Два других тела они обнаружили в гостиной. И вид этих тел заставил попятиться всякое повидавших на своем веку мужей. Кто-то вскрикнул, кто-то зашептал срывающимся голосом слова молитвы, все дружно начали креститься. Кто-то бросился за помощью, кто-то пытался трясущимися руками зажечь масляный светильник…
Перегрин вышел на крыльцо и сквозь зубы втянул в себя холодный ночной воздух. Мысли метались в голове, как сумасшедшие. Что-то было не так. Совсем не так! Лишь сейчас он, наконец, позволил себе задуматься над собственной реакцией. Боль и ужас – с ними ему приходилось встречаться не раз. Междумирье заносит странника в разные места; попутешествуешь столько, сколько довелось ему, – всякого навидаешься. Привыкнешь даже к тому, к чему вроде и не должен бы привыкать. Кодекс не запрещает вмешиваться, однако, обжегшись раз-другой, поневоле понимаешь: сил тебе дано немало, но возможности твои не безграничны. Всем страждущим не поможешь, да и не твое это дело – помогать. Равнодушие? Нет. Броня для души. Без нее – никак.
Но сегодня чувства, закаленные годами Пути, вдруг отказались подчиняться хозяйской воле. И ноги сами понесли его туда, куда им нести не следовало. Это ошеломило Перегрина. Что ему до местных дел, темных и светлых? Откуда взялась странная уверенность, будто случившееся каким-то образом касается и его?
Отголосок чужого страха привлек внимание, заставив отвлечься от собственных сомнений. Этот страх ничем не походил на то смертное отчаяние, что недавно вело странника через город, он больше напоминал чувства людей, собравшихся в доме, но и неуловимо отличался от них. В этом страхе ощущалось недавно пережитое потрясение. Перегрин поднял глаза. Дом напротив выглядел заброшенным, окна и двери закрывали крест-накрест прибитые доски, но вот чердак – там определенно кто-то был. Кто-то маленький, слабый и очень напуганный. Любопытно…
– Хей, парень! – окликнули вдруг со спины. – Постой-ка, разговор к тебе есть.
Он не удивился. Разумеется, люди, немного оправившись от увиденного, должны были вспомнить о чужаке, поднявшем весь переполох. Рука легла на плечо Перегрина – тяжелая, мозолистая, привычная к трудной работе. Обернуться? Конечно же, так он и сделает… Поглядев в его лицо, плотогон недоуменно моргнул, потом нахмурился. И руку с плеча убрал.
– А где… ну этот… молодой такой? Вроде вот только что вышел.
– Вышел, – Перегрин с задумчивым видом дернул себя за седую бороду, прищурил подслеповатые стариковские глаза. – И я следом вышел, да вот тож не пойму: куды подался-то? Спросить у него хотел… кой-чего.
– Во-во, – растерянно протянул плотогон. – Спросить бы надо…
Потеряв интерес к незнакомому старику, здоровяк выбежал на улицу и стал озираться, пытаясь понять, куда мог уйти чудной трактирный музыкант. Скоро к нему присоединились другие завсегдатаи «Свиньи и часовщика», перед домом стало светло от факелов и шумно от голосов. Никто в поднявшейся суете не заметил, как бородатый старик неспешно сошел с крыльца и растворился во мраке ночных переулков.
День четвертый
1
Грохот стоял такой, будто не кулаком в дверь стучали, а лупили тараном. Ругер фон Глассбах, запутавшись в одеяле, скатился с горы перин, пуховиков и подушек, которую супруга именовала их «гнездышком». Тьфу, постылая! Сама-то дрыхнет, ничем ее, колоду, не проймешь… Да кто ж это так дубасит-то? И что случилось? Неужто пожар?
– Что там за шум, Юрген? – приоткрыв дверь спальни, крикнул бургомистр. Переступил с ноги на ногу: по полу ощутимо тянуло холодком.
Слуга с фонарем в руке уже прошаркал ко входу и сейчас громыхал засовами. Скрипнула, открываясь, дверь.
– В сторону! – рявкнул такой знакомый голос, и Ругер скривился. Только его еще не хватало…
Заскрипели ступеньки.
– Ну где ты там?
– Иду…
Набросив поверх исподней льняной рубахи шерстяную домашнюю камизу[48], фон Глассбах вбил ноги в растоптанные меховые туфли и вышел на лестницу, прикрыв за собой дверь спальни.
– Не знал, что вы вернулись, Вернер.
Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь: пламя за закопченными стеклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны темного сукна заправлены в запыленные же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелем, длинный, в полторы пяди, кинжал.
– Еще бы ты знал… Только вечером приехал. Видишь, даже одежду дорожную еще сменить не успел. Хотя, гляжу, ты вообще многого не знаешь. В городе такое творится, а ты жене под бок подкатился и жизни радуешься.
Ругер с трудом сдержал ухмылку: он уж и не помнил, когда с женой в последний раз… ну да ладно.
– И что же в городе творится такое, о чем я не знаю?
– А ты прислушайся, – сварливым голосом посоветовал тесть и распахнул окошко. – Давай-давай, зятек, навостри-ка уши.
В самом деле, со стороны Пекарской улицы доносились… крики?
– Вроде как кричат, – насупился бургомистр.
– Еще как кричат! Я такого крика не слышал с тех пор, как на Лейпцигской ярмарке у Плешивого Снорри из-под носа три телеги с товаром увели. Чего там только не было: и пряности, и сукно, и посуда…
– А кто горло-то дерет? – прервал тестя Ругер. – И что случилось?
– Да говорят, кто-то семью Мельсбахов порешил. Знаешь таких?
– Конечно, знаю. Карл Мельсбах, купец, жена Эдит. Но… убили? – Бургомистр выкатил глаза. – Как же так?! Там ведь и дети! Сын, дочка…
– Уже нет, – равнодушно сказал тесть. – Хотя… дочка вроде жива. Ну да не суть. Этот Мельсбах все равно сроду прилично не торговал, а пару раз даