вдруг шепнула Гульсун. Смотри!

Из ворот вышел, важно выпятив грудь, Алаярбек Даниарбек. Белая его чалма излучала сияние. Базарные люди загалдели и принялись отвешивать ему поклоны.

Он пошел сквозь толпу, и люди почтительно расступались перед ним.

За ним на осле ехала женщина, закутанная в черное покрывало. Она держала на руках разряженную, словно куколка, девочку. Совсем как на взрослой, на ней был цветастый чадур, шелковые малиновые шаровары и расшитые золотом крошечные туфельки. Вслед цепочкой плелись груженные скарбом ослики. Их догонял Аббас. Лицо его до того посерело, что казалось вымазанным золой. Так он струсил…

Алаярбек Даниарбек шел прямо на ажана. И ажан сделал ему под козырек. Воображение полицейского потрясла белоснежная чалма маленького самаркандца и роскошное одеяние девочки — куколки.

Лихо действуя дубинкой, ажан расчистил коридор в толпе, освобождая дорогу Алаярбеку Даниарбеку, куколке и их свите…

Из ворот вышел хозяин караван — сарая и низко поклонился вслед. Отвислые усы придавали лицу его жалобное, удивленное выражение. На всякий случай хозяин поклонился еще и еще раз.

Алаярбек Даниарбек не удостоил его взглядом. Он кивнул лишь ажану, который чуть не лопнул от гордости. Алаярбек Даниарбек не посмотрел даже в сторону кахвеханы. Он и так знйл, что Настя — ханум и Гульсун не спускают с него глаз.

Алаярбек Даниарбек, старуха с девочкой, ослы, погонщик ослов исчезли уже давно за углом, а хозяин Курейшит Сарая все еще кланялся вслед…

Хозяину было с чего кланяться. Первый раз в жизни платил не он полиции, а полиция ему. Конечно, этот в белой чалме, который распоряжался властно и даже грубо, большой начальник. Он щедро заплатил. Он дал за постой женщин и ребенка золото. И разве с них причиталось пять туманов? Щедро, сверхщедро! А ради денег и мулла выйдет из мечети даже в разгар вечернего богослужения. Нет, видно, человек из тахмината важный чиновник, раз он платит шальные деньги за какую — то крохотную девочку.

Хозяин погладил усы, поклонился на всякий случай еще раз и удалился.

— Чтоб печаль никогда не проникла в его сердце! Чтоб я сделала метлу из своих ресниц подметать перед ним тропинку! — воскликнула Гульсун. Если бы не самаркандец, на нас уже седьмой саван сшили бы.

Она потянула Настю — ханум за руку, и они побежали в сторону, куда ушел Алаярбек Даниарбек со своим маленьким караваном.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Розу я увидел — и за ней побежал,

Увидел шипы у нее — в страхе убежал.

Й е з д и

Неожиданности подстерегали господина Анко Хамбера на каждом шагу. Неожиданности комкали все его хитрые планы, словно папиросную бумажку.

Смешно, если бы Анко Хамбер полагался на персидскую сыскную полицию. Когда он уверял Гуляма, что английское консульство не держит осведомителей, он говорил неправду. Не поверил его лжи и Гулям. Осведомителей консульство имело. Удивительно только, что такие опытные, такие многочисленные агенты потеряли в Мешхеде Настю — ханум.

Хамбер обещал Джаббару ибн — Салману ускорить ее выезд в Ашхабад. Из консульства она исчезла. Настю — ханум мельком видели, что самое поразительное, в обществе Гульсун, про которую говорили, что она не то служанка, не то временная жена могущественного шейха одного из мятежных племен юга. Гульсун крайне интересовала Анко Хамбера. За каждым ее шагом вели слежку. Знали, что она приехала из Гельгоуза с ребенком и нянькой. Остановилась Гульсун в Курейшит Сарае. Осведомителей предупредили, что отвечают за нее головой.

И вот Гульсун так же таинственно исчезает. Непонятную роль во всем этом деле сыграл паломник в белой чалме, невысокого роста, плотный, с круглой черной бородой. Он увез ребенка и Гульсун из Курейшит Сарая и доставил их во дворец Али Алескера. Туда же приехал Джаббар ибн — Салман. Агенты Анко Хамбера не посмели сунуть нос за золоченую решетку, ограждавшую алиалескеровский дворец.

Едва за круглобородым паломником захлопнулась калитка, как на улице появились две женщины. Осведомители ликовали, узнав в одной из них Настю — ханум. Анко Хамбер мог теперь сколько угодно ломать себе голову, что делали Гульсун, Настя — ханум и подозрительный паломник в роскошных апартаментах Али Алескера и о чем они там беседовали с супругой помещика и коммерсанта княжной Орбелиани.

Непостижимая история! Владелец караван — сарая имел категорическое предупреждение: «Женщину по имени Гульсун ни при каких обстоятельствах не выпускать за ворота с ребенком. Применять в случае чего силу. Вызвать полицию». И все же он упустил и Гульсун и ребенка…

На допросе в тахминате хозяин Курейшит Сарая показал:

— Господин начальник сказали: госпожу Гульсун с ребенком из сарая не выпускать даже на прогулку. Госпожа Гульсун ушла одна за покупками в лавку. Девочка осталась с нянькой Дахон — дадэ. Потом явился очень ученый горбан, очень почтенный горбан, с очень почтенной чалмой на голове. Горбан сказал: «Я из тахмината. Погрузи вещи госпожи Гульсун на ослов. Госпожа Гульсун отбывает во дворец Али Алескера, помещика. Госпожа Гульсун — новая сигэ горбана Али Алескера. Живо собирайся!» Что оставалось делать мне, бедному владельцу бедного базарного караван — сарая…

Анко Хамбер выразил свое возмущение:

— Хозяин Курейшит Сарая или болван, или мошенник первостатейный. Сейчас он пригоден только для того, чтобы точно описать приметы этого мифического господина ученого из тахмината.

Аббас, погонщик ослов, подтвердил:

— Имею трех ослов, отличных, могучих буджнурдских ослов. Каждый осел может поднять один харвар — ослиный вьюк — и довезти хоть до Мекки. Железные спины, крепкие ноги. Ослов у меня нанял горбан в белой чалме. На первого осла я посадил госпожу няньку в черном покрывале с ребенком. На второго осла положил сундук. На последнего осла положил два одеяла и три переметные сумы. Все отвез на улицу, что выходит к Священному кварталу, в богатый дом. Ох какой дом! Дом всех домов! Горбан в белой чалме, наверно, из служителей мавзолея. Очень умный, очень богатый. Заплатил целых пять кран и дал благословение.

Погонщик ослов долго стонал:

— О красавица! О жестокосердная! — Он был безутешен. Он речитативом тянул слова песенки:

На заре пришел на гору Харунэ,

Увидал девушку — ослов пасет она.

Сказал: «Девушка, один поцелуй нам дай!»

Собачья дочь, девушка, камнями швыряется.

Получив изрядное количество синяков отнюдь не от поэтических камней, брошенных рукой красавицы, бедняга погонщик вернулся со своими ослами на базар… дремать под глиняной стеной кахвеханы и мечтать о прелестях Гульсун.

Базарный ажан в белых перчатках только рот разевал, когда его вызвали на допрос.

— Я был на посту, — бормотал он, — я ре — гу — ри… ли… ровал движение. Я… никого не видел…

Генерал — губернатор счел необходимым глубокомысленно заметить:

— Великий наш поэт Ходжа Баба Исфагани изволил сказать: «Лживость национальная персидская болезнь». Мы можем вытягивать жилы из хозяина сарая, погонщика ослов и болвана ажана в белых перчатках, и они только наврут еще больше. Вы говорите: без взятки не обошлось. Предположим. Это вы, европейцы, считаете взятку преступлением… Взятка вроде милостыни нищим и убогим… Отпустите их.

Конечно, тахминат допросил бы Гульсун, Настю — ханум и Алаярбека Даниарбека. Но ни Гульсун, ни Настя — ханум, ни Алаярбек Даниарбек не пожелали попадаться на глаза персидской охранке.

Однако если бы им пришлось отвечать на вопросы, они ответили бы примерно так:

Гульсун:

— Горбан в белом тюрбане — волшебник, да стану я прахом под его ногами! Он прочел заклинание, поколдовал, и хозяин Курейшит Сарая просто ослеп и оглох. Пока я проживала в Курейшит Сарае, всякий раз, как я выходила за ворота, за мной увязывался хозяйский мальчишка, маленький шпион. Но в тот раз я купила поганцу леденечного петушка и сказала, что мне нужно свидеться с одним молодым человеком. Вот мальчишка и отвязался от меня, а я разыскала Настю — ханум… и потом все случилось, что случилось…

Настя — ханум:

— Волшебство?.. Заклинания? Я не знаю, во сколько милейшему Алаярбеку Даниарбеку обошлись волшебные заклинания. Но хозяин Курейшит Сарая, конечно, равнодушен к уговорам и неравнодушен к деньгам. За деньги он продаст отца и мать.

Алаярбек Даннарбек:

— Взятка? Подачка? Известно, осел, груженный золотом, возьмет и неприступную крепость. Но мы — служащий, советский служащий, который живет на зарплату. Хорошо, если бы нам Петр Иванович надбавил бы. У нас жена, дети. У нас дочка учится на доктора. У нас золото в кошельке не водится. Нам деньги самому нужны. Зачем мы вдруг ни с того ни с сего начнем разбрасывать золото. Этот мошенник, хозяин караван — сарая, конечно, сразу понял, что одно из двух: или иметь неприятности, или не иметь неприятностей. Слишком много хлопот, когда подозрительная сопливая девчонка, не умеющая произнести слова «мама», живет в твоем караван — сарае и ею интересуется полиция. Я понимаю, еще интересовались бы крутобедрой красавицей Гульсун:

На вершине высокой горы я и ты.

Агат и жасмин — я и ты.

Если в могиле мы очутимся, я и ты,

Пусть в один саван завернутыми окажемся — я и ты!

И вдруг приходит в караван — сарай солидный человек и говорит: «У вас живет девочка со своей мамашей. Вы знаете, дорогой, почему девочкой интересуется полиция? А потому, что девочка дочь самого шаха. Вон как ее разрядили, словно малику — принцессу. Ну — с!» Простофиль не возделывают и не собирают в амбары, они сами плодятся. Хозяин караван — сарая обрадовался, когда я его избавил от забот о девочке.

Алаярбек Даниарбек потирал свои короткие ручки и хихикал. Он разглагольствовал, сидя в самом красивом уголке Мешхеда в крошечной кахвехане на берегу многоводного канала. Он пил кофе по — турецки с рыжеусым хозяином кахвеханы и потешался над двумя переодетыми полицейскими, слонявшимися по пыльной мостовой.

— Смотри ты, кофейный министр, эти красноголовые ходят за мной и днем и ночью. Они хотят поймать двух женщин! Хи — хи — хи! Птички — то улетели, а кот в очаге на теплой золе спит. Хи — хи — хи!.. Кот — то усатый.

Усы начальника полиции у мешхедцев вошли в поговорку, и любители кофе тоже хихикали, понимая, о каком коте идет речь.

Алаярбек Даниарбек собирался уезжать из Мешхеда. Паломничество к Золотому Куполу имама Резы завершилось. Алаярбек Даниарбек разочаровался в паломничестве. Он откровенно делился с рыжеусым своими огорчениями:

— Имам Реза хороший был человек. Большой святости человек. К несчастью, всякие муштехиды — толкователи корана, мюршиды — главы дервишеских орденов, и мутевелли — распорядители вакуфов, хапуги, и все восемьсот служителей затолкали его в подвал. Видать, там ему душно и скучно. Да и кому охота сидеть под каменными сводами склепа, когда в раю можно наслаждаться прелестными гуриями… Почтенного святого превратили в начальника канцелярии. Потомка в восьмом колене любимой дочери Мухаммеда Фатимочки, бедного имама Резу, не оставили в покое и в могиле. Служители мавзолея принудили его собирать с надгробия прошения, заявления, ходатайства, челобитные таких дураков богомольцев, как я. И всю ночь покойный имам сидит в своем склепе и строчит письменные ответы. Вот, о хранитель кофейников, смотри, какой ответ я получил на свое заявление. И подпись есть, и даже печать. Этот ответ, который под стать не великому святому, а болвану с ишачьими мозгами, вышел из — под сводов Золотого Купола, отделанных с роскошью, превосходящей всякое описание. Да и бумага помятая и плохонькая. Неужто святому приходится писать на какой — то серой обертке, когда у него тысячи вакуфных имений во всем мире, откуда доходы текут золотой рекой? А сто тысяч пилигримов, приходящих в Мешхед?! Сколько денег и ценных вещей бросают они с молитвой за серебряную решетку, ограждающую могилу имама! А знаешь, сколько я заплатил за эту дрянную серую бумажку! Целых пять туманов. За дрянную молитву, вышедшую из грязного кувшина ума негодного писаки. Ох, я и дурак! Одна гнилая виноградина портит всю лозу. Разве ходит с того света почта?.. Бр… Мороз дерет по коже, как представишь: ночь, тьма, горит светильник, а мертвец, безносый имам Реза, сидит на каменной плите, щелкает костяшками счетов, щерит желтые зубы и скрипит каламом. О аллах, о Абулфаиз, и ради этого тысячи паломников идут за тысячи верст в Мешхед! Терпят зной и стужу, стирают до пузырей ноги, терпят мучения от вшей и блох… Да, да, терпят, ибо несчастным в период святого паломничества запрещено давить паразитов на теле… О, паломнику нельзя даже чесаться, чтобы случаем не придушить какого — нибудь вшонка или блошонка… проклятие его отцу!

Рыжеусый покровитель кофейников бледнел от ужаса, пододвигая почтенному паломнику еще одну чашечку с кофе, и украдкой поглядывал на агентов тахмината, изнывавших на улице от пыли и зноя.

Алаярбек Даниарбек сколько угодно мог богохульствовать, сколько угодно издеваться над полицейскими, переодетыми и не переодетыми.

— Ни начальник, ни бог, ни Мухаммед — пророк, ни святой имам Реза, ни ангелы, ни четырехглазые тахминатчики ничего мне не сделают.

Алаярбек Даниарбек пользовался дипломатической неприкосновенностью. Анко Хамбер сколько угодно мог выходить из себя. Круглобородый паломник в белоснежной чалме провел его за нос.

В полицию поступило из Кучана донесение: две знатные дамы в сопровождении бывшего царского офицера князя Орбелиани проследовали в закрытом автомобиле Али Алескера на север. В Кучане в караван — сарае Ферида они, не выходя из автомобиля, изволили завтракать вареной курицей. Анко Хамбер мог утешаться подробностями, изложенными в каллиграфически написанном «насх» — донесении Фереда — каравансарайщика, вплоть до того, сколько времени варилась упомянутая курица, сколько шафрану и прочих пряностей в нее положили, какие гайки в автомобиле подвинтили и какой высококачественной кисеи чадра закутывала лица женщин. Одной мелочи не мог установить Ферид — имен путешественниц.

Но для Анко Хамбера подробности эти уже не представляли интереса. Ему оставалось лишь ломать себе голову, кто мог помочь Насте — ханум получить визы для выезда из Персии. Почему вдруг князь Орбелиани оказался в автомобиле? Почему белогвардеец взял на себя роль рыцаря какой — то большевички? Почему он самоотверженно набросился на неизвестного, пытавшегося на дорожной остановке открыть дверцу автомобиля и похитить Настю — ханум, если этот неизвестный оказался, как утверждает тахминат, большевиком и видным деятелем Коминтерна?.. Личность бандита установлена. Это он поднял эмигрантов — сарыков против властей. Его, опасного преступника, увезли, по приказу из Тегерана, в Гёрган, в летнюю резиденцию шахиншаха. Одно казалось несомненным. Жена господина векиля Гуляма уехала из Мешхеда. Не пройдет и несколько часов, как она переступит советскую границу и… ее паспорт, документы попадут в руки пограничников на контрольно — пропускном пункте. Советские пограничники — враги, но им нельзя отказать в деловых качествах, например в умении отличать поддельные документы от настоящих. Настю — ханум задержат. Все идет по плану…

Но почему мадам напустила столько таинственности? И при чем тут сигэ этого шейха, что это за паломник с круглой бородой? Не в характере господина Анко Хамбера было предаваться праздным размышлениям. Давно уже его люди не получали столько заданий. И уже через несколько часов кое — что начало проясняться. Красные волосики на лбу Анко Хамбера, игравшие роль бровей, медленно полезли вверх и приняли ломаную линию, отразившую изумление…

Но еще раньше, чем господин Анко Хамбер решил мучившую его загадку, его поджидала новая неожиданность: госпожа Настя — ханум спокойно и беспрепятственно переехала через границу и прибыла в город Ашхабад. Сопровождающие ее лица остались в Персии в приграничном селении. Таинственная сигэ шейха с девочкой ушла пешком в курдское становище известного своей непокорностью Исмаил Коя и исчезла. Князь Орбелиани уехал на охоту в Келат…

Анко Хамберу оставалось согласиться, что слабая, неопытная женщина сумела обмануть его. Очень не хотелось признавать это, но чем же тогда объяснить неожиданные открытия последующих дней.

Он и раньше знал, что таинственная спутница Насти — ханум не кто иная, как Гульсун, прекрасная дочь Басира, чайханщика из Сиях Кеду. Ничего загадочного в этой здоровой красивой женщине не было. Но какие тогда интересы связывали ее, временную жену вождя кухгелуйе Музаффара, с женой векиля Гуляма? Маленькая, подобранная на свалке девочка… Повод для знакомства… Но почему сигэ Гульсун оказалась в Мешхеде, за сотни километров от своего проклятого богом соляного Сиях Кеду и помогает бежать за границу жене векиля Гуляма? Да, тут уже есть что — то подозрительное.

Проще обстояло дело с таинственным паломником и его круглой бородой. Даже смешно, что он, Анко Хамбер, сразу не распознал в нем слугу этого русского фанатика — доктора, начальника медицинской экспедиции. Теперь нетрудно будет убедить шахиншахское правительство выпроводить экспедицию из Персии, чтобы она не мешала.

Самая большая неожиданность подстерегала Анко Хамбера в письме господина Таги, ашхабадского представителя известной хлопковой фирмы «Хорасан», экспортирующей хлопок из Персии в Советский Союз. Господин Таги сообщал:

«…что касается интересующей вас госпожи, то она находится в состоянии неутешного горя по случаю трагической гибели ее сестры, убитой калтаманами в Каракумах. Сын госпожи, спасенный мирными туркменами, привезен в Ашхабад в болезненном состоянии, но ныне находится на пути к выздоровлению. Госпожа сама посетила ГПУ, а через два дня после этого побывала в городской милиции, где ей выдан советский паспорт. Неизвестно, намерена она хлопотать о возвращении в Персию или нет…»

Столь невыразительное, написанное обычным канцелярским языком донесение произвело на Анко Хамбера действие удивительное. Он вскочил и, потрясая письмом, воскликнул вслух:

— Лучше не придумать!

В цепочку фактов Анко Хамбер вставил небольшое звено. Агент тахмината утверждал:

«Некая ханум выходила трижды из дворца миллионера Али Алескера — два раза на базар, один раз в общественные бани. Ханум куталась в старушечье покрывало. Но ее узнали по фигуре, движению бедер, высоким каблукам. И в первый, и во второй, и в третий выход ей на улице попадался сотрудник советского консульства Смирнов. Каждый раз Смирнов разговаривал с ханум, но встречи не продолжались и полминуты…»

Новое звено относилось к разряду неожиданностей. О новом звене полиция вспомнила лишь теперь, когда ханум оказалась в Ашхабаде. Анко Хамбер не без удовольствия написал неофициальному руководителю персидской разведки американскому гражданину Дэвису, что персидские разведчики блестяще проваливают всякое дело. Не подлежало сомнению, что Настя — ханум уехала по паспорту, полученному в советском консульстве. Вот почему ее спокойно пропустили в контрольно — пропускном пункте на границе. Настя — ханум не воспользовалась фальшивыми документами, изготовленными у Анко Хамбера. Появление Насти — ханум на границе не вызвало никакого шума. Эта тихоня, поэтическая возлюбленная расточала улыбки, проливала слезы, вдыхала ароматы цветов и… действовала.

Анко Хамбер не сказал ничего Гуляму. Он ограничился извинениями:

— Мы ошиблись. Мадам нет в Мешхеде. Мы не знали. У нас в нашем консульском деле исключены методы… так сказать, сыска… Я говорил вам: мы не имеем своих агентов, как консульства других государств. Нет, нет и нет. Мы пользуемся в таких случаях сведениями скверных агентов скверной шахиншахской полиции… тахмината… Мы ошиблись… нас ввели в заблуждение…

Испарина выступила на той части груши, которую принято именовать лбом. Анко Хамбер не успевал вытирать пот, и носовой платок намок…

Гулям сидел в кресле обессиленный. Он устал возмущаться. Он только процедил сквозь зубы:

— Ошибки… заблуждения… обман.

Анко Хамбер вспыхнул от негодования. По правде говоря, негодование его было наигранным. Анко Хамбер продолжал вытирать свою грушу. Он вспотел еще сильнее. И скороговоркой сказал:

— Караван? При чем тут караван? Ваша супруга покинула пределы Персии задолго до нашей… так сказать, беседы… Но и ваше письмо… этой тайнописью, оказалось бесполезным.

Тусклым, безразличным голосом Гулям спросил:

— Почему же?

До сознания дошло только, что Настя — ханум уехала. О письме он даже не думал. Анко Хамбер решил, что он спрашивает про письмо.

— Луры… охрана каравана вышла из повиновения. Мы пытались повести переговоры, но вождь луров шейх Музаффар выехал в Тегеран и…

— Великолепно… — проговорил Гулям, — я еду в Тегеран.

— Вы хотите встретиться с шейхом луров? Договориться?

Гулям не счел нужным объяснять Анко Хамберу, что решил получить визу на въезд в Советский Союз. Он во что бы то ни стало должен был узнать, что случилось.

В тот же день афганский консул сообщил, что король Афганистана милостиво разрешает векилю Гуляму проследовать в пределы Афганского государства.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Глубокое море не замутится от одного камня,

Мудрец, который стал бы сердиться, мелкая вода.

С а а д и

«Мышь резвится — кот ходит вокруг».

Персы любят эту пословицу, особенно персы влиятельные, «господа могущества», которых никто не посмеет сравнить с мышью. Кот же — зверь страшный, особенно в мышином мире…

Господин консул Анко Хамбер чувствовал себя сейчас котом. Он вполне вошел в роль персидского кота, хотя даже намек, что он мог бы иметь что — либо общее с персом, привел бы его в негодование. Всегда и во всем он оставался англичанином, и притом англичанином — коммерсантом. Ему, конечно, хотелось бы походить на английского дипломата. Но сколько Анко Хамбер ни старался, сколько ни кичился своим консульским званием, от, него на сто шагов несло Сити, затхлыми бухгалтерскими запахами торговых контор.

Мышь, впрочем, отнюдь не резвилась, хотя кот и ходил кругом. Мышь, если позволительно было так назвать представительного и, очевидно, очень знатного, очень богатого кочевника с юга, важно восседала в парикмахерском, палисандрового дерева кресле в салоне самой модной из модных парикмахерских Тегерана — заведении Донцентри, сирийского еврея. Это заведение находилось в самом бойком месте персидской столицы, на центральной площади, в вызывающе скромном особнячке: с вызывающе скромными, но гигантскими витринами бесценного бемского стекла. Сквозь бемское стекло так хорошо видна вся площадь и так хорошо просматриваются все подходы к парикмахерскому салону господина Донцентри, пленившего своим цирюльническим мастерством господ тегеранцев!

На этот раз все законы природы нарушилась. Мышь восседала в палисандровом кресле, шедевре парикмахерской мебели, и подставляла роскошную вьющуюся с проседью бороду под парикмахерские ножницы. А кот, маленький, с выпячивающимся из серых в полоску брюк животом, господин консул Анко Хамбер, отчаянно вертелся на стуле у бемской витрины, вставал, садился, вытирал клетчатым фуляровым платком багровую лысину, венчавшую жирную грушу, заменявшую ему голову. Электрические вентиляторы не умеряли духоты салона Донцентри. От жары и духотищи кот в своем черном шерстяном пиджаке и бабочке — галстуке чувствовал себя жарко и потно. След — рубец от тульи котелка на лбу груши даже посинел. Черный респектабельный котелок лежал тут же на стуле рядом.

Бороду дервишу — кочевнику — если допустить, конечно, что все столь бородатые люди являются дервишами и кочевниками, — подстригал с невообразимым изяществом и ловкостью сам маэстро Чили. А все, кто когда — либо удостаивались чести бриться и подстригаться в столичной парикмахерской Донцентри, знали первого мастера салона, элегантного, обворожительного Чили, и восхищались им и его искусством. Маэстро Чили знал «всех и вся» в Тегеране. С поразительной зоркостью он примечал солидного клиента, едва нога его ступала на дорожку цветника, разбитого перед парикмахерским заведением. Беззвучный возглас, прищур глаз — и… швейцар с мускулатурой чемпиона французской борьбы распахивал перед посетителем дверь. Швейцар — чемпион никогда не произносил ни слова, никогда он не говорил даже «добро пожаловать!».

«Добро пожаловать!» — говорил сам великолепный Чили, если, конечно, клиент того заслуживал. Дверь распахивал здоровенной лапищей швейцар — чемпион, а на пороге возникал вылощенный, завитой, облаченный в костюм премьер — министра сам маэстро Чили и приветствовал дорогого гостя: «Добро пожаловать, милостивейший господин…» Как успевал Чили одновременно стричь — брить почтенных клиентов и приветствовать вновь пришедших, одному аллаху известно. Только никто не припомнит еще случая, чтобы Чили не приветствовал самолично каждого мало — мальски заслуживающего внимания клиента. Да и не было случая, чтобы мало — мальски почтенный клиент остался недоволен обслуживанием в заведении Донцентри. А Чили брил — стриг исключительно таких клиентов, у которых стояла приставка перед именем: «господин министр» «властитель армии», «господин могущества», «светоч юстиции», «хозяин богатства» или еще что — либо очень пышное… Вообще удостоиться личного обслуживания маэстро Чили в салоне Донцентри означало по меньшей мере сопричислиться к высшим кругам знати столицы резашаховской Персии.

Дервиша — кочевника, повторяем, стриг сам Чили. Степняку, о чем свидетельствовала его одежда, и вдруг такой почет? Степняков в Тегеране не любят за непокорный, задиристый нрав. Значит, если сам маэстро Чили взялся стричь и брить дервиша — кочевника, — это был особенный кочевник.

Конечно, он степняк, но войлочная чуха его сваляна из тончайшей шерсти белой верблюдицы. Его безрукавка — из манчестерского тончайшего сукна, его сыромятные сапожки из кожи великолепной выделки, а полотняные шаровары прибинтованы к чулкам шелковой тесьмой, столь искусно вытканной, что даже Чили сглотнул слюну от зависти. Одежда этого дикаря стоила по меньшей мере двадцать верблюдов, а кинжал в драгоценных ножнах и все сто…

Господин консул от нетерпения потел и мурлыкал. Он сладострастно предвкушал удовольствие запустить когти в эту громадную, здоровенную мышь. А когда мышь уже поймана, можно и поиграть с ней. Анко Хамбер потел от нетерпения, но не спешил. Он считал, что поиграть стоило. Играючи можно сделать просто и спокойно многое, чего никак не сделаешь, когда вздумаешь напустить на себя излишнюю серьезность. Анко Хамбер без излишней скромности почитал себя дипломатом, а дипломату свойственны в поведении дипломатические тонкости.

А дервиш — кочевник позволял подстригать свою красивую бороду и не спускал глаз с господина консула. Анко Хамбер воображал, что только он со своей выгодной позиции у окна может наблюдать и слушать. Он использовал для своих наблюдений зеркало, перед которым в парикмахерском кресле сидел дервиш. Зеркало отражало его выразительное лицо: цвета карагачевой коры щеки, иссеченный морщинами высокий лоб, орлиный нос с резко врезанными трепещущими ноздрями, поджатые властно губы под ниспадающими черными с рыжинкой усами, пытливый проницательный взгляд серо — стальных глаз. Но Анко Хамбер совсем не учел простую вещь. Если он видел в зеркале лицо дервиша, то и дервиш, при желании, мог видеть его. Действительно, глаза дервиша смотрели на Анко Хамбера с вниманием и испытующим презрением. Поразительно! Умудренный, опытный Анко Хамбер забыл, что зеркало может сыграть столь коварную роль.

Мышь резвится — кот ходит вокруг.

Кто же мышь, кто кот? Господин Анко Хамбер полагал, что приятная роль хищника принадлежит ему, и предвкушал удовольствие. Кочевник спокойно разглядывал в зеркале англичанина и не проявлял ни малейшей тревоги. Он невозмутимо ждал, когда маэстро Чили кончит священнодействовать над его великолепной бородой.

Спокойно и невозмутимо в палисадничке напротив салона, среди кустов роз, восседали на корточках воины — кухгелуйе в своих высоких войлочных шапках, повязанных в пять — шесть рядов пестроцветными шелковыми и бумажными платками. Кухгелуйе равнодушно взирали на проносившиеся мимо блестящие «фиаты», «доджи», и на облупленную конку, влекомую четверкой жалких кляч, на висящие в туманной дымке горизонта снежные вершины Эльбруса.

Пестрые головные уборы, надраенные до блеска винтовки кухгелуйе очень не нравились вертевшемуся перед чугунной решеткой франтоватому ажану. С его полицейской точки зрения, сидеть перед фешенебельным парикмахерским салоном на корточках посреди шахиншахской столицы да еще бряцать оружием не полагалось. Полицейский уже успел сбегать по соседству в государственные учреждения и позвонить в тахминат. Но ему членораздельно прокричали в телефонную трубку: «Не твое дело, болван! Занимайся своим делом, болван!» Однако он продолжал вертеться около салона Донцентри. Полицейского Анко Хамбер видел и полагал, что он ему еще пригодится.

Маэстро Чили наконец закончил стричь кочевнику бороду и принялся расточать ему любезности в возвышеннейшем и тончайшем стиле, которому мог позавидовать самый красноречивый из царедворцев шахиншахского двора. Кочевник небрежно, но с изяществом вложил в руку парикмахера нечто очень приятное, блеснувшее желтизной металла, и встал. Маэстро сломался в поклоне и глянул искоса на Анко Хамбера, Чили великолепно знал, кто такой Анко Хамбер, и ждал знака, слова, сигнала, распоряжения… Господин консул в салоне Донцентри чувствовал себя как дома, и маэстро Чили, великолепный, элегантный, похожий на премьер — министра, являлся всего — навсего слугой господина Анко Хамбера. От слова и знака Анко Хамбера зависело многое. Например, выйдет ли сейчас из гостеприимного салона на столичную веселую площадь бородатый кочевник и сможет ли он спокойно, сопровождаемый своими вооруженными до зубов кухгелуйе, отправиться по своим дервишеско — кочевническим делам.

Многозначительно подняв брови, Анко Хамбер уже раскрыл рот… Но тут перед дервишем — кочевником словно из — под земли возник низенького роста, невзрачный человечек, по виду англичанин, с карикатурно — бульдожьим лицом, с криво сидевшим на толстом носу пенсне. Держался он подчеркнуто аристократически. Размахивал он тростью с набалдашником из слоновой кости, а тропический шлем его был подчеркнуто белым. Вид его невольно вызывал улыбку — так он походил на Джона Буля со страниц журнала «Панч». Но злой взгляд его сразу же расхолаживал. Всем своим видом англичанин говорил: «А смеяться — то нечего… А смеяться — то я над собой не позволю».

Дервиш — кочевник поклонился англичанину с грацией и на очень изящном фарси обратился к маэстро Чили:

— Послушай, ты, царь всех брадобреев…

Но что хотел шейх от царя брадобреев, расслышать Анко Хамберу не удалось. Громкие звуки оркестра и вопли: «Алла хазрет! Их величество!» ворвались с улицы.

Море ярких ядовитых красок захлестнуло центральную площадь. Ослепительно синие плащи плескались, открывая оранжевые, зеленые бархатные мундиры, реяли золотые сутаны, пестрели штандарты на пиках кавалеристов. Сверкая и бренча регалиями, сияя бриллиантами орденов и звезд, гарцевали на тысячных конях вельможи. Рыжехвостые нервные рысаки цугом тащили аляповатую червонного золота карету. По случаю сильного зноя массивные ее стекла были опущены, и зеваки могли насладиться лицезрением обрюзгшей, опухшей физиономии самого шахиншаха Реза Пехлеви. Величественно скрестил он руки на ослепительно блиставшем от орденов сукне тяжелого мундира. Он восседал на сиденье кареты, как на троне тысячелетнего Ирана, и мутным взглядом смотрел прямо в спину кучера. По лицу повелителя стекали струйки пота. И все это успели заметить. Но крики «Алла хазрет!», треск рукоплесканий не умолкали. Не рукоплескали только кухгелуйе. Ажан подскочил к чугунной ограде и завопил: «Сукины сыны! Что рот разинули?!» Но крик его потонул в грохоте броневика, прокатившего вслед за каретой и угрожающе шевелившего орудием своей башни. Кухгелуйе пожали плечами и уселись на траву. Жалкая конка удивляла их больше, чем кортеж шахиншаха.

Анко Хамбер повернул голову к портьере, за которой скрылись шейх и англичанин. Шелк еще шевелился, звонко шурша. Анко Хамбер не слышал учтивых приглашений вернувшегося маэстро Чили, но машинально сел в кресло. Он даже не чувствовал тонкого, как дуновение ветерка, прикосновения бритвы к своим щекам. Он думал. Лицо его багровело все больше. И на лоснящейся лысине обильными капельками высыпал пот…

Что общего между вождем неистовых кухгелуйе, необузданных, чинящих вечно ущерб британским интересам в Южной Персии, и весьма респектабельным и пользующимся широчайшим кредитом Джемсом Клайндором, представителем солидной манчестерской фирмы «Рагнер. Поставка мебельной фанеры». Черт побери, с каких пор кочевникам кухгелуйе понадобилась мебельная фанера? Или грязные дикари, кочевники, какими их считал брезгливый и чистоплотный Анко Хамбер, завели моду облицовывать свои рваные шатры изнутри полированной палисандровой или орехового наплыва фанерой? Идиотство! Джемс Клайндор в свои шестьдесят лет очень дорожит своим положением коммерческого директора фирмы «Рагнер» на Востоке.

Клайндор, несмотря на туповатый вид свой, обладал умом, которого хватило бы и на десяток коммерсантов и дипломатов. Анко Хамбер знал Клайндора еще по Риге с войны четырнадцатого года и не мог представить, чтобы человек, достигший обеспеченного положения, раскатывающий по улицам столицы Персии в собственном «фиате», получающий министерский оклад и проценты от каждой сделки, мог втянуться в подозрительную авантюру, но…

В парикмахерскую входил векиль Гулям.

Из горла маэстро Чили вырвался сдавленный звук. Чили не мог сдержать досады. Анко Хамбер подскочил в роскошном кресле, лишь ловкость маэстро спасла его от пореза.

— Тысячи извинений, — пробормотал парикмахер.

— Я опаздываю.

Действительно, Анко Хамбер опаздывал.

Векиль Гулям быстро, не глядя ни на кого, прошел через салон и исчез за портьерой. Лицо Гуляма, бледное, с желтизной, поразило Анко Хамбера своей растерянностью.

— Нет, невозможно…

Анко Хамбер вскочил. Сорванной с шеи салфеткой он, к неудовольствию Чили, кое — как стер с подбородка и щек мыльную пену и кинулся за Гулямом.

Анко Хамбер вез в Тегеран Гуляма на своем автомобиле совсем не для того, чтобы он сговаривался за его спиной с вождем луров. И его ужаснула даже самая возможность, что Гулям и Музаффар могут встретиться.

В парикмахерском заведении Донцентри не только стригли, брили, причесывали, делали маникюр и педикюр. Многие посетители раньше, чем зайти в салон и отдаться во власть мастеров парикмахерского искусства, предпочитали посидеть в одном из восточных салонов — розовом, голубом, китайском, выпить чашечку кофе по — турецки, принять сеанс массажа. Ведь Донцентри держал лучших на Востоке массажисток — немок, француженок, египтянок, — славившихся на весь Тегеран своим искусством и любезной обходительностью…

Едва сдерживая нетерпение, Анко Хамбер ворвался в голубой салон.

Гулям и шейх Музаффар стояли друг против друга и молчали. Шейх равнодушно из — под приопущенных век изучал пуштуна. Гулям растерянно оглядывался. У стенки в глубоком кресле, опершись бульдожьим подбородком на набалдашник слоновой кости своей аристократической тросточки, сидел невозмутимый Клайндор.

— Добрый день, — буркнул Анко Хамбер и повернулся к шейху Музаффару: — Ассалам алейкум, великий вождь!

Хамбер даже не посмотрел на приподнявшегося в ответном приветствии Клайндора, желая подчеркнуть, что тот здесь лишний. Но Клайндор не пожелал понять этого и поудобнее устроился в кресле.

Шейх Музаффар усмехнулся:

— Или нет в этом доме места, где почтенные люди могли бы поговорить о деле?

Он поискал на круглом столе колокольчик и, не найдя его, хлопнул в ладоши. Из — за портьеры что — то очень быстро высунулась голова Чили. Глаза его раскрылись в немом вопросе.

Шейх Музаффар бросил:

— В вашем заведении базар…

Чили сложился пополам и закатил глаза:

— Прошу пожаловать в розовую гостиную.

И побежал мелкой рысью к противоположной двери.

Анко Хамбер мгновенно решил: «Разговор будет при мне».

— Господин шейх! — живо воскликнул он. — Вот векиль Гулям, о котором я говорил вам…

— Да, господин шейх! — почти закричал Гулям. — Да, господин разбойник. Да, да, да!.. Я хочу… Я требую, чтобы ты не уходил… Если ты мужчина, ты не уйдешь.

Он очень нервничал и, сам того не замечая, наступал на Музаффара. Шейх не потерял спокойствия духа и презрительно поджимал губы. А Гулям в приступе ярости все твердил:

— Да… да… Я требую… требую, чтобы ты… чтобы награбленное немедленно было возвращено. Я знал, вы, кухгелуйе, — разбойники. Но, клянусь, такой подлости… такого мошенничества я не видел…

— Твой рот — нужник… — медленно заговорил Музаффар. — Не изрыгай вонючих слов. Не задевай имени луров.

— Базарные торгаши — твои кухгелуйе… Они нарушили договор. Они поломали клятву… Воры… предатели…

— Ты обманул моих кухгелуйе сладкими словами. Если бы они знали, что ты продашь оружие инглизам, клянусь Неджефом Эшфер, священной могилой сорока луров на горе Кохе Герроу, никогда они не согласились бы охранять твоих верблюдов и вьюки… Хорошо, я приехал вовремя и открыл глаза моим верным кухгелуйе.

— Продал?.. Англичанам?.. Я не имею дела с инглизами. Но какое ты имеешь право указывать мне, пуштуну… Я не имею дела с инглизами…

— Твой язык произносит ложь!

Подняв руку, Гулям угрожающе шагнул вперед. Ярость слепила его. А Музаффар твердил:

— Клянусь Неджефом Эшфер! Ты продался англичанам, пуштун! Ты хочешь, чтобы твои ружья стреляли в твоих братьев, пуштун…

Вдруг Гулям весь сник. На память ему пришла его записка, написанная таинственными письменами. Уже совсем тихо он произнес:

— Ты ошибаешься, дервиш… Дело обстоит не так…

Последние его слова перешли в невнятное бормотание. Он невидящими глазами смотрел перед собой. Но он видел горы. Зеленую долину. Сказочный цветок. Плачет флейта. Свирепые пуштуны в развевающихся плащах танцуют бешеный танец вокруг цветка все быстрее… быстрее… Все горше свистит флейта. Цветок — женщина… молодая, обаятельная… Настя — ханум.

Склонив набок свою грушевидную голову и потирая руки, Анко Хамбер бочком — бочком продвинулся вперед и встал между Гулямом и шейхом.

— Успокойтесь, господа, — сказал он вкрадчиво, — вопрос не стоит и выеденного яйца. Мне кажется, — и он нетерпеливо взглянул на невозмутимого Клайндора, — мы сейчас все обсудим и оформим без лишних проволочек и… свидетелей.

Он снова посмотрел на Клайндора и продолжал:

— Отбросим эмоции, чувства. Оставим в покое священные могилы луров. Перейдем к деловой стороне. Мы понимаем вас, господин Музаффар. Гробница на горе Коха Герроу очень святая… Но векиль Гулям письменно подтвердил, что он отказывается от своего каравана в пользу…

Гулям кивнул головой.

— Аллах свидетель! Я был прав! — воскликнул шейх Музаффар.

Анко Хамбер ухмыльнулся:

— Векиль Гулям уступил караван почтенному Джаббару ибн — Салману… арабу…

— Доверенному англичан…

— Тсс… неважно, — Анко Хамбер замахал своими короткими руками, важно то, что весь груз каравана купил Джаббар ибн — Салман. И я не сомневаюсь, господин шейх, что вы немедленно передадите вьюки уполномоченному Джаббара ибн — Салмана Керим — хану.

— Нет!

Произнося слово «нет», Музаффар странно усмехнулся.

Лысина Анко Хамбера начала угрожающе багроветь.

— Господин вождь, вы сейчас не в Соляной пустыне, а в столице благоустроенного, цивилизованного государства.

— Я сказал — нет!

— Вы не боитесь, что вас может побеспокоить шахиншахская полиция?

— Нет!

— Господин Хамбер, — сказал тихо Гулям, — вы вынудили меня… Пусть тень падет на мою честь… Я… я отказываюсь от своей расписки… А ты, лур, я требую… Отведи караван к границе. Я сдам груз афганским властям.

— Нет.

С каждым «нет» шейх Музаффар все больше мрачнел.

— О совесть! О честность! — с наигранным пафосом воскликнул Анко Хамбер. — Не слушайте его, господин Музаффар. Его дело проиграно. Он не имеет права ни на один вьюк… Оружие он продал… Оружие наше… Предлагаю сделку, выгодную сделку. Получайте неустойку. Расплатитесь со своими лурами и… пусть едут домой, к своему священному Неджефу. Сколько? Плачу наличными.

— Э, инглиз — инглиз… Базарный ты торгаш, — все так же мрачно проговорил шейх, — что ты бросаешь пыль на мои весы! Мне нет дела до совести и чести пуштуна Гуляма, продавшегося врагам людей, инглизам, мне нет дела до твоих грязных денег… Откажется от расписки пуштун Гулям, не откажется — все одно, ты, инглиз, оружия не увидишь…

Лицо Анко Хамбера приняло вдруг просящее выражение.

— Дорогой шейх, вы мусульманин… Взываю к вашим чувствам. Мусульмане воюют против нечестивых большевиков… Оружие необходимо славным газиям… Уступите!

— Так вот что…

Глаза шейха Музаффара загорелись.

— Давно бы так говорил… ты, инглиз, хорош защитник интересов ислама… Нет!

«Нет!» он не сказал, а выкрикнул. Этим «нет» он словно хлестнул по лицу Анко Хамбера.

С проклятием Гулям повернулся к Анко Хамберу:

— Это ты запутал меня… ты…

Он выбежал из салона. Анко Хамбер посмотрел ему вслед и необычайно спокойно проговорил:

— Ну и прекрасно! Он был здесь лишний. Сейчас мы, договоримся.

Шейх Музаффар стоял все так же прямо, и усмешка не сходила с его губ. Клайндор поглаживал набалдашником своей трости подбородок и молчал.

— А вы зачем здесь? — угрожающе протянул Анко Хамбер. — Что вам здесь нужно, сэр?

— Простите, сэр, но у меня нет сейчас вопросов к консулу его величества, — буркнул Клайндор и осклабился так, что его желтые зубы совсем обнажились. Он ничуть не обиделся на неслыханную грубость. Он склонен был сам нагрубить. И это окончательно разозлило Анко Хамбера.

Хрипя и задыхаясь, он заговорил:

— Тогда у меня есть вопрос к коммерческому директору фирмы «Рагнер» на Востоке. Господин Клайндор, ваша фанера?

— Предупреждаю, сэр, ни на какие вопросы я отвечать не намерен. Вы консул в Мешхеде… Мы находимся в Тегеране. На нас не распространяется ваша юрисдикция. Но чашечку кофе с соотечественником выпью с удовольствием.

Анко Хамбер сделал движение, но Клайндор остановил его:

— В другое время, сэр, не правда ли, господин шейх? В другом, более подходящем месте… Хотя бы у меня дома…

Клайндор даже вздохнул. Духоту он переносил с трудом и всем своим видом показывал, что отнюдь не намерен продолжать разговор с вождем луров, пока консул не покинет комнату.

— К сожалению, я хотел… я должен сказать два слова господину Гуляму, — пробормотал Анко Хамбер и вышел.

В голову ему пришла мысль такая простая, что он выругался вслух. Надо позвонить в полицию. Почему он не догадался сделать это раньше? Но его ждало разочарование. Начальник тахмината, с которым после долгих проволочек его соединили, заверил, что господин консул ошибается. Шейха луров в Тегеране нет. А когда Анко Хамбер начал кричать, начальник просто повесил трубку.

Анко Хамбер бегом вернулся в розовый салон. Ни Музаффара, ни Клайндора в нем не оказалось.

Навстречу ему выплыла рыжекудрая полнотелая дама в облаке кисеи. Пухлые бутоны ее губок раскрылись, чтобы прощебетать приветствие, но Анко Хамбер яростно отстранил прелестное видение и грубо закричал:

— Где они?! Черт побери, куда они провалились?!

Вкрадчивый голос маэстро Чили за его спиной проворковал:

— Они покинули нас. Не угодно ли, сэр? Мадемуазель Гульдаста прелестно готовит кофе. У мадемуазель шелковые ручки. Массажем мадемуазель снимает начисто усталость и заботы. Мадемуазель только девятнадцать исполнилось…

— К черту ручки! К черту мадемуазель! Где этот проклятый торгаш?

— Вы имеете в виду их превосходительство вельможу из Луристана и господина директора?

— Я имею в виду этого грязного кочевника и болвана, торгаша деревяшками, черт побери! Куда вы их девали, Чили?

Но Чили привык и к более грубым выходкам. Он изысканно поклонился и развел руками.

От ярости Анко Хамбер потерял дар речи.

Рыжекудрая массажистка пропела низким контральто:

— Они уехали к мадам Сервен.

И она томно улыбнулась, а халатик словно нечаянно распахнулся. Но на Анко Хамбера прелести мадемуазель не произвели никакого впечатления. Он кинулся вон из заведения Донцентри и остановился лишь на мгновение в палисаднике у чугунной решетки, чтобы убедиться, что великанов кухгелуйе там уже нет.

Анко Хамбер не поехал к мадам Сервен. Салон мадам Сервен, хоть и находился на самом респектабельном и фешенебельном проспекте столицы, от других тегеранских заведений подобного рода отличался только изысканностью разврата, и английскому дипломату не следовало его посещать.

Вечером разъяренный Анко Хамбер все же навестил Клайндора в его очень прохладном, очень респектабельном доме в окрестностях столицы. Супруга Клайндора, миссис Клайндор, и дочери Клайндора, господина коммерческого директора, очень мило встретили соотечественника. Миссис Клайндор, тегеранская старожилка, прелестно готовила кофе по — турецки. В домашней обстановке мистер Клайндор, конечно, не вертел в руках своей аристократической трости с набалдашником из слоновой кости, но в своих бульдожьих зубах держал мундштук аристократической трубки. Клайндор знал бесчисленное количество восточных историй и кучу столичных новостей. Он был осведомлен о жизни дворца шахиншаха и обо всем, что творилось в министерствах. Миссис Клайндор очень мило пересказала все сплетни о гаремной жизни во дворцах господ персидских министров. Мило беседовали до поздней ночи.

И только после полуночи Анко Хамбер не выдержал и задал вопрос о шейхе. Мистер Клайндор промолчал.

Анко Хамбер принадлежал к такому типу людей, которых не могло ничто обескуражить. Он попытался все же воздействовать на воображение господина Клайндора, на его, так сказать, британские чувства.

— Мы здесь среди дикости и уродства Востока. Мы не можем упустить власть, позволяющую нам творить дело цивилизации. Что из того, что порой мы нелюбезны с теми же персами. Мы и не намерены любезничать… Ребенка не только гладят по головке, его порой бьют линейкой по рукам… Чтобы воспитать перса цивилизованным, приходится его…

Но Клайндор продолжал молча попыхивать своей аристократической трубкой, и Анко Хамбер мысленно выругался. Сам он был вхож в тот круг людей, которые знают премьер — министра с пеленок, а Клайндор никогда не принадлежал к «свету». Отец Клайндора, дед и прадед Клайндора держали мелочную лавочку в Саутгемптоне или, черт их побрал, еще в каком — то «Гемптоне». Черт бы побрал этого Клайндора с его аристократическими тростью и трубкой… К черту разговоры о высокой цивилизаторской миссии!

И Анко Хамбер заговорил о вещах гораздо более практичных. Британии надо создать в Персии условия, которые позволили бы ей вновь установить свой военный, административный контроль. Англия вложила в Персию сорок два миллиона фунтов стерлингов, из них тридцать пять миллионов в нефть. За десятилетие английские вкладчики получили с Персии чистой прибыли шестьдесят миллионов. Такими суммами не бросаются. Реза — шах чересчур задрал нос. Он боится большевиков, но поддерживает с ними отношения, потому что он хотел бы избавиться и от английской опеки. Надо испортить эти отношения. Советы лезут в Персию со своей мануфактурой, керосином, резиновыми изделиями. Советы торгуют на выгодных условиях. Газета «Асри Хадид» пишет: «Каждый кран, заплаченный за русские товары, приносит равноценную пользу экспорту страны». Да, большевики вырывают у нас барыши. Недопустимо! Реза — шах сделается послушным, если у него будут неприятности с племенами. Союз южных племен, организованный Англией еще десять лет назад, — крупная неприятность для Реза — шаха. Компания «Южной нефти» снова ведет переговоры с племенными вождями о концессиях на месторождения. Бахтиары, кашкайцы, луры почуяли запах нефти, запах золота. А Музаффар лурский шейх, властный вождь. Он опасен Реза — шаху. Не дай бог, Музаффар снюхается, а может быть, уже снюхался с большевиками. Британская империя вынуждена одна сдерживать натиск большевизма на Востоке. Старое российское пугало на границе Индии после революции сменилось более утонченной, более серьезной опасностью. Все знают, что проделывает большевистская пропаганда в Афганистане, Индии, Китае. Это стратегическая проблема, больно затрагивающая каждого англосакса. Недопустимо, чтобы какой — то шейх Музаффар, из никому не известного племени кухгелуйе, путал карты…

Клайндор вынул свою трубку изо рта и проговорил:

— Вы сами только что сказали, что Музаффар в оппозиции к шахиншахскому правительству, и я не вижу, почему бы не иметь с ним дела…

Слова Клайндора привели господина консула в состояние полной ажитации. Наконец этот торгаш разоткровенничается и скажет, что у него за дела с этим проклятым шейхом. Но трубка водворилась на место в бульдожьей челюсти коммерсанта, и Анко Хамберу пришлось продолжать самому:

— Да, мы поддерживаем оппозицию… до известных пределов. Мусульманский коран — сильнейшее орудие в руках опытного политика. Снимите путы Корана, подорвите веру в ислам, и такие, как Музаффар, сразу пойдут в большевики… Вот почему британское правительство благосклонно к таким воинственным панисламистским изданиям, выходящим у нас в Лондоне, как «Ислам ревью», «Муслим стандарт»…

— Сложно, путано… И почему это мешает торговать с шейхом Музаффаром?

— Чем? Смотря чем…

Трубка Клайндора сердито запыхтела.

— Разве то, что у нас делается, достойно именоваться политикой? У нас из — под носа вырывают жирные куски. Кто такой Поланд? Американец. Что делает в Персии Поланд? Возглавляет Управление строительства Трансперсидской железной дороги… Южный участок строительства кому отдал Поланд? Американским компаниям. А южный участок проходит через земли луров.

— Не вижу связи. Не пойму, чем можно торговать в таких обстоятельствах с шейхом — большевиком…

— Чем угодно. Наше лондонское Сити важно ерзает своим толстым задом до первой колючки. А вы знаете, почему я, наша фирма успешно торгуем в Персии уже не первое десятилетие? Да потому, что моей фирме плевать на убеждения и взгляды наших клиентов…

В комнату вошла миссис Клайндор с кофейником.

— Дорогой, — сказала она томно, — вы помянули тут имя Музаффар. Это не тот шейх с гепардами?

— Какие гепарды? — не выдержал Анко Хамбер. Он с трудом прятал свое раздражение. Этот Клайндор опять ушел от прямого ответа.

Миссис Клайндор любезно не заметила резкого тона гостя и проворковала:

— Мери и Ирен очень хотят увезти домой гепардов.

— Гепардов? Каких гепардов? — ошалело повторил вопрос Анко Хамбер и побагровел.

— Ах, вы не знаете. Это такие пребольшущие кошки на длинных ногах, и бегают они, как собаки, и преданны, как собаки. Такие огромные, с дога величиной… Все в пятнышках… Мы осенью возвращаемся в метрополию. Джемс отходит от дел, и мы поселяемся в домике, знаете, в таком зеленом садике. Это в графстве Эссекс. Мери и Ирен считают, что самое оригинальное — это привезти в Англию парочку гепардов.

— Но, простите, я не усматриваю связи шейха с гепардами.

— Но… гепарды… Шейх Музаффар — охотник. У него замечательные охотничьи гепарды… Шейх так любезен, что обещал привезти из пустыни двух гепардовых щенков… Не правда ли, очень милый шейх…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Личное имение его величества шахиншаха в богоспасаемой местности Гёрган, известное под названием Ороми Джон (Успокоение души), славится свежим воздухом и чистой водой.

И з г а з е т ы «Б е с у е а я н д э»

У Зуфара иронический склад ума. Кто бы мог подумать? Он всегда с виду такой спокойный, серьезный. Зуфар еще очень молод, а в молодые годы относишься ко всему серьезно. Он ужасно иронически относился к каждому своему поступку. Он высмеивал сам себя.

Зуфар смеялся и сейчас, хоть ему совсем не хотелось смеяться. Мало смешного, когда сидишь в темном, сыром подземелье хотя и великолепного дворца. В рот Зуфару словно насыпали перцу с горящими углями пополам. Было и жгуче, и холодно, и горько, и приторно, а в глазах переливались шелка всех немыслимых расцветок, в ушах стучал барабан и ревели карнаи, как недавно на свадьбе его друга и товарища — кочегара парохода «Самарканд» с Аму — Дарьи. Короче говоря, Зуфар никак не мог прийти в себя. Он не мог шевельнуться, и ему на память приходил молодой джигит из хивинской сказки, которую давным — давно рассказывала ему бабушка Шахр Бану. Помнится, сказочный джигит полез не в свое дело, и его отколотили так, что ему стало жгуче жарко и холодно, горько и приторно…

Сказки бабушки… А ведь, наверно, Шахр Бану сидит, как всегда, у очага и думает о нем. Какой он простофиля! Почти ступил на родную землю, совсем было выбрался из «плена капиталистического мира». Он уже видел себя у родного порога. Шахр Бану, сурово поджав губы, гладила его уже по плечу — и вдруг.

…Он не успел даже ничего сообразить, не успел даже ответить на удар.

Он подбежал к автомобилю и открыл дверцу с возгласом:

«Бегите!» В то же мгновение оттуда выскочил человек и ударил его в лицо. Какие — то люди навалились из темноты.

Тогда — то в его глазах засверкали всеми расцветками шелка.

А потом, спустя какое — то время, придя в себя, он мог размышлять сколько угодно о бессмысленности своего поступка, наслаждаться вкусом перца во рту и ощущать жар раскаленных углей.

Видно, крепко его стукнули в темноте агенты тахмината. Он и тахминат — то узнал по — настоящему лишь теперь, когда в ушах его отдавался грохот барабанов. Больно же дерутся тахминатчики. В дела персидского тахмината его посвятил вождь иомудов Эусен Карадашлы из Гюмиш Тепе, брошенный в подвал тоже персидскими тахминатчиками. Зуфар мало понимал в делах иомудов, Гюмиш Тепе и Эусена Карадашлы. Зуфар размышлял. Он иронически расценивал свое благородство. Он и вообще — то о своих делах говорил, и не только говорил, но и думал, с сарказмом. Ни перец во рту, ни переливы шелков в глазах, ни грохот барабанов в голове, ни зверская боль в пояснице не заставили его настроиться на трагический лад.

Понимал Зуфар и то, что Насте — ханум он не только не помог, а, возможно, повредил. В тахминате ему сказали, что никто ее не похищал. Полиция не арестовывала ее. Она ехала в сторону границы. Настя — ханум ехала в Советский Союз.

Очевидно также, что сначала Зуфара приняли за курда — разбойника. Очень возможно, что Настя — ханум даже и не узнала его. Разве в такой кромешной тьме можно узнать?

Ироническое отношение ко всему, что с ним случилось, не оставляло Зуфара. Он лишь удивлялся, какая бывает страшная боль. Он стискивал зубы, когда его вели на допрос. Держался он гордо, даже заносчиво. А нелегко сохранять достоинство, когда болит поясница и все лицо распухло. Даже один глаз заплыл. Но и здоровым глазом Зуфар видел, с кем имеет дело, и поэтому издевался над тахминатчиками. Он озоровал: да, он само Чека, он начальник ГПУ, он народный комиссар и пробрался в Персию, чтобы свергнуть шахиншаха, надутого, напыщенного царя царей. Мало им — он может добавить: он не самаркандский нарком, а московский. Что? Разве они не видят? Он крупная рыба — настоящий джейхун из Аму — Дарьи. Что такое джейхун? Рыба сом длиной в десять аршин. Джейхун с жадностью глотает болванов, тайных агентов из тахмината. Питается преимущественно полицейскими и жандармами. Поразительно: следователь с невозмутимостью замороженного судака — другого сравнения Зуфар не подыскал — записывал все его выдумки и… требовал все новых показаний. Зуфар нагромождал небылицу на небылице и последними словами ругал следователя.

«Не ругай крокодила, пока ты в реке», — говорят индусы. Тем более не надо ругать следователя. Зуфару перестали давать воду. Его кормили отлично, даже великолепно. «Наверно, так кормят самого шаха», — думал Зуфар. Он почти угадал. Повар шахского поместья Ороми Джон славился своим искусством. Шах в десять лет раз навещал свою летнюю резиденцию Ороми Джон. Повар изнывал от безделья. Другой вопрос, почему Зуфар удостоился высокой чести — стать гостем самого шахин — шаха.

Но и об этом Зуфар узнал от вождя иомудов Эусена Карадашлы. Старый иомуд много слышал о райском имении Ороми Джон. Он знал, что по приказу шахиншаха сюда завлекают особо важных государственных преступников, врагов трона и деспотии, и оказывают им пышный прием. А затем все они бесследно исчезают. Все это известно в иомудской степи. Пока что Зуфару оставалось предаваться размышлениям, иронизировать над собственной глупостью и мучиться. К мукам оскорбленного самолюбия и к физической боли добавились муки жажды. Зуфара кормили соленым, острым, сладким, но не давали пить. Терпеть жажду человек может день, два. Потом остается или сойти с ума, или говорить все, что от тебя хотят палачи. И Зуфар наплел на себя все немыслимое, на что у него хватило фантазии. Он больше ничего не мог выдумать. С ума сходить он не хотел. До сих пор он не принимал всерьез ни своего ареста, ни тахминатчиков, ни все эти, как он говорил, — идиотские допросы. Почему — то вся история с ним, с его бедствиями в Персии казалась ему очень неправдоподобной. Себя он не ощущал участником событий, жизни. Он чувствовал себя наблюдателем со стороны и критиком. Особенно когда он вырвался из рук Али Алескера и скитался по степям и пустыням Хорасана. Он не думал, что ему грозит настоящая опасность. Крестьяне и кочевники, узнав в нем советского человека, принимали его особенно душевно и гостеприимно. Забитые, подавленные неслыханными зверствами шахиншахских карательных войск после подавления недавнего революционного восстания, курды, геоклены, персы, джемшиды искали надежду в каждом слове человека, пришедшего из страны Ленина. Полиция и жандармы, быстро потеряв след Зуфара, перестали им интересоваться. И он шел через страну, словно сквозь заросли камыша своей Аму — Дарьи, легко и просто раздвигая тростник и не встречая препятствия.

Но и слон встречает песчинку, о которую спотыкается. Жандармы так — таки сцапали его у самой границы. Но и тогда ему казалось, что попался он по своей глупости, только по своей глупости, и продолжал смотреть на все как на комедию, невольным участником которой ему пришлось стать.

А теперь пытка жаждой! Он впал в ярость. Он выждал, когда эти снулые усачи тюремщики зазевались, вскочил, сшиб их с ног и выбежал на воздух.

Злоба душила его, ненависть и страдания туманили ему мозг. И все же Зуфар не мог не восхититься. Он видел перед собой тенистые купы карагачей, апельсиновые рощи, целые поля благоухающих роз всех цветов, золотые дыни, бесконечные аллеи из виноградных арок, зеленые просторы, уходящие к подножию прячущихся в дымке высоких гор, звенящие струи арыков и пруды, полные кристально прозрачной воды. Воды! Озера и реки воды!

Прежде всего Зуфар напился. Он пил столько, что чуть не лопнул. Затем он забрался в розарий и заснул. Его искали, но не нашли. Он проснулся, снова напился, поел помидоров и дыни. А тахминатчики — псы все еще бегали по усыпанным красным песочком дорожкам, перекликались и искали его. Но искали они не там, где нужно. Имение Ороми Джон раскинулось на много верст. Жандармы решили, что беглец кинется сразу в степь или горы. Кто мог догадаться, что Зуфар спит в густых кустах роз у самой террасы белокаменного дворца?

Двухэтажный фасад дворца выходил в сад обширной террасой, на которой легко бы разместился целый степной аул по меньшей мере из десятка юрт. Золоченые карнизы переходили в сплошную роспись, похожую на пестрый ковер. Зуфар успел только разглядеть на стенах золотое солнце и многочисленные изогнутые в пляске фигуры. Ступени розового мрамора сбегали к гигантскому хаузу, где свободно мог бы развернуться амударьинский пароход средней величины. Посреди водоема бил фонтан. Он смущал Зуфара не столько тем, что бронзовая девица, державшая в руках рог изобилия, из которого лилась вода, не имела на себе и признаков одеяния, сколько тем, что водой, расточительно и бесцельно проливаемой этой бесстыдницей, можно было бы полить поля всего Хазараспского оазиса.

Впрочем, у Зуфара хватило чувства юмора, чтобы поиронизировать над своим положением. Видно, немалую он представляет опасность, если его бросили в такую роскошную мраморную тюрьму. Кажется, такого еще не было и с царскими сынками, героями хорезмских сказок… Чувство опасности снова ослабло, исчезло, растворилось. Маленький червячок копошился где — то в глубине сознания, но особенно не мешал. Зуфар лежал на мягкой земле, жевал травинку, вдыхал запах роз и лениво следил глазами за клочками ваты, плававшей в бирюзовом море неба…

Шаркающие шаги на террасе вернули его к жизни, к опасностям. У вычурных перил остановился человек. Он смотрел на бронзовую девицу со скучающим видом. Жаром обдало Зуфара. В человеке на террасе он узнал… Впрочем, разве можно было не узнать неповторимую, крашенную хной — басмой бороду, очки в золотой оправе, совиные с желтизной глаза, холеные младобухарские усы времен последнего бухарского эмира Алим — хана, которые в знак взаимной солидарности носили все джадиды и которыми они с головой выдавали себя неловкой, но настырной бухарской полиции.

Не отдавая себе отчета, что он делает, Зуфар вышел из зарослей, вне себя от радости, что видит соотечественника — узбека, да еще знакомого, которого он видел в Хазараспе. Он сразу же узнал в благообразном бородаче джадида Заккарию Хасана Юрды. Радость затмила все прочее. Сейчас Зуфар даже не задавался вопросом: что может делать его соотечественник — узбек в этой роскошной тюрьме — дворце? Как он мог сюда попасть? Зуфар соскучился по Хорезму, по своим узбекам. Он обрадовался и бросился к террасе, на которой, приоткрыв глупо свой беззубый рот и выкатив совиные глаза, застыл у розовомраморной балюстрады «революционер» из Бурдалыка, господин Хасан Юрды.

Зуфар не учел, что скитания по Хорасану и тюрьма сделали его неузнаваемым. Опухоль под глазом спала, но синяк еще не исчез. Черная щетина покрывала подбородок, отросшие волосы паклей падали на лоб, одежда превратилась в лохмотья. Хасан Юрды, любивший красоту природы, никак не ждал, что в райском шахском цветнике может расцвести столь непривлекательный цветок. Старый «революционер» привык мыслить поэтическими категориями.

Заккария прежде всего перепугался и подумал позвать на помощь, но страх сдавил ему горло, и он смог только засипеть. Зуфар легко перескочил мраморные перила и сказал:

— Салам! Вы с Аму — Дарьи, и я с Аму — Дарьи.

— О! — вырвалось у Заккарии.

— Я узбек, — поспешил разъяснить положение Зуфар.

— Ах, т — ты узбек? — с трудом выговорил Заккария, и крашеная борода его заходила из стороны в сторону.

— Я из Хазараспа. Узбек из Хазараспа.

— А — а–а! Значит, ты узбек… хм… хм… и что же ты… хм… в таком виде, сынок, что ты здесь делаешь?

Все еще опасливо косясь на этот «цветок», более похожий не на розу, а на репейник, Заккария Хасан Юрды величественно, но как — то бочком пробрался мимо Зуфара поближе к двери. Отряхнув полы своего великолепного, тончайшей белой шерсти халата, точно боясь, не перепрыгнула ли с этого странного узбека какая — нибудь вредная букашка, старый «революционер» раскинулся на роскошной тахте, одна обивка которой стоила целой персидской деревни со всеми глиняными мазанками, домашним скарбом и жителями старыми и малыми в придачу.

— Так что же ты делаешь среди роз, благоухающих шахиншахским благоволением, господин… узбек из Хазараспа? Должен тебе сказать, сын мой, что вид твой… гм… не украшает имени узбека. Ты бы побрился, что ли, и платье сменил.

— Понимаете, — захлебнулся от негодования Зуфар, — столько бед… обстоятельств, случайностей, опасностей…

— Опасностей? — удивленно переспросил Заккария, и брови полезли у него на лоб. — Здесь, в Ороми Джон? Опасности? Здесь, во дворце увеселений ныне царствующего шахиншаха? Я не вижу опасностей.

— Прошу, выслушайте меня!..

Но Заккария выпятил губы и протянул:

— Юноша! Мы, революционеры, даже перед лицом ангела смерти на площади казней не забывали бриться, совершать омовения и менять вовремя рубашку… гм…

Зуфар огляделся. Он посмотрел на красные дорожки, уходившие вдаль. На них не было ни души, но тахминатчики могли появиться с минуты на минуту.

— Прибегаю к вашей помощи, товарищ… Я советский человек. Меня незаконно… То есть… я бежал… По пятам за мной… идут… Тюрьма, пытки…

И опять Хасан Юрды не дал ему договорить. С презрительным удивлением он воскликнул:

— И этот рай ты называешь тюрьмой? О неблагодарный!

Старый «революционер» картинно вздохнул. Он сидел небрежно развалясь. Холеные его пальцы перебирали зерна гранатово — красных четок. По тому, как громко трещали зерна и быстро мелькали желтые огромные ногти Заккарии, чувствовалось, что он чрезвычайно нервничает. И хоть Зуфар вытянулся перед ним почтительно, расслабленно уронив руки, старец испытывал ничем не прикрытый страх. Он медленно и важно говорил, а глаза его бегали по саду.

— Да — с, молодой человек, мы, идейные мусульмане, бухарские революционеры, всегда и неуклонно поддерживали чистоту идейную и чистоту физическую. Когда мы вместе с глубокоуважаемым бухарским коммерсантом Фатхуллой Арслан Ходжаевым в девятьсот двенадцатом году путешествовали по Западной Европе с торговыми и политическими целями — да — да, и с политическими! — тогда с господином Фатхуллой Ходжаевым и в Лейпциге, и в Гамбурге, и в Вене, и в Амстердаме, и в священном Стамбуле мы снискали известность как люди очень цивилизованные. Впрочем, таковыми и являются все мусульмане. О Фатхулле Арслан Ходжаеве и обо мне даже писали в одной гамбургской ежедневной газете. Репортер удивлялся: вот прибыли из дикой Азии два господина, а соблюдают чистоту в своем номере в гостинице… гм… А ты, молодой человек, находишься в мраморном дворце и… не побрит, гм…

Он брезгливо изучал печальное состояние одежды Зуфара и покачивал головой…

— Даже и разговаривать с тобой неудобно. Сошел бы ты, племянничек, на ступеньки… Наследишь еще здесь…

Зуфар не послушался и остался стоять на шелковом ковре, который он только теперь и заметил. Его глаза бродили по росписи стен, по поблекшим краскам изящных фигур бубнисток и стрелков из лука. Зуфар мучительно соображал: понятно одно — разговор с бухарцем не может долго продолжаться. Слушать о том, как европейцы восприняли появление азиатов в своих отелях, интересно. Но каждую минуту могут появиться тахминатчики…

— Вы земляк, вы для меня вроде дядя родной, — сказал он быстро, помогите мне. Прошу вас! Вы можете мне помочь?

Он вдруг почувствовал ужасную слабость в ногах и опустился на ковер. На лице «революционера» появилась брезгливая гримаса, и он поспешил подобрать под себя ноги. Но Зуфар, наивный человек, все еще смотрел выжидающе, почти с мольбой. Какое — то затмение нашло на него. Он все еще надеялся.

— Лучше бы ты ушел, племянничек, — протянул Заккария, — у меня что — то в голове боль.

Всем своим томным видом он показал, как у него болит голова и как ему тяжело продолжать разговор.

— Но вы поможете мне! — воскликнул в отчаянии Зуфар. — Отправьте меня домой в Хазарасп. В ваших силах отправить меня домой. Мне надоело здесь, в Персии. Меня подозревают, меня убьют здесь.

— За что же тебя убьют, племянничек?

— Они ненавидят большевиков.

— Ох! Так, значит, ты большевик? Такой молодой — и большевик! Ай — яй — яй! Плохо! Очень плохо. Они в самом деле не любят большевиков. Как же тебя, мусульманина, угораздило… в большевики, а? Нам, мусульманам, противоестественно быть большевиками. Мы, мусульмане…

И, устроившись поудобнее, перебирая зерна четок, Заккария пустился в рассуждения. Его неприятно поразило, что Зуфар коммунист. Он даже испугался, и это сделалось понятным по нервному щелканью зерен четок. Говорил он первое, что приходило в голову. По — видимому, он и не пытался переубедить Зуфара. Большевики люди безнадежные. Но все же Заккарии хотелось произвести впечатление на этого безнадежно погрязшего в заблуждениях юношу.

Напыщенно и высокопарно он принялся излагать взгляды давно всеми забытого Абуррашида Ибрагимова, проповедовавшего еще в 1912 году с мимбара стамбульской мечети Айя София священную борьбу за веру. Но узбеки и вообще народы Туркестана, по мнению Заккарии, не слишком приверженные к религии, разочаровались в идеях панисламизма. Кровавые деяния басмачей, и особенно зятя турецкого халифа, авантюриста Энвера — паши, оставили в памяти народа глубокие рубцы. Народу простому, получившему землю из рук Советов, безразличны идеи исламского Османского государства, идеи пантюркизма. Поэтому современным политикам надлежит стать проповедниками чистой веры ислама, ибо ислам — это путь истинного направления. Ислам пробуждает возвышенные мысли среди трехсот миллионов мусульман России, Китая, Индии и Японии, приверженность которых к истинной вере, к халифату незыблема… Всем мусульманам надлежит соединить усилия в предприятиях, служащих делу возвеличения блеска и могущества великого исламского государства… Джалаледдин Валидов правильно провозгласил в журнале «Совет», что «миллят» значит не просто «народ», а единоверный народ, турецкий народ, исповедующий ислам. Ибрагимов правильно утверждал, что этот народ — турки, а узбеки, булгары, уйгуры, туркмены — это только племена… Всех турок объединит турецкая общая религия ислама. Все дело в толковании догм. Умелые проповедники могут изобразить ислам образцом коммунизма, а коран уставом Коммунистической партии. Разве не слышал Зуфар, что шейх Сенуси в Турции объявил Ленина великим, ибо учение свое он взял у Мухаммеда, и что только большевики извратили учение Ленина. Ислам подходит людям по практическим соображениям. Среди напуганных коллективизацией дехкан и пастухов Туркестана панисламизм, более чем пантуранизм или пантюркизм, может иметь успех. Именно идея ислама приведет к единению тюрков против большевизма и колхозов, подрывающих священные принципы собственности. В качестве примера Заккария привел случай из собственной практики. Выходило так, что его аму — дарьинские имения большевики разделили среди бедняков силком. Крестьяне якобы с громким плачем шли в колхозы и призывали аллаха в свидетели, что они нарушают земельные права своего благодетеля и отца Заккарии только из — под большевистской нагайки. Достаточно двинуть силы священной войны на советские границы, и колхозы рассыплются, а дехкане со слезами умиления начнут просить на коленях прощения у своих помещиков.

— Вера исламская есть душа истинной культуры и… порядка! Благородная Бухара — новая Мекка. Если во всем мире свет падает с неба, то в нашей Бухаре он исходит из земли, так много похоронено там святых мужей! — с пафосом воскликнул седобородый «революционер». Он призвал Зуфара, пока не поздно, скинуть с себя лохмотья идей большевизма и одеться в белые ризы газия, борца за веру, встать под зеленое знамя пророка.

Остановившись на полуслове, Заккария с интересом принялся разглядывать Зуфара.

— О, блестящая мысль, достойная мудрого лба, — шлепнул он себя ладонью по лбу, — я беру вас к себе!

— Как к себе? — удивился Зуфар.

Слабость прошла, и он, хоть не понимал, к чему клонит этот странный крашеный старик, слушал с интересом его разглагольствования.

— Подойди — ка ближе! Так! Поверни — ка голову. Гм… лицо не лишено мысли. Гм, ты грамотен? Да — да, я должен был догадаться. Теперь всякий подпасок учится в школе. Прелестно. Слушай же. Мы выступаем на днях. Могучие силы. Десятки тысяч винтовок. Мы переходим Атрек и атакуем Казанджик, Кызыл — Арват, Бами, Ашхабад. Мы сметаем с лица земли железную дорогу, мы… Впрочем, военные планы — дело сардара Сертипа Хакими, могучих ахундов — вождей иомудов Нур Гельды — хана и святого ишана Клыча и самого Джунаид — хана. О, у нас полно специалистов, бывших турецких офицеров — сподвижников мученически убиенного зятя халифа Энвера — паши. Соединим такие звезды, как Мехти — эфенди, Кадыр — эфенди, Мустафа — бей и многие другие, сражавшиеся в Бухаре под знаменем Энвера и Сами — паши… А мы, — он самодовольно ткнул пальцем себя в грудь, — гражданская, так сказать, власть, назначенная могучим «Иттихадом»… Сам Садреддин, глава всех честных узбеков, нашедших приют и спасение в Персии от большевиков, уполномочил меня… Вы слышали? Нет. Какое невежество! «Иттихад» — союз мусульман для восстановления истинной власти, справедливой власти, законной власти в Туркестане… И нас поддерживают могущественные западные государства и сам Керзон. Да — да, гм… впрочем, я о чем? Да — да, за военными частями, за конницей Сертипа Хакими и Джунаид — хана, поражающей большевиков, — мы! Гражданская власть! Власть Туркестана! Наведение порядка, законности и… подойдите ближе! Вы мой секретарь, мой верный соратник! А? Что вы выпятили губу? Вы недовольны? Вы, молодой человек, вернетесь на родину не жалким изгнанником… Нет! Победителем! Истребителем большевиков… Быстро! Берите его! Хватайте! Он большевик!..

Да, Заккария недаром разболтался. Не меняя интонации, не повышая голоса, почтенный «революционер» приказал схватить Зуфара. А Зуфар, ничего не подозревающий, ошеломленный потоком слов Хасана Юрды, прозевал неслышно поднявшихся по лестнице тахминатчиков. Он понял последние слова старого Заккарии, когда в его плечи вцепились их железные пальцы.

Зуфар не пытался сопротивляться… Он плюнул в кавуши Заккарии, стоявшие у шелкотканой тахты, и безропотно позволил себя увести. Пойди поцелуй жало скорпиона да посмотри, что он милостиво устроит с твоими губами. Наивный ты человек, Зуфар!

В сумраке и сырости он мог сколько угодно размышлять о человеческой подлости и потешаться над своей простотой.

Вот здесь — то он снова встретился с Эусеном Карадашлы, вождем иомудов. И Эусен Карадашлы открыл ему глаза на многое.

Старый иомуд, волк со шкурой крепче камня, как он сам про себя говорил, сразу понял, кто такой Зуфар, и не слишком с ним откровенничал. Но злоба и ярость клокотали в душе Эусена. Он ночи напролет изрыгал проклятия и обрушивал ругательства на свинячьих сыновей инглизов, подло обманывающих доверчивых и благородных иомудов. Шахские власти предательски нарушили договор — оставить оружие жившим по Гёргану туркменам. А отобрав оружие, повели себя нагло и возмутительно. Саранчой налетели чиновники и помещики. Клкой — то купец Асади получил всю иомудскую степь в свое владение, взял в свою компанию еще восемь толстопузых. Асади запретил дайханам* обмолачивать хлеб до приезда своих уполномоченных. Но иомуды не стерпели и принялись за молотьбу. Охрана подняла стрельбу. Дайхане озлоблены. Кое — кого из охраны и купцов побили. Налетели войска, побили дайхан. Кровь, слезы. А тут еще власти в Ак — Каинском районе заставили иомудов отдать для воинских частей восемь тысяч пудов зерна. На джафарбайцев наложили налог в десять тысяч туманов, на атабайцев — в двадцать тысяч. Сколько Эусен Карадашлы переплатил чиновникам взяток, и все напрасно. Эти хищные птицы клюют и клюют иомудов. А тут еще какие — то появились проклятые кызылбаши, объявили, что Тегеран им отдал всю искони иомудскую реку Гёрган в аренду, и потребовали, чтобы рыбаки всю рыбу сдавали им. И платят за нее гроши. Иомуды поднялись, а на них с пулеметами, проклятие их отцам!.. Да начали забирать ковры, которые невесты соткали для своих свадеб. Эусен ненавидел персов и шаха, но он не меньше ненавидел и Советы. Когда Зуфар наивно спросил, а почему иомуды не откочуют за Атрек, куда они откочевывали испокон веков, Эусен Карадашлы проговорил: «Об этом мы подумывали… Ну нет, большевики — наши недруги!..» Он совсем замолк и только много позже заговорил опять. Теперь громы он обрушил на англичан. Получалось так, что англичане обещали ему винтовки и пулеметы. Двести лучших иомудских ковров он отдал им, а они обманули его.

_______________

* Д а й х а н е — дехкане, крестьяне.

Зуфара «показали», как выражались тахминатчики, двум англичанам, очень важным, якобы специально из — за него прибывшим в Ороми Джон из Тегерана. Ему даже любезно сказали, что один из них Стевени, другой консул Анко Хамбер, что они очень интересуются его судьбой и охотно походатайствуют о смягчении его участи… Действительно, приезд англичан изменил положение Зуфара. Его перестали пытать. Он получил воду и настоящий шербет. Обращение сменилось на любезное, даже на приторно любезное. Зуфар мог в полную меру отдать должное теперь кулинарии шахской кухни.

Снова он удостоился лицезрения почтеннейшего «революционера» Заккарии Хасана Юрды и мог наслаждаться, если хотел, его красноречием.

Пытка жаждой кое — чему научила Зуфара, и он предпочитал теперь молчать и слушать и только изредка односложными «да» и «нет» отзываться на страстные призывы Хасана Юрды посвятить себя служению «высоким идеалам» панисламизма. Зуфара часто приводили на розовомраморную террасу. Ему позволили вымыться в великолепной бане Ороми Джона. Ему дали новую одежду из недорогой, но добротной ткани. Хасан Юрды не морщился больше брезгливо при виде его, усаживал рядом на шелковый диван и обращался к нему не иначе как «сын мой» и даже «сынок».

Но Зуфар плохо слушал. Теперь, когда ссадины и ушибы перестали болеть, а воспоминания о пережитых муках сгладились, он почувствовал, что может спокойно обдумать свое положение. Он смотрел на сад, на великолепную аллею из могучих двухсотлетних деревьев лоха, примечал малейшие изменения, даже чуть заметное движение во дворце и все больше приходил к мысли, что назревают события. Удивительно! Теперь его почти не беспокоила собственная участь, он мало думал о себе. В нем произошла перемена. Он весь горел. День и ночь его преследовала одна мысль. Он прикидывался почтительным слушателем Заккарии, чтобы только вызнать побольше.

Зуфару запретили разговаривать с многочисленной челядью дворца. Когда его выводили из подвала, от него ни на шаг не отходили два стражника. И все же он узнал многое. Он знал теперь, что Ороми Джон — летняя дача шахов Ирана, на которой они бывают очень редко, что здесь, в горах Шахвора, райский климат, ледяная вода и прохладный воздух, что дворец Ороми Джон построен три века назад еще великим узбекским поэтом Алишером Навои, в бытность его правителем Астрабада и Гёргана, что от Ороми Джон через Туркменскую степь до советской комендатуры Баят Ходжи на реке Атрек рукой подать, что шахское увеселительное имение Ороми Джон состоит из двух парков — Нижнего и Дальнего, соединенных четырехкилометровой аллеей из лоха, и что под густыми кронами деревьев и благоухающими розами выкопаны, кто его знает когда, целые педземелья — клоповники, в которых гниют заживо враги Реза — шаха и шахского порядка. Вот почему кто — то из шахов поэтично выразился: «Только у нас в Иране есть рай на земле и ад под землей».

Зуфар решил бежать, перейти Атрек и в Баят Ходжи сообщить пограничникам о готовящемся нападении на Советскую Туркмению. Зуфар даже осмелился задавать вопросы Заккарии Хасану Юрды.

Но Зуфар был молод и горяч. Он не сумел набраться терпения и сыграть роль до конца. «Язык твой — тигр, дай ему волю, и он съест тебя». Зуфар не выдержал: назвал как — то Заккарию лицемером, предателем узбекского народа и наговорил ему много правдивых, но неприятных вещей.

Почтенный «революционер» выслушал Зуфара молча и терпеливо.

— Лицемер, говоришь, предатель, говоришь, — незлобиво сказал он, какие ты громкие слова произносишь. И все по недоразумению… Но правильно говорят: «Если укусит тебя собака, не отвечай ей тем же».

Он не пожелал продолжать беседу, а наутро вместо обильного вкусного завтрака Зуфар получил кусок черствого лаваша. Ближе к полудню ему приказали выйти из подвала. Тут же на него накинулись тахминатчики, сорвали верхнюю одежду, оставив в одном исподнем. Во дворе Зуфар увидел полуголого изможденного Эусена Карадашлы. Они не успели даже перекинуться словом, как жандармы погнали их нагайками через Дальний парк к аллее из лоха. Зуфар видел, как заслуженный «революционер» поднялся с шелкотканного дивана и, опершись на розовомраморные перила, смотрел им вслед. Крашеная борода Заккарии трепалась по ветру, а гранатово — красные зерна четок змеей скользили между пальцев с длинными желтыми ногтями. Рот джадида открывался и закрывался, но он так и не сказал ни слова.

Зуфар слышал запах роз, видел плещущиеся воды бассейна, бронзовую девушку, вековые чинары, бирюзовое небо, куполом опиравшееся на голубые горы, чуть тронутые белыми мазками уцелевшего снега, и с горечью понимал, что красота эта не для него. Он сорвал розу. На лепестках ее дрожали слезинки росы. Он побоялся понюхать цветок, чтобы не смахнуть слезинки. У него защемило сердце. Жандармы не кричали, не бранились. И это было страшнее, чем если бы они кричали, грозили. Что — то в них, в их усатых, щекастых физиономиях было и злорадное, и торжественное, и даже устрашающее. Зуфару захотелось плакать. Он искоса взглянул на Эусена Карадашлы. Под сухой, почерневшей кожей иомуда ходили ребра, сухие волосатые ноги с трудом несли тщедушное тело. Старик совсем ослабел. Дыхание вырывалось из его груди со свистом. Он пробормотал чуть слышно: «На солончак. Нас ведут на солончак». Зуфар почуял что — то зловещее, но не успел спросить, о каком солончаке говорит иомуд. Начальник жандармов заорал: «Молчать, падаль!»

Они прошли по аллее быстро. Дорога шла под уклон, и идти было легко. Пока они шли по Дальнему парку, старый иомуд держался. Жара не особенно чувствовалась, от лучей солнца защищала тень густых лохов. Но спустя час ходьбы дорога вышла в степь. Солнце пекло немилосердно. Они шли через небольшое селение. Люди попрятались не то в поисках прохлады, не то приметив издали жандармов. Только из мясной лавчонки выглядывала распухшая воспаленная физиономия с грозными усами да занавеска цирюльной подозрительно шевелилась. Из трубы пекарни валил дым. Пахло печеными лепешками. В чайхане кипел мятый старинный самовар. Собаки спали в островках тени у глиняных стен. В запущенном водоеме застыла позеленевшая вода. «Пить!» — пробормотал Эусен Карадашлы. Он не мог больше идти. Он упал со стоном: «Никогда, никогда я не ходил пешком. Разве иомуд ходит пешком?»

Нагайками пытались жандармы его поднять. «Воды захотел! Получай водичку!» Но удары не могли заставить иомуда пошевельнуться.

Тахминатчики с проклятьями повязали ему аркан под мышки и поволокли по земле. Тогда Зуфар понял свою участь и участь Эусена Карадашлы. Их вели на казнь. Жандармы уже не церемонились с ними.

— Стойте, мерзавцы, я понесу его! — закричал Зуфар. Он аккуратно заложил розу за ухо и наклонился над стариком.

— Вон как! Вон какой узбек — палван нашелся! Дурак, клянусь Хасаном и Хусейном, ему не долго осталось по земле топать, а смотрите, он готов вытащить душу из живого и мертвого, еще на плечи хочет этого падишаха взвалить.

Начальник жандармов так удивился, что не счел нужным возражать. Он только теперь заметил у Зуфара за ухом розу, но почему — то не отобрал ее. Он все чмокал губами, видя, как легко несет старика хивинец.

— Ну, в такую жару узбек долго не пройдет, — заявил начальник тоном знатока. — Ему далеко до наших персов — борцов. Плечи слабоваты.

Он побился об заклад с одним из своих подчиненных, что Зуфар не продержится и четверти часа. Он не огорчился и безропотно выплатил свой проигрыш, когда Зуфар не только четверть часа, а больше часа без отдыха нес на спине старого полуживого Карадашлы.

Солнце поднялось в зенит. Оно уже не пекло, а сжигало. Невыносимо хотелось пить. Далеко позади осталась зелень долины. Голая равнина дышала зноем и солью. Зуфар теперь понял, о каком солончаке говорил старик. Дорога вышла к бескрайней, ослепительно белой лощине, сплошь покрытой крупной зернистой солью. Острые кристаллы разрезали босые подошвы. Ноги Зуфара оставляли на белом солончаке кровавые следы. Жандармы искренне восхищались выносливостью и силой Зуфара и продолжали биться об заклад, сколько он еще пронесет иомуда.

— Вы, гады, дайте напиться! — проговорил хрипло Зуфар.

— Ха, смерть тебе! Чего захотел… Все, что причиталось тебе пить в жизни сей, ты выпил, клянусь пророком, семьей пророка и святым кораном! воскликнул усатый начальник и в восторге от своего остроумия расхохотался.

Жандарм, выигравший первый заклад, сказал не без сочувствия:

— А жаль человека! Какая сила! Он бы первое место занял в шахрудской зурхане*.

_______________

* З у р х а н а — клуб любителей вольной борьбы.

— Ну, в Шахруде и без него найдутся силачи, — возразил начальник.

— А вот я посмотрел бы, как он их раскидал бы, как котят.

— Ну, ему не придется никого раскидывать. Разве только чертей в аду? — хихикнул жандарм и спросил у Зуфара: — А у тебя там есть зурханы, у тебя на родине? Нет? Плохо. Мы, персы, такой сильный, храбрый народ потому, что у нас есть всюду зурханы. Еще герои персов Зураб и Рустем боролись недурно…

Зуфар не отвечал. Усы, толстые щеки, голос жандарма вызывали отвращение. Его тошнило от разговоров усатого. Да и что с ним говорить, спорить, когда все равно… И он ругал себя за простоту и глупость.

А они все шли и шли. Останавливались, но ненадолго, чтобы передохнуть, и опять шли. Только к вечеру они добрались до большого солончака.

— Стой! — закричали жандармы. Кричали они почему — то во весь голос. Пришли! Бросай свою падаль. Донес! Молодец!

Бережно, почти нежно Зуфар опустил на соль старика. И вдруг почувствовал отвратительную слабость. И не потому, что безмерно устал. На солончаке лежало что — то… Нет… кто — то… Он увидел и сразу понял, хотя эти что — то или кто — то были ни на что не похожи. Повсюду лежали уродливые колоды или обрубки, припорошенные соляным снегом. Колоды выставляли во все стороны побелевшие, искривленные сучья. У колод были сухие человечьи руки, скрюченные, с взывающими к небесам разверстыми пальцами, белыми, мертвыми. Иссушенные мумии людей, разбросанные на большом пространстве солончака, или валялись на плоской поверхности, или только наполовину высовывались из соли. Некоторые мумии оставались в сидячем положении, точно кто — то с силой воткнул людей в соль и оставил так на муки и смерть. Вероятно, коршуны — стервятники не решались залетать сюда, в царство соли и зноя. Соляные мумии лежали нетронутые. Только у двух или трех глазницы зияли черными дырами.

Начальник жандармов заметил, что Зуфар смотрит на мумии, и остался очень доволен.

Добродушный по природе начальник любил, когда люди ужасались. Таков уж порядок в сем мире. Перед жандармами полагается трепетать.

— Смотришь? — спросил жандарм. — А? Не нравится? Ну, смотри, любуйся. Вырвать бы тебе, любезный, глаза, но милостивый шахиншах обращается со своими врагами великодушно. Вместо того чтобы выдернуть усы, выломать зубы, отрезать ноги и бросить живьем в огонь, он позволяет преступникам умирать своей смертью, спокойной смертью. А после смерти печется об их останках, засаливает их впрок, чтобы не протухли, а?

Он засмеялся. Отрывистый смех его походил на лай.

Эусен Карадашлы приподнялся на локтях и остановившимся взглядом смотрел на жертвы шахской милости.

— Узнаешь? Все моя работа, — самодовольно, но без всякого злорадства сказал усатый. — И твои друзья — иомуды здесь есть. Посмотри попристальней, старик! Того вон звали Эсен Мурат, а вон его братец Барат Гельды. Отчаянные были вояки. Персидских солдат живыми мишенями на стрельбах делали. Развяжут и командуют: «Беги!» На бегущих свою меткость показывали… Шахиншах и пригласил братцев — иомудов в Ороми Джон на переговоры. Не пора ли мириться? Пригласил посидеть и посадил голым седалищем на соль… Ну сам видишь. А вот совсем свеженький… Вождь всех джафарбайцев Аман Гельды — хан… Видишь. Еще руки кверху… К аллаху тянется. Крепкий старик был. Долго помирал. Теперь его сыночка Чапана ловят… Поклялся отомстить за отца… Банду сколотил. Ну ничего, скоро здесь, как папаша, соль грызть будет… Да тут много беспокойных людей сидит или лежит. Самого могущественного хана кашкайского вон можете посмотреть. Там, по — левее… Тоже руки к небу воздел. А рядом богу молится Сардар Асад, владыка бахтиарского племени. Перед его головорезами Тегеран дрожал, а думала ли его светлость, могущественный господин Сардар Асад, что ему придется слопать зараз столько соли…

— Не уподобляйся пьяному верблюду, — не выдержал Эусен Карадашлы, болтаешь, бурчишь, брызгаешься. Ну как есть самовар, когда в него натолкают углей.

Страшно хотелось Зуфару плюнуть в отвратительную кривляющуюся морду усатого. Он судорожно сглотнул. Во рту пересохло. Не осталось и капли слюны.

— Не старайся. Не проси, богатырь, все равно для тебя у меня воды нет. Самому пить хочется.

Начальник жандармов вытянул из переметной сумы маленький глиняный кувшинчик, влажный, холодный, и, закинув голову, долго и с наслажденьем пил.

Мучительно было видеть, как он пьет. Мучительно было слышать бульканье в горле жандарма. Но удивительно! Муки прошли. Страданий от жажды Зуфар больше не чувствовал. Страдания и муки потонули в ненависти.

И уж никакого впечатления на Зуфара не произвело, когда, поддразнивая, жандарм поднес свой кувшинчик ему к самым губам; он приближал кувшинчик и отдалял, встряхивая его, чтобы плескалась вода. И заглядывал Зуфару в лицо. Он ждал, что Зуфар попросит… сломится и попросит. Но Зуфар смотрел на жандарма сухими ненавидящими глазами и смертельно ненавидел свою беспомощность, свою слабость.

Не дрогнул он и тогда, когда усатый, хихикая, перевернул кувшинчик и вылил медленно, не торопясь остатки воды, и она тонкой струйкой долго, бесконечно долго с шипением уходила в соль.

Только когда вода кончилась, Зуфар повернулся спиной к жандарму. Только тогда. Чтобы этот толстомордый, самодовольный болван не заподозрил его, хивинца, большевика, в слабости. Нет, советского человека не сломишь струйкой воды. Но как хотелось пить!

Он теперь увидел лицо старого иомудского вождя Эусена Карадашлы. Сколько спокойной мудрости, презрения выражали его улыбающиеся губы. Когда его связали по рукам и ногам, он расположился на соли с таким благодушным видом, как если бы лежал на пухлых одеялах в своей белокошменной юрте и попивал зеленый чай. Столько чаю, сколько может и захочет выпить туркмен в жаркий душный день,

Зуфар не обернулся и не посмотрел вслед ушедшим жандармам.

— И правильно делаешь, сынок! — проговорил старый туркмен. — А ты сильный. Очень сильный.

Они лежали связанные на раскаленной соли и каждым кусочком кожи ощущали жар и колючки соляных кристаллов. Но боли Зуфар не чувствовал. Не чувствовал он и жажды. Его трясло от ненависти. Закон пустыни не позволяет отказать в глотке воды даже врагу, даже если врагу через минуту уготован путь в объятия Джебраила.

Долго молчание не нарушалось. Раскаленный ветер звенел соляными крупинками. Кожа на лице, на всем теле сохла, стягивалась, покрывалась разъедающим налетом соли. В синеве неба белели далекие дразнящие снеговые купола Шахвара. С кривой усмешкой Зуфар смотрел на сидящие и лежащие вокруг фигуры: «Мы как те мумии. Так и они превращались в те мумии».

Усмешка его была примечена. Слабо, тихо старый вождь заговорил:

— Большевик — хивинец и враг большевиков лежат рядом. Лежат на смертном ложе. Всю жизнь, еще с времен царизма, иомуд Эусен Карадашлы воевал с хивинцами, убивал старых и малых, мужчин и женщин. Много убивал. А хивинцы убивали иомудов, много убивали. И вот хивинец несет старого полумертвого иомуда, никуда не годного иомуда, своего врага на плече. Долго несет. Зачем? Ха — ха — ха! Чтобы, не дай бог, старый иомуд не поцарапал о песок свою нежную, холеную кожу. Непонятно. Или вы все, большевики, такие?

— Я враг шаха и империалистов. И вы враг шаха и империалистов, — с горячностью возразил Зуфар. Он сел и, осторожно моргая, старался отделаться от песчинки, попавшей ему в глаз.

— Империалисты, — с трудом повторил Карадашлы, — не знаю… Но шаха проклятие ему! — и инглизов — проклятие им! — я знаю, хорошо знаю. Инглизы очень хитры…

— Все знают, что они хитры и коварны.

— Да, сынок, все знают. Один старый Эусен Карадашлы, оказывается, не знал. — Он вздохнул. — Я поехал в Тегеран, в душный город Тегеран, купить пулеметы. Очень необходимы иомудам пулеметы, много пулеметов. С пулеметами и собаки делаются львами… Я привез хурджун золота… золотых николаевских червонцев. Я привез бесценные ковры, сотканные руками иомудских невест. Я отдал их за пулеметы одному инглизу, курившему трубку, старому, седому… имени… не помню. Я думал: раз старый, седой, значит, человек. Старый инглиз взял золото и сказал: приходи туда — то. Я пришел. Старый инглиз тоже пришел и говорит: «За пулеметы ты дал мне столько — то. Пулеметы со вчерашнего дня вздорожали. За пулеметы мне вождь одного племени луров дает наполовину больше». Тогда я вспылил: «Разве честные торговцы так поступают? Какое мне дело до вождя луров? Давай пулеметы». Но инглиз покачал головой и хотел уйти. Тогда я невзвидел свет и обнажил нож. И вот я здесь. И теперь я враг инглизов и шахиншаха. Теперь я подыхаю в этом соляном аду.

Жара сделалась невыносимой, язык распух, все тело зудело, но Зуфар слушал внимательно.

— Зачем иомудам пулеметы? В кого хотят стрелять иомуды?

Он помнил, что говорил ему Заккария Хасан Юрды, отлично понимал все, но почему — то хотел услышать, что скажет сам старый иомуд.

— Э, теперь все равно, — пробормотал Карадашлы, — ты, большевик, скоро помрешь, и я, враг большевиков, тоже скоро помру… Все одно, скажу тебе… или не скажу тебе… А могу и сказать. Пулеметы я хотел купить, чтобы стрелять в большевиков…

— Зачем?

Это «зачем» прозвучало очень наивно.

Старик удивился. Он долго подбирал ответ. Очевидно, он не задумывался до сих пор, зачем он ведет войну против Советов, против большевиков. Он промямлил что — то невразумительное о священном газавате, о нечестивых колхозах, о том, что большевики ограбили почтенных и богатых людей…

— И из — за этого вы, сумасшедшие, пошли на Советскую страну? Вы проливаете кровь, убиваете женщин, детей… Вы, туркмены, свободный, храбрый народ.

— Так решил Джунаид — хан. Он мудрый… — Тут Эусен Карадашлы даже взвизгнул от злости. — Щенок, что ты понимаешь? Джунаид призвал идти войной на большевиков. Джунаид сказал, что за ним инглизы, что сто тысяч пушек и аэропланов обрушат на большевиков огонь и пули, что большевикам конец, что баи и ханы снова будут хозяевами, что черной кости конец…

— Эх, вы! — перебил Эусена Карадашлы Зуфар. — А кто я? Черная кость… И вы мне такое говорите…

Старик замолк и только спустя несколько минут сказал:

— А инглизы — проклятые обманщики… Да что там… все равно… нам смерть.

Он застонал, и голова его упала на землю.

— Ты прав, сынок, — вдруг заговорил он опять, — иомуду враги шах и инглизы… Мы слепцы. И все вожди с равнин Атрека — слепцы. И Насыр Эмин, и Нур Гельды — слепцы. Один Алаяр — хан понимал и говорил нам, что русские большевики желают добра иомудам. А мы слушались сладкоголосых инглизов. И мы держали наши сабли под кошмами и кланялись господам чиновникам. Мы затаили вражду к Советам. Шах землю отобрал у иомудов. Сказал: «Теперь вся земля государственная…» — и отдал ее помещикам… «Хлопок не продавайте большевикам!» — кричали чиновники, и хлопок пропадал. Большевики покупали триста пятьдесят тысяч пудов хлопка, а персы купили половину… Иомуды бросили сеять хлопок. Иомуды голодали. На скот прикинулась чума… Сады и виноградники повырубили… Зачем сажать, зачем возделывать землю, все равно все заберет помещик, все заберет чиновник… Работай на земле, не работай — сыт не будешь. Найдешь клад — другое дело. Землю все бросили. Разбрелись по степи… хи — хи… клады искать. Но я не жалею, что умираю. Кто захотел чужих голов, береги свою. Старый глупый иомуд Эусен Карадашлы хотел чужих голов и не берег свою…

— Что ж, мы так и подохнем, как те? — Зуфар мотнул головой в сторону мумий.

— Судьба…

— А я не хочу превратиться в соляной столб, как жена патриарха Лота. Повернитесь ко мне спиной.

— Что ты затеял, большевик?

Все же он покорно позволил Зуфару грызть веревки, которыми жандармы до боли скрутили за спину ему руки.

Веревки оказались не очень прочными. Зубы у Зуфара были молодые. Но дело подвинулось вперед только ночью, когда духота не так изнуряла. К рассвету старый Эусен Карадашлы уже почти освободился от пут. Зуфар с нетерпением грыз последнюю веревку, жадно мечтая, когда на нем самом слабые старческие руки Карадашлы развяжут аркан. Ни боли в теле, ни жажды Зуфар не чувствовал. Все он забыл при мысли о скором освобождении. Зуфар не желал и думать, как он с больным, чуть живым стариком сумеет выбраться из солончака.

Но он все же думал. И хорошо делал. Думал о будущем и посматривал вдаль, изредка отрываясь от веревки, от которой у него кровоточили губы и нестерпимо ныли челюсти.

— Осторожно! — вдруг воскликнул Зуфар.

На самом краю белого моря соли ему померещилось пятнышко в светящемся ореоле восходящего солнца.

И теперь слух пленников различил ровный стук.

Автомобиль! Здесь, на солончаке? Что он сулит? Освобождение? Новые пытки?

Старый иомуд отполз по — змеиному в сторону и повернулся на спину, вдавив еще связанные руки в соль. Зуфар постарался своим телом прикрыть разметанные ветром клочья изгрызенных за ночь веревок.

Автомобиль быстро приближался. Отчетливо шумел его мотор.

Зуфар лежал, закрыв глаза. Зашуршали покрышки, и на лицо посыпалась соляная крупа. Мотор взревел и заглох.

— Они уже? — прозвучал растерянно голос. Говорил, по — видимому, иностранец на фарси с сильным акцентом.

— Не может быть, ваше превосходительство! Живые, — ответил предупредительно перс. И Зуфар сразу же узнал голос усатого начальника жандармов. — Они люди привычные к солнцу, степняки… Вот городские и дня не выдерживают.

В разговор вмешался, судя по голосу, старый «революционер», и ярость снова поднялась в душе Зуфара.

— Господа, — говорил Заккария, — вы просили, и мы вам, пожалуйста… показали.

— Какая жестокость! — сказал человек с иностранным акцентом. Превращать заживо человека в мумию. Садизм! Да и нет никакой необходимости в такой жестокости. Никто не видит их страданий… Никакого назидательного значения. Это ничему не учит.

— Нет, Стевени, вы неправы… С дикарями надо по — дикарски… Вы сделаете снимки?

— Стоит ли. Впрочем… Только жара… Вероятно, больше ста по Фаренгейту. Эмульсия расплывется.

— Кадры потрясающие… Попытайтесь!

В автомобиле завозились. Стукнула дверца. Под ногами заскрипела соль. Удивительно: ни у Зуфара, ни у старого иомуда даже не мелькнула мысль, что инглизы, цивилизованные европейцы, могли бы спасти их. Ни тот, ни другой не шевельнулись, даже не подняли век. Зуфар стиснул зубы и думал: «Только бы не перевернули Эусена Карадашлы вверх спиной, только бы не перевернули!»

Снова заговорил начальник жандармов:

— Великий Тамерлан, осадив Шахпур, дал торжественную клятву. Если город сдастся добровольно, он, Тимур, не прольет ни капли крови. Жители добровольно открыли ворота… Но как отличить, где враги и где покорившиеся… И он распорядился. Всех ремесленников, всех молодых девушек и красивых женщин и луноликих мальчиков оставили в городе, а мужчин, старух и больных отвели на солончак и… Клятву свою Тамерлан сдержал. Ни капли крови не пролилось!

Писклявый голосок старого «революционера» перебил жандарма. На любой случай жизни Заккария находил подходящую сентенцию. Как ненавидел его Зуфар сейчас! Ненависть его накалилась до предела. Как ему хотелось придушить этого старого болтуна!

— Да будет вам известно, господа, — говорил Заккария, — в Шахпуре великий узбек — Тимур поступил в полном соответствии с заветами пророка, да упоминают имя его почтительно! В суре корана, — к сожалению, не помню порядкового ее числа, — говорится… Позвольте на память: «…когда пленников очень много и цены на рабов и рабынь упадут, отберите лучших, как отбирают шелк от холстины, соловьев от воробьев. С остальными незачем прибегать к железу и пролитию крови. Отведите их в удаленное от жилья место, лишенное пищи и воды… чтобы они оттуда не могли выйти… Пусть они умрут своей смертью…» Так поступали те, кто нес знамя истинной веры ислама огнепоклонникам и идолопоклонникам. И мудрый Тимур поступил так… И с большевиками надо поступить так…

— И с тобой я поступлю так… — прохрипел Зуфар.

Он не удержался. Он забыл, что не хотел доставить удовольствие старому джадиду и проклятым инглизам любоваться своими муками.

— Э, да он жив, — незлобиво обрадовался начальник жандармов, — я говорил… И иомуд жив еще… Степняки быстро не помирают. Вот я сейчас пощекочу господина хана иомудского.

— Оставь его! — прохрипел Зуфар. — Факел жизни его окунулся в реку забвения.

Но Эусен Карадашлы поднял голову.

И тут произошло нечто такое, чего уже никак не мог ждать Зуфар. Старый «революционер» закрыл лицо руками и пискнул:

— Он воскрес! — и бессильно откинулся на сиденье открытой машины.

Англичане, возившиеся с большим фотоаппаратом на треноге, бросили фотографировать и кинулись к автомобилю, выкрикивая какие — то ругательства.

Они так быстро уехали, что забыли про начальника жандармов. Он с жалобными воплями долго бежал по солончаку, скользя и спотыкаясь. Он выл от ужаса. Он боялся остаться среди мумий… наедине с мумиями.

Автомобиль отъехал на километр и лишь тогда остановился. Клаксон его издавал долго и тоскливо стонущие звуки. Казалось, стонут и плачут жертвы солончака и шахской милости. Вопли жандарма не стихали. Он вопил, кажется, еще и тогда, когда его впустили в автомобиль…

Не дожидаясь, пока автомобиль скроется в мареве на краю солончака, Зуфар подполз к старику. Эусен Карадашлы лежал неподвижно…

Зуфар с ожесточением принялся грызть последнюю веревку. В глазах у него ходили черные и красные круги. Временами ему казалось, что он теряет сознание.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Ясно так, как ясно, что яйцо есть яйцо.

А н г л и й с к а я п о с л о в и ц а

Документы из архива Генерального консульства Великобритании в г. Мешхеде (Девятый астан персидского государства).

Частная переписка консула Анко Хамбера.

Копия на официальном бланке

Генеральный консул Великобритании в г. Мешхеде.

Мистеру Джемсу Клайндору,

Коммерческому директору.

Тегеран, «Рагнер. Поставка мебельной фанеры».

Сэр!

Свидетельствую свое глубочайшее уважение.

Житель провинции Гёрган по имени Эусен Карадашлы обратился в Генеральное консульство с претензией к фирме «Рагнер», аннулировавшей заказ на «виккерсы», калибр 7,62, всего 64 шт. Лицензия на приобретение означенных «виккерсов» выдана шахиншахским правительством за No С–441.

Интересы британской короны и высокие идеалы борьбы с мировым большевизмом требуют, чтобы вы сочли возможным пересмотреть свое решение и поставили товар покупателю.

С совершенным уважением

Х а м б е р

Подлинное письмо на бланке

Коммерческий директор восточного управления

фирмы «Рагнер.

Поставка мебельной фанеры. Экстра».

В Генеральное консульство Великобритании

в г. Мешхеде.

Консулу г — ну Анко Хамберу.

Сэр!

Свидетельствую Вам глубочайшее уважение.

Заказ Эусена Карадашлы аннулирован согласно решению директората фирмы «Рагнер» как невыгодный. Неустойка заказчику будет выплачена по первому требованию. Товар реализован по лицензии No С–441 некоему Музаффару, персидскому подданному.

В своей деятельности фирма «Рагнер» исключительно руководствуется интересами акционеров и идеалами свободного предпринимательства. Вопросы политики не входят в нашу компетенцию.

С совершенным почтением

К л а й н д о р

Третья запись

в ученической тетрадке с таблицей

умножения на голубой обложке

Вершины горные; туманы там и тут;

Морского ветра вой среди высот

Гургена,

Когда промчится дождь, безумствуя,

ревут

Потоки мутные вспененных вод

Гургена.

М а х т у м К у л и Ф р а г и

Мы, Алаярбек Даниарбек, уподобились тому мирзе шахрисябзского хакима, который исписывал по шесть дестей писчей бумаги в неделю и возомнил себя отцом поэтов. Уже я вижу, что мне не хватит тетрадки моей дочки — умницы, а потому буду писать так мелко, как могу, и так кратко, как велит нам мудрость: написанное слово — благо, ненаписанное — во сто крат лучше.

Уголь, сколько его ни мой с мылом, не побелеет. Предупреждал я доктора, что шейх Музаффар смотрит взглядом змеи. Зачем ему Советская власть? По нашей земле он нищим ходил с посохом дервиша и питался молитвами. В проклятой стране, именуемой Персия, он господин богатства и разжег своим посохом костер, а свою дервишескую хирку отдал на подстилку новорожденным ягнятам. А за одного коня, на котором он ездил, можно купить в нашем Узбекистане два танапа виноградника и жить безбедно с семьей до скончания своих дней.

Что шейху Музаффару до какого — то хивинца? У шейха Музаффара стада, жены, богатство, могущество. Слон ступает по дороге, не оглядываясь на раздавленного.

Шейху Музаффару все равно, останешься ли ты жив или какой — нибудь разбойник араб проделает дырку в твоей шкуре.

Сегодня утром я проснулся на прохладном берегу речки Шах Пайсан, и ничто, казалось, не предвещало опасностей. Воздух источал ароматы травы и цветов. Склоны горы Бостам расцвели голубыми ирисами.

СТИХ:

Тут зелень яркая, как изумруд,

Сандал и ладан вольно здесь растут.

М а д ж л и с и

Так надо же нарушить спокойствие человека. «Ну, Алаяр, — говорит шейх Музаффар, — не хватит ли спать и не пора ли побеспокоиться о вашем друге Зуфаре?» Хотел я спросить господина шейха: «Вежливо ли прерывать отдых почтенного человека, растрясшего свои кости шестидневной ездой от самого Тегерана? И разве не знает шейх, что меня зовут Алаярбек Даниарбек?» Но на верблюжьей колючке не созревает инжир. Нет смысла спорить с человеком, имеющим змеиный взгляд. Пусть грубиян останется со своей грубостью.

Музаффар заявил: «Садитесь на лошадь. Поедете вниз, там найдете мельницу, а за ней кахвехану. Там пьет кофе Ибн — Салман со своими людьми. Среди них Зуфар. Сумейте поговорить с ним и приведите его втайне сюда». Хорошо на словах, но обожжешься на деле. Приведите! Легче надоить молока у тигрицы.

СТИХ:

О душа моя, в тенетах тяжких бед

Всех друзей ты с их скорбями вспоминай.

Х а ф и з

Разве шейх Музаффар не знает, что у араба Джаббара полно винтовок и кинжалов? И разве араб — проклятие его отцу! — не запомнил тогда в Хафе мое лицо? Но какое дело копыту, раздавившему жука, до жука!

Прибегая к тысячам хитростей, я проник в стан злодея Джаббара. Я сидел рядом с Зуфаром и мог коснуться его рукой.

И в двух шагах сидел этот араб — чтоб ему помереть молодым! — и не догадывался, что известный ему Алаярбек Даниарбек находится в кахвехане рядом и обманывает его. Хитрость — сестра дьявола. Был Алаярбек Даниарбек в кахвехане и не было его. Пил кофе в кахвехане не Алаярбек Даниарбек, а некий опиеторговец с длинными волосами и в персидской чухе. Хитрейшему из хитрых, Джаббару, следовало бы знать, что персы — контрабандисты надевают парик, искусно сделанный и меняющий обличье человека до неузнаваемости. Такой парик мочат в горячем растворе опиума, высушивают, надевают на голову, а по ту сторону границы парик моют и выпаривают из той воды опиум. Такой парик пригодился мне, хитрецу, и Джаббар меня не признал. Но и Зуфар не узнал того, кто вывел его через крышу хижины для ягнят в Гельгоузе.

Зуфар сказал мне: «Я не знаю тебя. Откуда я знаю, кто ты и что тебе от меня нужно. И запомни, я не позволю плохо говорить о Джаббаре. Пес ест, что ему дает хозяин, умирающий от жажды пьет даже из болота, беглец лезет через гору, нищему и горбатая невеста хороша. Не пойду с тобой. Джаббар спас меня от смерти. Мы с иомудом Карадашлы лежали на краю солончака сухие, словно осенние листья чинара. А Джаббар нас поднял, напоил, дал есть, избавил от смерти».

Я сказал, что верить Джаббару нельзя, что он опасный человек, что Эусен Карадашлы — калтаман и правая рука злодея Джунаида, что джунаидовцы жгут сейчас колхозы Туркмении и Хорезма, убивают и грабят. Я рассказал, наконец, и о Музаффаре и о том, что он обещает помочь Зуфару перейти через границу и вернуться на родину.

Однако Зуфар не захотел и слушать. Он сказал: «Я не знаю, кто Джаббар, но он поделился со мной водой в пустыне. Он дал мне свою одежду прикрыть от солнца мое голое, разъеденное солью тело. Джаббар мне отец, я его сын. Что он скажет, то и сделаю». Я подумал: «Зуфар сошел с ума». Но Зуфар еще сказал: «Я верю ему. Он вырвал меня из рук жандармов и инглизов».

Зуфар заплакал, и слезы смочили его усы и бороду. Видать, в шахском дворце Ороми Джон нет даже цирюльника. Из бороды Зуфара можно было хоть кошмы валять, а на голове у него отросли патлы, какие носят волосатики — дервиши в Шахимардане. От всех лишений Зуфар совсем потерял ум. Дерево если упадет, не поднимешь.

Сколько ни хитри, все равно попадешься. Не знаю как, вдруг неслышным котом — чтоб у него из бороды волосы повылезли! — подкрался Джаббар, снял тихонько с моей головы мой парик хитрости и сказал: «Чего тебе здесь надо? Это тебя доктор подослал? Выбирай: рубленая лапша или суп с клецками?» Затряслись у меня ноги. И словами поэта Хафиза я воскликнул: «Я жив, но жизни нет во мне!» У басмачей лапша — это когда человека рубят саблей на куски, а суп с клецками — когда в котле с семью ушками человека заживо варят. Зуфар тогда попросил за меня: «Он не вредный, отпустите его!» Джаббар согласился, и жизнь моя для моего семейства сохранилась.

Зуфар мне шепнул на ухо: «Я хочу вас предупредить. Шейх Музаффар совсем не шейх и совсем не Музаффар. Он инглиз Лоуренс. Всем известный и страшный дракон шпионства и скорпион козней. Он инглиз, зубастый и кровавый злодей. Остерегайся его». Я удивился и спросил: «Откуда тебе известно?» Зуфар ответил: «Мне сказал отец мой Джаббар ибн — Салман, араб, а вы расскажите об этом доктору, ибо печально, что такой хороший человек попал в пучину заблуждения».

Мало ли что может наговорить поврежденный в разуме. Но потом, вернувшись после многих горьких испытаний в лагерь луров и представ перед дьявольским шейхом Музаффаром, я поверил. Негодяй этот Музаффар! Увы мне!.. Потрудившийся на солнце разве не имеет права поспать в тени? Вырвавшийся из зубов тигра, разве не может ждать сочувствия? А шейх накинулся на меня и поносил всячески. От бранчливых слов и неподобающей ругани этого лжешейха я так рассвирепел, что перестал трястись от страха. Оседлай даже золотым седлом осла — благородным конем он не станет. Наверни на башку инглиза хоть сто аршин индийской кисеи — шейх из него не получится.

Но вернемся несколько вспять. Да, я испытал горе опасности. Посудите сами. Едва Зуфар сказал: «Отпустите его!» — и меня отпустили, как вдруг один хузистанский араб, пошептавшись с Джаббаром, приблизился ко мне и говорит: «Повремени садиться на коня. У меня к тебе дело крови». Открыл я рот от изумления, ибо не знал за собой никакого дела крови… А вид тот хузистанец имел, как однажды говорил мой друг поэт Завки: «Тебя увидев, дьявол сам сбежал бы с криком «Бог мой!».

Хузистанец кровожадно воскликнул: «Клянусь, ты убил моего брата Гариба и его кровь на твоей голове!» Испугался я. Хузистанские арабы известны неутомимостью мести. «Клянусь, господин хузистанец, — сказал я, не знаю твоего брата Гариба, я не видел твоего брата Гариба, я не встречал твоего брата Гариба. Как мог я убить его? Зачем мне было убивать его?» Хузистанец заорал: «Врешь! Ты предательски убил брата Гариба, и он умер, моля о мести!»

Хузистанец вынул из ножен кинжал, которым не только человека, но и слона можно зарезать, и повертел им перед моими глазами.

Джаббар, усмехнувшись дьявольской улыбкой, сказал: «Если араб требует крови, лишь аллах может рассудить, кто прав. Поступим по обычаю». И тогда посадили джаббаровские арабы Алаярбека Даниарбека на коня, дали ему многозарядное английское ружье и сказали: «Поезжай! Вверяем твою судьбу всемилостивому. Когда ты скроешься с глаз, брат Гариба и его друзья поедут за тобой, и тогда берегись! Хочешь — сражайся, хочешь — вверь жизнь коню, дело твое».

СТИХ:

Лекарства нет, чтоб облегчить мои страдания,

Где врач такой, чтоб жизнь мне спас?

Так мудро говорил поэт Мир Амман.

Сказал я себе: «Эй, Алаярбек Даниарбек, со смертью человека прекращается его дело, а дел у тебя осталось незавершенных целый ящик. Узел ненависти надо развязывать, а не затягивать. Хитры хузистанцы, но я, узбек, тоже хитрый». И хоть хотелось моей руке хлестнуть коня плетью и ускакать, пустил я его шажком, чуть — чуть. Пусть они подумали бы: с этим хитрецом шутить не подобает. Однако едва я потерял из виду проклятую кахвехану — о пророк, покровитель всадников! — моя плетка хлестнула коня так, что он забыл, где земля, где небо. Вдруг слышу позади топот коней. Не тратя и секунды, сворачиваю в придорожные заросли и закручиваю морду коню крепко халатом, чтобы он ржанием не выдал нашего местопребывания. Этот мститель — араб со своими приспешниками промчался как черт по дороге с варварскими воплями, а я выбрался из зарослей и спокойно пустился вспять, но, не доезжая кахвеханы, свернул на козью тропинку в горы. Кто опишет доставшиеся на мою долю лишения? Скитальцем стал я, Алаярбек Даниарбек. Девять качеств свойственны святому дервишу. Должен быть он голодным, и я голодал. Не смеет дервиш иметь дома. А разве имел я крышу над головой? Не дозволено дервишу наслаждаться сном. Не спал Алаярбек Даниарбек, опасаясь кровожадного любителя верблюжьего навоза Джаббара и его дьяволов. Не полагается дервишу завещать что — либо в наследство. А о каком наследстве мог думать голодный Алаярбек Даниарбек в горах Шахвара? Рекомендуется дервишу не покидать своего наставника. А как мог Алаярбек Даниарбек покинуть Петра Ивановича, который уже давно послал его разыскивать Зуфара по всему Хорасану? Надлежит дервишу быть довольным самым последним местом за дастарханом. Алаярбек Даниарбек не спешил занимать места поблизости от проклятого Джаббара. И Алаярбек Даниарбек бежал подальше, в такие места, куда даже и гадюки не заползают. Надлежит дервишу воздержание от пищи — и Алаярбек Даниарбек предпочитал пустоту желудка угрозе получить пулю в живот. Лучше скитаться голодным, нищим, нежели лежать в могиле. Восьмое качество дервиша: не помышлять о возвращении домой, когда следуешь по стопам наставника. Никакие силы и соблазны не вернули бы меня в Ороми Джон, где я чуть не лишился самого драгоценного, что имеется у человека, жизни. Одно — единственное качество из девяти дервишских качеств не подошло мне: обязанность вернуться к ударившему меня, то есть к Джаббару. Ну это уж пустой разговор, позвольте вас уверить.

Я поспешил в Мешхед, чтобы разыскать лагерь экспедиции. И ехал я так быстро, как мог. Испуганному человеку и баранья голова кажется головой тигра.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Аллах знал нрав осла и не дал ему рогов.

П е р с и д с к а я п о с л о в и ц а

Человек подобен мешку. Если в человеке будет пусто, то с ним будет как с пустым мешком — он стоять не сможет.

А л а я р б е к Д а н и а р б е к

Насекомое приспособилось к окружающему, подделалось под листик, под веточку. Мимикрия спасает насекомых от уничтожения. Быстрая букашка замаскировалась под корявую веточку. Но веточка не бегает, не прыгает, не летает. Уподобившись веточке, насекомое отказалось от движения. А оно необходимо для развития. Все существа, приверженные мимикрии, обречены на прозябание.

Когда — то Джаббар ибн — Салман прибег к мимикрии. Он надел на себя ливийскую джуббу, геджасские мягкие туфли, обвязал голову полосатым агалом и сел верхом на арабского скакуна. Сделался ли он арабом? Нет, конечно, хотя говорил он по — арабски одинаково хорошо на десятке наречий, сочинял стихи, в которых восхвалял молоко верблюдицы и финики, а красавиц сравнивал с кобылицами, а запах шерсти и овечьего помета уподоблял благовониям Востока.

В своей мимикрии Джаббар достиг главного: он преодолел привычки предков. Он проникся безразличием ко всему, из чего складывается быт цивилизованного человека. Он неделями мог не умываться и не замечал этого. Он забыл, что такое мыло. Он питался финиками и верблюжьим молоком. Он обходился без кровати и чистого белья. В гостиной с европейской мебелью он инстинктивно искал место на полу, чтобы усесться по — восточному, скрестив ноги.

Джаббар ибн — Салман сделался во многом кочевником не только по внешности. Он думал, как араб, он мечтал, как араб, вожделел, как араб. Казалось, ни один араб не был больше арабом, чем он. Арабы считали его своим. Светлые брови его и серые глаза не смущали их. Среди иракских арабов немало светловолосых.

Но жизнь сыграла с Джаббаром ибн — Салманом злую шутку. С ним случилось то же, что и с насекомым, замаскировавшимся под листочек или веточку. Джаббар ибн — Салман сознавал, что джуббу и пестрый агал можно снять, личину сбросить, но… душу не переделаешь.

Он жил среди арабов, изображал из себя араба, но не любил арабов. Жизнь он прожил в пустыне, но ненавидел пустыню. Пустыня опустошила его душу. Сердце его превратилось в пустыню.

Он повторял вместе с арабами: «Персидский язык — сахар, турецкий ремесло, курдский — ишачий крик, арабский — совершеннейший из языков». Но он ненавидел арабский язык, и не потому, что какой — то другой язык ставил выше арабского.

Он прекрасно говорил и на фарси и по — курдски, но почему — то боялся персов и курдов. И возможно, не без оснований. С ним происходило что — то странное. Длительная мимикрия под араба почти превратила его в араба. Но среди курдов он не мог «войти в образ» курда. А с персами он не мог быть персом. Ничего не получалось. Курды и персы относились к нему настороженно, потому что в нем так и выпирал араб со своим высокомерием, со своим презрением и пренебрежением ко всему неарабскому.

Джаббар ибн — Салман с тревогой замечал, что не в состоянии скрывать свое арабское высокомерие и превосходство, столь ненавистные народам Востока, и не мог.

Еще больше Ибн — Салмана тревожило перерождение его души и сердца. Он отчаянно сопротивлялся, но… бесполезно. Временами ему казалось, что он сходит с ума.

Изучая в молодые годы ислам, он потешался над его наивными догмами, над мистическим бредом пророка Мухаммеда. Арабы пустыни, кочевники, мало вникают в суть религии. Они не разбираются в религиозных догматах и не пытаются разобраться. Но они слепо выполняют обряды. И в этом они упрямы и непоколебимы.

Он понял, что кочевники смотрят на него как на горожанина, а горожане — хранители чистоты веры. И ему, когда он жил среди кочевых племен, приходилось всегда и скрупулезно соблюдать обряды. Всегда за ним следили напряженные, испытующие, даже подозревающие глаза.

Частое повторение — мать привычки. Привычка незаметно воздействует на волю, вкусы, склонности человека и переделывает душевную его жизнь. Привычка перерождается в убеждение. Вдруг однажды он сделал открытие, ошеломившее его. Оказывается, он не просто внешне, формально соблюдает обряды ислама, но, как это ни нелепо, верит в целесообразность мусульманской догмы. Долгое общение с людьми пустыни привело его неожиданно к убеждению в праведности их веры. Каждый шаг кочевника, каждый поступок пропитан верой в то, что его постоянно в ровной, открытой солнцу, ветрам и звездам пустыне созерцает всевидящее око божества. Среди пустыни под безжалостным небом кочевник чувствует себя всегда наедине с богом. Кочевник не думает, не анализирует. Для него религия — естественная пища для души, такая же естественная, как финики и молоко верблюдицы для его желудка.

Пищей души Джаббара ибн — Салмана в силу привычки и необходимости сделался ислам, причем так же безболезненно и просто, как ислам вошел в быт кочевников Аравийского полуострова по слову пророка Мухаммеда. Пророк знал, что делал. Он дал арабам религию, очень удобную именно для кочевника, отвечающую условиям жизни в пустыне, примитивным его интересам и вкусам, нищете его миросозерцания. Пустыня и степь наложили печать на ислам.

Джаббар ибн — Салман жил почти всю жизнь в пустыне, сделался арабом, мысль его дремала. Во всем, и внешне и внутренне, он поступал как правоверный мусульманин. В минуты просветления он с отвращением убеждался, что машинально верует во все, во что верует невежественный кочевник.

Он — кочевник…

Он потерял чувство критики. Он, образованный человек, перестал рассматривать религию как орудие политики. Он поверил в ислам, в правоверие ислама.

Сознание его раздваивалось: «Физиономии этих дикарей арабов — точное подобие европейских! Это оскорбительно!» Он презирал их со всем презрением, на которое способен представитель «избранного» народа, а таким он считал себя.

Разум его отравила примитивная мистика ислама. Он опустился до взглядов, до миросозерцания примитивного дикаря. Он машинально переносил свои взгляды на всех людей Востока. И он просчитался.

Просчеты случались уже не раз.

Он знал: на территории Советского Азербайджана живут мусульмане. Значит, решил он, они думают, как думают мусульмане — арабы. Поступают так, как поступают арабы.

Он облачается в персидскую чуху, напяливает на голову курдский кулях, на ноги лурские постолы. Он уже в Тебризе. Он действует. Его не смущает, что даже дети на тебризском базаре указывают на него пальцами, а прохожие заговаривают с ним по — арабски. Он доволен. Никто не смеет в лицо ему бросить слово «ференг». Но он забывает, что есть испытующие глаза. Кое — кому странно видеть на улицах Тебриза араба в одеянии персидского райя. Должен же он понимать, что его вид привлекает внимание.

Зуфара тоже облачили в персидскую чуху. Но никто не поглядывает на него косо. Все его принимают за азербайджанского перса. Никто не косится на него, когда он твердо, на узбекский лад, произносит азербайджанские слова.

Джаббар ибн — Салман объяснил Зуфару, что надо молчать и слушать, что они работают на Советы. Важное дело. Ответственная миссия…

Все образовывалось к лучшему. Ибн — Салман нашел патлатого юношу с подходящим именем Хусейн. По тебризскому базару ходили темные слухи, что Хусейн служил в бане мальчиком на побегушках, что в пьяной драке он убил молодого курда и бежал от мести. Но, глядя на него, на его хилое тело, слабые руки, слюнявый рот, никто не верил, что он способен убить кого — то. Грязь и вши сыпались с него, когда он бродил в пыли персидских базаров. Молитвами и темными изречениями он оглушал слушателей. В ночной тиши патлатый, давясь, глотал сготовленный Зуфаром плов из керманшахской курочки, размазывал золотой жир по нежному, не знавшему бритвы подбородку и хныкал. Хусейн просился в баню. Брезгливо он стряхивал перхоть с сальных кудрей. Вши претили ему. Он привык к ароматам восточной бани, к выкрашенным хной ладоням, к острым запахам духов, к щедрым поклонникам своих прелестей. До сих пор он жил обволакиваемый музыкой и ласками. Дьявол, имя которого Хусейн боялся произнести мысленно, попутал его, вложил ему в руки нож и приказал ударить курда. Хусейн в детстве научился читать книги и погружаться в бездны шиитской мистики. «Скоро, — цедил медленно Джаббар ибн — Салман, не сводя с юноши гипнотического взгляда, скоро поднимешь ты знамя веры. Ты избранник божий». «Избранник сатаны», бормотал Хусейн, но покорно слушался его. Ибн — Салман вызволил его тогда из рук полиции.

Зуфар не понимал, в чем дело. Кому понадобился этот патлатый пророк? Тебриз близок от турецкого Курдистана. «Ты, Зуфар, турок, — говорил ему Ибн — Салман, — узбекский турок. Ты пойдешь через границу вместе с ним… С пророком Хусейном. Ты будешь делать большое дело, нужное дело. А сейчас…» Пока что Зуфар был слугой и учителем. Он готовил Хусеину плов и просвещал его, объяснял ему, как живут советские люди, что такое колхозы, пятилетка, индустриализация.

Патлатый пророк почесывался и ворчал. Конечно, он ворчал только в отсутствие грозного Ибн — Салмана. Он не мог понять, что мешает ему плюнуть на все, на сатану араба и… просто затеряться в толпе тебризского базара. Ну а потом… Ни один парикмахер не посмеет сбрить его дервишеские, полные вшей кудри. Да и сколько усилий воли нужно, чтобы переступить порог цирюльни. Но воли у Хусейна не осталось. Хусейн курил много гашиша. Гашиш делает человека мягким, податливым. Зеленые глаза сатаны гнали Хусейна на базар проповедовать. Он шлепал босыми растрескавшимися ногами по пыли пограничного селения Агамедбейли и проповедовал. Что? Он сам не знал, что проповедовал.

Почему патлатый, прокуренный гашишем Хусейн откровенничал с Зуфаром? Возможно, потому, что знал его как верного слугу и помощника араба. Возможно, потому, что Зуфар располагал к себе молодостью и открытым лицом. Или потому, что Зуфар говорил на довольно приятном тюрку Хусейну узбекском языке. К тому же Зуфар не корчил из себя господина и обращался с несчастным, вечно пьяненьким от гашиша пророком снисходительно. Именно Зуфар находил патлатого Хусейна на базаре на куче мусора и, не ругая, почти ласково тащил его под руку домой и укладывал на одеяле.

Джаббару ибн — Салману не нравилась жалость Зуфара к «слюнтяю» Хусейну. Араб не раз выговаривал хивинцу за его добродушие: «Вы не годитесь, клянусь, вы не тот…»

Для чего Зуфар не годился? Почему он был «не тот»? Смысл упреков Джаббара ибн — Салмана не был понятен хивинцу. И он страдал, что заслужил эти упреки.

Зуфар проникся глубоким уважением к Ибн — Салману, считал его сильным, справедливым человеком и верил ему.

Прикажи араб Зуфару самому превратиться в пророка, отпустить длинные волосы, завести вшей, и он беспрекословно бы согласился. Он все более приходил к убеждению, что Джаббар ибн — Салман выполняет какое — то очень важное, очень таинственное задание Советов на Востоке и что ему, Зуфару, выпала завидная участь быть его помощником… Помощником в чем? Зуфар еще не знал. Он вспоминал, каким вниманием, какими заботами окружил араб его и Эусена Карадашлы, когда подобрал их, умирающих, на краю солончака смерти. Зуфар долго после солончака болел, и в бреду все смешалось: безжалостный блеск соли, жажда, боль и участливое лицо араба, лицо доброго джинна из сказки.

В последние дни добрый джинн посматривал все чаще на Зуфара. Все чаще он заходил в его каморку и, усевшись на ковре, попивал молча кофе. Изредка они перебрасывались короткими фразами. Оранжевые блики заходящего солнца переплескивались через щербатый порог. В дверь врывались шумы и запахи вечернего селения Агамедбейли. Но казалось, Джаббар не замечал ничего. Он пил свой кофе и в упор разглядывал лицо молодого хивинца. Он думал. И Зуфару делалось неловко. Он чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Только он не знал, в чем он провинился. Очень он хотел знать, в чем, чтобы исправить свою вину и сделать приятное своему спасителю и покровителю. Но как?

А добрый джинн делался все мрачнее, все неразговорчивее. Когда в сумерках появлялся патлатый Хусейн в своем невообразимом рубище, провонявшем гашишным дымом, добрый джинн делался злым, нетерпимым и просто грубым. Тогда попадало не только Хусейну за его слюнтяйство и идиотизм. Тогда влетало и Зуфару. Почему он плохо учит пророка, почему за версту видно, что это не пророк, а балбес? Такого пророка разоблачат через пять минут и засадят в кутузку. Такой пророк не поведет за собой и десятка последователей. И тогда к чему вообще посылать болвана Хусейна за границу? Вот если бы Зуфара сделать пророком, тогда… От одного только такого предположения, высказанного спокойным тоном, Зуфар преисполнялся гордости… Сделаться пророком. Разыграть роль святого. Какое ответственное и сверхважное дело!

Он чуть не предлагал свои услуги. Ему хотелось сделать приятное своему спасителю и покровителю. С другой стороны, это так интересно. В Зуфаре вдруг проснулась страсть к приключениям. Да и в каком молодом, сильном мужчине не появилось бы такое чувство!..

Но что — то его останавливало. Это «что — то» сидело в самом нутре доброго джинна, вернее, в его поведении. Он вел себя именно как джинн из сказки — умно, тонко, проницательно. Но ум этот оборачивался хитростью, тонкость — изворотливостью, проницательность — коварством. И главное, добрый джинн делался совсем недобрым, когда вопрос касался простых людей. И дело не в том, что он являлся начальником пророка Хусейна и молчаливых арабов, своих телохранителей. Нет, он обращался с ними, как… Зуфар не мог подобрать верного слова, то есть мог, конечно. Слово такое само напрашивалось… Но его Зуфар вслух не произносил. И только потому, что он так был обязан своему доброму джинну, только потому, что добрый джинн обращался с ним, Зуфаром, иначе, чем с прочими, он терпел. Терпел, когда на его глазах Джаббар ибн — Салман втаптывал в грязь достоинство людей только потому, что платил этим людям деньги, только потому, что эти люди были его безропотными слугами, или только потому, что эти люди были иной… национальности. Да, да! И ничто не могло заставить Зуфара изменить создавшееся у него мнение. Да, Джаббар ибн — Салман обдавал всех персов, курдов, тюрков и даже своих арабов таким снисходительным презрением, на какое способен лишь человек, считающий себя стоящим неизмеримо выше других…

Слушая порой издевательские замечания Ибн — Салмана, Зуфар весь кипел, но сдерживался. А вдруг так и надо. Если в этой капиталистической стране, в Персии, поведешь себя иначе, то сразу выдашь себя с головой. Зуфар утешал себя мыслью, что со слюнтяем Хусейном, анашистом и размазней, иначе и нельзя. Дать ему волю — он окончательно распустится. Все дело испортит.

Но, очевидно, Джаббар ибн — Салман думал несколько иначе.

Он, видимо, полагал, что для роли пророка именно и подходит такое разболтанное, слабое существо, как Хусейн.

В один из вечеров добрый джинн дождался прихода Хусейна и приказал:

— Садись и слушай!

Хусейн заморгал, открыл рот и плюхнулся на циновку у самого порога. Сесть на ковер он не посмел. Он ужасно боялся Ибн — Салмана.

— Сегодня ночью, — сказал араб, — на тебя снизойдет дух божий, и ты пойдешь проповедовать.

— Про — про — проповедо…вать, — пискнул Хусейн и жалобно икнул.

— Опять накурился!..

Говорил араб с таким презрением, а пророк заикался так забавно, что Зуфар не сдержал улыбки.

— Смех в делах смерти запретен, — проповедническим тоном проговорил Джаббар ибн — Салман. — Ты тоже приготовься.

— Слушаюсь, — проговорил Зуфар, и голос у него дрогнул.

«Начинается», — подумал он и встал.

— Куда ты? — спросил араб.

— Хочу собрать необходимое… в дорогу.

— Сядь.

Молчание долго не прерывалось. Хусейн тихо посапывал у порога.

— Видишь? — вдруг заговорил Ибн — Салман.

— Что? — встрепенулся Зуфар.

— Он спит.

И вдруг араб впал в ярость. Никогда до сих пор Зуфар не видел, чтобы Джаббар ибн — Салман терял власть над собой. Он хрипло бормотал какие — то свои арабские проклятия и ненавидящими глазами взглядывал то на Хусейна, то на Зуфара.

Зуфар не понимал, что случилось. Наконец араб заговорил. Но он совсем не походил сейчас на доброго джинна.

— Разве он годится в пророки?

— Да… Какой он пророк?

— Вот видишь! Почему ты молчал?

— Я… вы… решили…

— Почему ты прикусил язык?

Зуфар молчал.

— И ты поедешь с ним?

— Как вы прикажете…

У Джаббара ибн — Салмана вырвалось сдавленное восклицание. Он смотрел на Зуфара, Зуфар смотрел на него.

Араб снова заговорил:

— Куда ты едешь, ты знаешь?

— Нет.

— Что будешь делать?

— Смотреть за ним… — Зуфар показал глазами на мирно посапывающего Хусейна, — охранять его.

— А если я тебе скажу, что придется убить его?

Зуфар вздрогнул.

Ибн — Салман снова посмотрел на него и совершенно спокойно продолжал:

— Да! Если вас схватят.

Что пророка могут разоблачить, схватить, бросить в тюрьму, Зуфар знал. С ним не раз говорил об этом добрый джинн, но чтобы самому… Зуфар зябко повел плечами. Все начинало походить на плохой сон.

— Если его… вас схватят, он начнет болтать… У него недержание слова… Он слюнтяй. Придется… У тебя не дрогнет рука? Ты же говорил, что он противен тебе, отвратителен, этот жалкий убийца.

Зуфар молчал. На лице его Ибн — Салман читал как по книге:

— Слушай, ты мне веришь?

— Да. Вы отец мне, вы…

— Оставь! Я имею к тебе вопрос.

— Я весь внимание.

— Если вы с Хусейном окажетесь не там, где ты думал…

— Где? — вырвалось у Зуфара.

— Там, где нужно… Откроешь ты путь сомнениям… в сердце?

— Я не знаю, о чем вы говорите… Я знаю, мы идем в Турцию… призвать… поднять курдов… Вы говорили: «Выбор пал на тебя, потому что у тебя есть друг среди курдов… Исмаил Кой… Поклонник дьявола…»

— Ты говоришь очень много. Я спрашиваю тебя: если ты окажешься не в Турции, а в… другом месте?

Он замолчал и, наклонив голову, смотрел исподлобья.

— Где? Куда мы идем с ним, Хусейном?

После долгой паузы добрый джинн сказал словно в раздумье:

— В нашем деле руководитель — дервишеский наставник, пир, исполнитель — верный ученик, мюрид. Мюрид — рука пира. Разве спрашивает рука у головы?

Спящий Хусейн всхрапнул, и оба посмотрели в его сторону.

— Вот истый мюрид! — воскликнул хрипло добрый джинн. — Истина в послушании. Скажи мне, ты большевик? Ты веришь советской власти?

Пораженный вопросом Зуфар только широко раскрыл глаза. Ибн — Салман хрипло спросил:

— А если я тебе скажу, чтобы ты пошел против Советов, чтобы ты поднял народ против большевиков?.. — Он пристально посмотрел на Зуфара и поправился: — Пошел против людей, называющих себя большевиками, но продавших свою родину… религию…

— Я… я не понимаю…

— Да, ты не понимаешь, Зуфар. Тут многое тебе надо понять… Наступит час, и ты поймешь.

Ибн — Салман вышел, и створка двери долго качалась, поскрипывая, на сквозняке.

Зуфар собрался. Сложил свои вещи в хурджун и сел у холодного очага. Он смотрел на темное небо, на звезды. Где — то совсем близко, под звездами, лежит советская, родная земля. Совсем близко, за Араксом. Когда — то он увидит ее? И увидит ли вообще?

Он не хотел ложиться. Ждал, когда его позовут. Ночь тянулась тягуче медленно. У самого порога сладко спал Хусейн… И все же Зуфар заснул.

Проснулся он от холода. Ветерок свободно задувал в комнатку через открытую дверь. Светало. Хусейна в комнате не оказалось. Но Зуфар ничуть не беспокоился. Он вытащил из ниши одеяло, завернулся в него поплотнее и заснул крепким предутренним сном.

* * *

Знамя веры! Он поднял знамя ислама в городе Гяндже! Слова его прозвучали, как выстрел тегеранской двенадцатичасовой пушки. Он проповедовал и трясся. Он дрожал от ужаса. Он дрожал оттого, что гянджинцы окружили его тесной толпой. Он дрожал, что рядом нет Зуфара. Все внутри у него трепыхалось и прыгало. Он озирался, и сердце у него проваливалось в бездну. Пропал куда — то его нянька Зуфар. Пропал с той ночи в Агамедбейли, когда Ибн — Салман разбудил его, Хусейна, в полночь и они пустились при свете звезд в путь. Его тошнило от ужаса. Он даже перестал чесаться. Он вопил и изрыгал молитвы, и пена скатывалась по его безволосому подбородку. А толпа напирала. Тысячная толпа.

Сквозь рыжий туман Хусейн видел вытаращенные глаза, разинутые слюнявые рты. Его ноздри ощущали вонь пота и грязной одежды. Солнце палило, пыль оседала густым слоем. А он вопил и вопил. Разве мог себе Хусейн даже представить, что за ним пойдут толпы людей?

Что же? Значит, прав Ибн — Салман. Значит, мусульмане остаются везде мусульманами. Хусейн уверовал в свой высокий удел.

Первое слово проповеди он произнес на гянджинском базаре в два после полудни. Он был совсем один. Люди, сопровождавшие Хусейна после переправы через Аракс до Гянджи, вытолкнули его на площадь и исчезли. В каждом одетом по — европейски человеке Хусейн видел чекиста. О Чека и ГПУ ему рассказывал Зуфар. Голос Хусейна вначале срывался. Хусейну ужасно хотелось забежать за развалившуюся ограду. Желудок бунтовал. Язык не слушался. Но Хусейн говорил, кричал, бормотал. И так весь день.

Солнце заходило. Еще небо не окрасилось в пурпур, а Хусейн сидел на бархатистом ковре. Перед ним стояло блюдо с пилавом. Какие — то люди подливали ему сладчайший кофе. На ухо ему шептали, не желает ли он разделить ночью ложе с девственницей. Кругом подобострастно улыбались. Кругом кланялись ему, льстили. Его называли махдием — пророком. Ему приводили коней. Перед ним росла гора ковров и отрезов шелка, бархата. Мальчики опахалами сгоняли мух с его лица. Все вертелось, расплывалось. Он не слышал, что говорили новоявленные мюриды. Он ничего не слышал. Лагерь шумел. Да — да, он мальчик на побегушках из мешхедской бани, возлежал в шатре посреди лагеря газиев, борцов за веру. Над головой его развевалось знамя пророка — большая зеленая скатерть — дар какой — то богомольной старушки. Завтра под зеленым знаменем он, банный прислужник, поведет своих верных газиев, своих горящих отвагой мюридов ниспровергать большевиков и чекистов в Баку.

И всего — то прошло двое суток, как сидел он в Агамедбейли и дрожал под взглядом араба. Бессвязные, дико выкрикнутые слова, арабские, с трудом зазубренные молитвы, выкаченные безумно глаза, пена на губах от кусочка мыла и… Да, ислам — великая сила. Мусульмане везде мусульмане, даже в стране большевиков.

Хусейна уже не тошнило, желудок вел себя вполне пристойно. Мальчищка на побегушках из мешхедской бани осмелел, мальчишка наглел. Он не тратил слов. Жестами он повелевал: принесите то, подайте это. Он обжирался вкусными вещами. Он отыгрывался за многие месяцы аскетических голодовок. Как вкусно. Оказывается, совсем не плохо быть пророком. Он даже выпил чего — то обжигающего, пьянящего. Он хихикал и ластился к сидящему рядом пожилому азербайджанцу с глазами — маслинами. Он начисто забыл все наставления Джаббара ибн — Салмана. Бормоча: «Араб — сатана, араб — сатана!», Хусейн вскочил и бесстыдно завертел бедрами так, как в мешхедской бане его учили танцевать перед жирными персидскими вельможами — любителями мальчиков. Но здесь — то сидели его верные мюриды, газии, борцы за веру. Он все забыл. Ему хотелось сейчас плюнуть в бороду сатаны — араба.

Ночь прикрыла душным ковром лагерь газиев. В шатре на груде одеял храпел новоявленный пророк. Скорчившись в комочек на краешке одеяла, хлюпала носом юная красавица, то ли от страха, то ли от стыда, то ли оттого, что хорошенький пророк не удостоил ее своим вниманием. Хусейн презирал девчонок…

От Гянджи до Аракса недалеко. Джаббар ибн — Салман верил в силу ислама. Через гонцов в своем Агамедбейли он знал об успехах, неслыханных успехах его ученика. Он знал, что вся округа взбудоражена, что фанатики горят желанием громить армянские и азербайджанские колхозы, что восстание начинается. Джаббар ибн — Салман приказал оседлать коня. Он выспрашивал у агамедбейлинцев о переправе через Аракс. Он приказал персидскому коменданту убрать с границы посты. Итак, начинается. Как всегда, он прав. На советской территории появился пророк. Своими чудесами он увлек за собой тысячные толпы поклонников. Завтра то же произойдет в Туркмении, послезавтра в Узбекистане, в Таджикистане. Здесь Хусейн, там Джунаид, Ибрагим, белуджи, хезарейцы… Начало положено, и начало неплохое. Как все легко и просто! Он играл Востоком как хотел. Он велик!

Он не сел на коня. Он не переправился через пограничный Аракс. Что — то останавливало, мешало… Где — то внутри шевелилось сомнение.

Джаббар ибн — Салман тяжело бросился на одеяло и попытался заснуть. Но он не спал. Что — то было не так. Что — то было не то. Слишком легкий успех!

Но в чем дело? Проклятый мальчишка! Почему он остановил выбор на Хусейне? Почему он выбрал эту несчастную, презренную проститутку? Он серьезный человек, делатель королей, некоронованный повелитель пустыни. Зачем выбрал он в пророки порочного, гнусного мальчишку?

А ведь он знал почему. Знал и не хотел сейчас признаться.

Он поддался слабости. Он, холодный, расчетливый, захотел доставить себе удовольствие. Он готовил всю операцию с гянджинским восстанием, серьезнейшую операцию, и в то же время играл. Он ни во что не ставил советскую разведку и не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться. Он, никогда не улыбавшийся, хохотал, когда глядел на безусого юнца в роли великого пророка. Хохотал про себя. Жалкое ничтожество этот Хусейн, слюнтяй, балаболка, трусишка, напускающий в штаны при грозном окрике, пусть потрясет основы Советов! Какое наслаждение!

В степи свиристят кузнечики, на советской стороне тоненько кричит паровоз, рычит за стеной хозяйская собака. Тихо. Там, в Гяндже, тоже тихо, — наверно, все уже спят: и пророк, и мюриды, готовые к подвигу. А завтра… Завтра победоносный поход! Начало джихада — священной войны против большевизма! «Пусть же те, кто проповедует мою веру, не прибегают ни к доводам, ни к рассуждениям, а убивают всех отказывающихся повиноваться моему закону». Так сказал пророк Мухаммед. Так сказано в коране. Смерть неповинующимся. Прекрасный лозунг! Барабаны! Трубы! Дело жизни его, Джаббара ибн — Салмана, дело, из — за которого он стал арабом, ненавидя арабов. Дело, из — за которого он стал мусульманином, презирая ислам.

Презирая ли?

Он встал и вышел во двор. Он разостлал коврик и начал молиться. И он молился и совершал ракъаты* не потому, что надлежало молиться в этот час. Время вечерних намазов прошло, а до полуночи было далеко. Ибн — Салман молился не потому, что чьи — то глаза смотрели на него.

_______________

* Р а к ъ а т ы — поклоны и жесты, сопровождающие молитву у

мусульман.

Страшно! И он признался себе, что да, это страшно и отвратительно. Он искренне молился аллаху, чтобы он поддержал и укрепил в великом деле сопливого мальчишку, из которого он, Джаббар ибн — Салман, сделал провозвестника истины мусульман. Джаббар ибн — Салман молился, презирал себя и весь мир; верил и не верил, боялся и ненавидел. Джаббару ибн — Салману казалось, что он сходит с ума…

Бессонница мучила его. Не помогла и молитва… Джихад! «Каждая капля крови запишется на небе заслугой более высокой, чем пост и молитва. Все грехи тотчас же отпустятся тем, кто сражается в джихаде, и они вознесутся в рай. И предадутся они вечным наслаждениям в объятиях чернооких гурий!» Сказочка для взрослых детей и для фанатиков. Чепуха ужасная! Он попытался отвлечься. Он заключил сам с собой пари. Сто против десяти, что женоподобный слюнтяй выиграет. Почему так мало «за»? Впрочем, достаточно. Риск. Нет, сто против двадцати. Сто против пятидесяти. Э, лошадка, оказывается, с изъянцем. Сто против… Он вошел в азарт. Он снижал ставки. Он взвешивал шансы мальчишки на побегушках из мешхедской бани и сам сбивал ставки. Он чувствовал себя на лондонских скачках. Конь с кличкой Пайгамбар* показывал на старте неплохие результаты. Пайгамбар вырвался вперед и… Джаббар ибн — Салман выбежал из ворот караван — сарая и прислушался…

_______________

* П а й г а м б а р — пророк.

Та сторона молчала. Рассветное небо зазубрило далекие горы.

Ставка на пророка к рассвету упала, безобразно упала. Мусульманин, сидевший в Джаббаре ибн — Салмане, всеми силами поднимал ставку. Расчетливый, опытный разведчик сбивал. Сто против девяноста… сто против девяноста пяти… Лошадка сдавала. Мусульманин Джаббар ибн — Салман проигрывал разведчику Джаббару ибн — Салману. А ведь до финиша еще далеко… Пророк подводил. Лошадка была паршивенькая.

Джаббар ибн — Салман не сел на коня, не переправился ни ночью, ни утром, ни днем на советский берег Аракса. Он изменил своим правилам незримо присутствовать рядом с вождем, укреплять престиж вождя. Он сотворил пророка Хусейна, но ему самому претило его сотворение. Он брезговал им.

Он не прискакал в гянджинский лагерь, он не сидел рядом с Хусейном, он не давал ему советов, не внушал желторотому юнцу великих идей джахида. Он не пытался овладевать его мыслями, ибо не верил, что у мальчишки Хусейна вообще есть какие — то мысли.

Перед пророком Хусейном уже разверзлась пропасть. И Джаббар ибн — Салман знал это. Он не захотел рисковать. Он отказался от выдуманной им самим заповеди: влиять так, чтобы тот, на кого он влияет, сам не чувствовал его воздействия, чтобы никто не чувствовал, не замечал.

Новоявленный пророк Хусейн утром решающего дня не чувствовал воздействия своего творца. Джаббар ибн — Салман не оказался рядом. Джаббар ибн — Салман понял, что ставка бита. Мусульмане Азербайджана оказались не теми мусульманами, на которых можно делать ставку… Джаббар ибн — Салман, делатель королей пустыни, не решился переступить границу Советской страны.

… … … … … … … … … … ….

Ничего не подозревающий Зуфар сладко спал под теплым одеялом.

Бедняга Хусейн плакал. Пророк ревел, как нашкодивший мальчишка. Взошедшее из — за далекого Каспийского моря солнце лениво озарило Гянджу, лагерь газиев под Гянджой. За ночь лагерь неимоверно разросся. Сбежались на клич пророка тысячи новых мюридов. Местность кишела мюридами. Мюриды рычали, пели, молились, рвались в бой. Настоящий муравейник из мюридов!

Великий пророк вышел из шатра. Зареванная физиономия распухла. Но все восторгались им. «Чудо! Чудо!» — визжали, выли, вопили, пели мюриды. Пророк раскис, разревелся. Неожиданно все пришли в восторг. Божественное вдохновение снизошло на пророка. Хусейн хныкал. Прекрасная девственница утирала ему подолом горькие слезы его, жалела.

— Боюсь! Домой хочу! — хныкал пророк.

Усатый толстяк, приехавший на автомобиле из Баку, стоял рядом. Толстяк щипал пророка за руку, бормотал:

— Держись! Смотри! Все тебе поклоняются.

Приехали еще толстяки в черных визитках, с золотыми цепочками на животах, с брелоками. Они окружили Хусейна, сдавили его, дышали на него винным перегаром. Внушали ему, как идти, как говорить, как смотреть. Все усердно пили, ели. Над мангалами поднимался синий дым. Гянджинские повара поджаривали кебаб. Солнце неимоверно палило. Пророку забыли дать поесть. Он нашел пустую, брошенную кем — то косточку. Он глодал ее, и слезы текли грязными ручейками по грязным щекам. Красавицу увели, и некому было утирать пророческие слезы.

Пророк категорически отказался нести знамя — зеленую бархатную скатерть. Древко вывалилось из его рук. По скатерти ступали грязными сапогами. Богомольная старушка, притащившая из дому скатерть, ругалась и тянула ее к себе. Толстяк ругался еще хлеще и тянул за другой конец.

Заминка со знаменем перебудоражила мюридов. Нашлись желающие нести его. Скатерть подняли из пыли, почистили. Старушку оттеснили… Никто ничего не понимал… Все проголодались. Резали баранов, разжигали костры. Кричали, жевали кебаб с лавашем, командовали, хохотали.

Пророк никак не мог отбиться от кучи желтолицых, с испитыми физиономиями паломников, требовавших чуда. Они, оказывается, не имели детей. Аллах лишил их способности производить потомство. Пророк обязан их исцелить. Как они кричали! Тут же толпились страдающие неизлечимыми болезнями. Их потные, липкие ладони, вонь от их язв, слюнявые беззубые рты вызывали тошноту и ярость. Пророк обессилел, он не догадался даже прочитать какую — нибудь плохонькую молитву, чтобы избавиться от них. Он хныкал. Жаждавшие чуда так шумели, так мешали! Толстяки в визитках сбились с ног. Снова откуда — то вылезла потоптанная, едва живая владелица зеленой бархатной скатерти и слабыми пальцами пыталась вытащить гвозди из древка… Никто не обращал на нее внимания…

Обо всем этом Джаббар ибн — Салман знал. Он не сидел рядом со своим пророком. Но донесения поступали из — за границы каждый час.

Джаббар ибн — Салман ждал с минуты на минуту возбуждающей новости о начале похода газиев на Баку. У ворот караван — сарая в открытую лежали верблюды с оружием и пулеметами.

Звезды своего счастья не знает ни один астролог.

Когда в третий или четвертый раз Джаббар ибн — Салман опускал уже закинутую на седло ногу и приказывал увести коня, в Агамедбейли приехал Али Алескер. Его глаза — сливы блестели так же, как всегда. С утра он явно накурился опиума. Его гранатовые губы алели, а толстая физиономия сияла довольством. Но правильно говорят: «Зачем слова? Зачем разговоры? Посмотри человеку в глаза». В глазах Али Алескера, в веселых, добродушных глазах помещика из Баге Багу, Джаббар ибн — Салман прочитал злорадство и снисхождение. Всегда выдержанный араб выругался… про себя.

Тем не менее они пожимали друг другу руки и говорили любезности. По двору сновало слишком много народу. Зуфару приказали никого не пускать в комнату. Они уединились. Говорили по — английски.

— Приказано сделать все белым как снег, — сказал Али Алескер.

— Все предусмотрено, — сухо возразил Джаббар ибн — Салман. — Начало успешное.

Помещик пожал плечами:

— Судя по телеграмме… Получена час назад. Большевики принимают меры. Я гнал вовсю. Мотор моего «фиата» кипит… Ах, тьфу — тьфу!

— Откуда телеграмма? Что они там в Лондоне знают, черт побери?

— У русских телеграф, а у вас скороходы времен Дария Гистаспа Первого…

— Где ваша телеграмма?

— Чиновник не дал мне ее на руки… Но содержание, надеюсь, я изложил точно…

Снисходительный тон Али Алескера кого угодно мог взбесить. Он не любил Джаббара ибн — Салмана и почти злорадно добавил:

— Двадцатый век. Гянджа — Баку, Баку — Москва. Прямой телеграфный провод. У большевиков связь прекрасная. А уже из Москвы в Лондон наши передали по радио. Оттуда обратно по проводу индоевропейского телеграфа… Вооружитесь метлой. В телеграмме из Лондона сказано: «Сделать все белым как снег». В нашем распоряжении час — два на ликвидацию всей этой затеи.

Бежали желтые воды Аракса. Желтые холмы ползли в полосах дыма, оставленного почтовым поездом, змейкой скользившим по советскому берегу. Мир, тишина… Никаких признаков пророка. Где пророк? Где воинственные мусульмане? Где гул и грохот священной войны?

Сливы — глаза Али Алескера поблескивали. Гранатовые губы шевелились в усмешке.

Хитрец Али Алескер. Конечно, он не любит его, Ибн — Салмана. Али Алескер считает себя хозяином Персии. Он и есть один из «хозяев власти». Дедушка Али Алескера по матери — богатейший купец из Керманшаха, известнейший по всей Персии миллионер Ага Мухаммед Хасан Векиль — эт — Давлет, или, проще, Мухаммед Инглиз. Старая, древняя торговая фирма: «Гуммиарабик, шерсть, опиум». Инглиз — прозвище. Мухаммед Инглиз недолюбливает англичан, хоть и ведет все дела только с Лондоном. Караван — сараи, караваны от Герата до Мекки, базары, лавки, ряды, скупочные пункты во всех городах Востока все, что принадлежит Мухаммеду Инглизу, работает на лондонское Сити. Приходится приятно улыбаться англичанам. Да, без таких сильных покровителей шах, возможно, давно уже освободил бы Ага Мухаммеда от бремени богатств, да и от бремени годов. Стар Ага Мухаммед, стары его воззрения, но Али Алескера он почитает за сына, хоть Али Алескер и не мусульманин даже. Али Алескер из тех, кого коран презрительно называет «необрезанными». Он ференг. Он сын ференга, шведа, женившегося на дочери Мухаммеда Инглиза. Старая история. Швед, служивший в персидской жандармерии офицером, увез дочь персидского вельможи на север. Отец даже не проклял дочь. Увы, богатейший и могущественнейший человек Персии Ага Мухаммед Хасан Векиль — эт — Давлет не осчастливлен многочисленным потомством. Одну — единственную дочь сумели породить многочисленные жены и наложницы, да и та уехала со своим мужем в холодную Скандинавию. И когда в Персии через много лет появился их сын, Олаф, он был обласкан дедом и сделан наследником и владетелем богатств керманшахского вельможи. Олаф скоро превратился в Али Алескера Сенджаби.

К господину Ага Мухаммеду Хасану Векиль — эт — Давлету приезжают порой в гости и шах, и посол Великобритании. Пути аллаха неисповедимы. Кто скажет, кому служит сейчас Али Алескер, дедушке ли своему, Ага Мухаммеду, его величеству ли шахиншаху Персии, английскому ли банку? Али Алескер всегда жил в свое удовольствие. Он держал в своих коротких ручках с толстыми пальцами весь Хорасан. Он потерял счет золоту и бумажным фунтам. Он честно признавался, что не знает, сколько у него лежит в банках. Он держал подряды на строительство стратегической дороги Дозбад — Мешхед. Он строил шоссе из Ревандуза мимо озера Урмия до Мараги, к советским рубежам. И другую дорогу он строил из Гиляна в Астарту. Он имел отношение и к Трансперсидской железной дороге. Его люди строили аэродромы для имперского воздушного пути Лондон — Багдад — Бушир — Карачи… Али Алескер поспевал всюду. Он держал в своих руках отличную торговлю. Опиум — выгодный товар, опиум дешевле мяса, хлеба, риса, и все люди курят его. Опиум, как золото, всегда в цене. Али Алескер ворочал большими капиталами. Его все знали, и он всех знал. Али Алескер не очень — то обрадовался, когда ему рекомендовали араба Ибн — Салмана. Ему сказали, что араб поможет держать племена в узде… Тьфу — тьфу! Али Алескер превосходно ладил с вождями племен. Вожди очень падки на золото. Звон золота слаще музыки. В сомнительных арабов Али Алескер не очень верил. И конечно, неприятности араба Джаббара доставляли Али Алескеру известное удовольствие.

Подлец Али Алескер! Джаббар ибн — Салман скрипел зубами и делал все, чтобы сохранить спокойствие.

Оставалось самое трудное — узнать и переварить, что же происходит в Гяндже, в лагере пророка Хусейна. И чем объяснить, что Джаббар ибн — Салман, вдохновитель и организатор столь широко задуманной операции, получает новости кружным, далеким путем вокруг Европы. Очевидно, новости важные и… неприятные. Иначе не блестели бы глаза — сливы Али Алескера, не улыбались бы его гранатово — малиновые губы, цвету которых позавидовала бы любая красавица.

Стремительно забегав взад и вперед, Али Алескер закричал в открытую дверь на персов, толкавшихся во дворе:

— Убирайтесь! Все убирайтесь! Тьфу — тьфу!

Он хлопнул Зуфара по плечу и сказал ему почти нежно:

— А ты сиди, теперь ты наш…

Он даже задвинул засов на двери и рысью проскакал по ковру, на котором в бессильной позе восседал Джаббар ибн — Салман.

— Сообщили: ваш пророк осрамился, ваш пророк исчез, растаял. Пророк не сбежал. Он не мог сбежать. Его, конечно, схватили…

Вдруг остановившись, он уставился в землю и многозначительно ткнул пальцем в небо:

— Он вознесся на небо, тьфу! О! С помощью Ге…пе…у — у–у…

Звук «у» он произнес с растяжкой, с подвыванием и бросился бегать по комнате с таким азартом, точно задался целью поставить рекорд в беге на короткие дистанции.

— Вы знаете подробности? — после долгого молчания нехотя проговорил Джаббар ибн — Салман.

Он все еще смотрел в окошко на желтые холмы того берега, словно ожидая, что вот — вот заплещется там зеленое знамя и вздымется облако пыли от масс газиев, рвущихся в бой.

Не дождавшись ответа, он встал и направился во двор к своему коню. К нему подошел недоумевающий Зуфар.

— Всем собраться и… в Тебриз, — приказал Джаббар ибн — Салман. Чтобы из наших ни души здесь не осталось.

Он ускакал, даже не кивнув Али Алескеру. Он терпеть не мог даже и намека на шутку, когда шутка затрагивала его.

Уже в Тебризе Анко Хамбер ему рассказал: к вечеру второго дня к лагерю пророка Хусейна подступила толпа. Пришли из Гянджи, из Баку, отовсюду сотни новых паломников. Их не подпускали близко к шатру пророка. Вновь явившиеся не годились в газии. Все они были хромые, безрукие, слепые, убогие. Казалось, в Гяндже собрались все нищие Кавказа. Они стонали, кричали, охали, молили о чуде. Напирали они так, что пришлось верным газиям взяться за руки и живой цепью преградить им путь. Но они напирали.

После вечерней молитвы и обильного ужина пророка увели в шатер. А позже, в темноте, толпа калек с воем «Исцеления!» рванулась сквозь заслоны из газиев, смела их, опрокинула шатер.

Утром долго искали пророка и не нашли. Хусейн исчез. Исчезли и нищие калеки.

Пророк Хусейн пророчествовал всего два дня. Впрочем, он больше плакал и стонал. Никудышным он показал себя пророком. Кто не удержался за гриву, и за хвост не удержится.

Джаббар ибн — Салман следовал заповедям, которые выработал для себя сам. Особенно важно, когда ваше присутствие остается незамеченным. Нельзя попадаться на глаза. Чем меньше заметно ваше вмешательство, тем сильнее влияние.

С этим банщиком, сопливым, распускавшим нюни молокососом, чересчур долго возились. Приходилось подсказывать ему каждое слово.

Присутствие Джаббара ибн — Салмана в Агамедбейли было сразу замечено задолго до появления пророка в Гяндже. Араб слишком бросался в глаза даже в своей курдской потрепанной чухе, в стоптанных постолах. И потом, разве бедняк курд ездит на великолепном «арабе» да еще в сопровождении охраны из вооруженных всадников?

Так или иначе пророк Хусейн не удержался ни за гриву, ни за хвост. В следственных делах в Баку появилась папка с выразительной надписью: «Пророк». К делу приобщили несколько папок с менее выразительными надписями, вернее, с фамилиями бакинских и гянджинских толстяков в визитках. Сделать все белым как снег не удалось. Тайное стало явным.

Джаббар ибн — Салман отбыл в неизвестном направлении.

История пророка Хусейна и гянджинского несостоявшегося газавата оказалась бы неполной, если не рассказать об одном совсем неприметном эпизоде. Когда Джаббар ибн — Салман на рассвете выезжал из Тебриза, его кавалькаду нагнала другая кавалькада. С бешеным топотом промчались мимо всадники — луры. Кони их весело ржали, сытые бока лоснились в лучах восходящего южного солнца. Пораженный Зуфар глазам своим не верил. Впереди скакал, сидя прямо, свечкой, по — кавалерийски, шейх Музаффар. Он изящно махнул рукой и улыбнулся Джаббару ибн — Салману.

Что понадобилось шейху Музаффару и его лурам в Персидском Азербайджане? Луров азербайджанцы недолюбливают.

Во всяком случае, присутствие шейха Музаффара на советской границе в дни гянджинского газавата так и осталось неясным. Шейх Музаффар не бросался в глаза. Не было заметно и его вмешательство в дела пророка Хусейна и его вдохновителя Джаббара ибн — Салмана. Но кто знает?

Джаббар ибн — Салман мог сколько угодно размышлять о странной встрече, тем более что путь предстоял ему далекий.

Он спешил в Хорасан.

Часть вторая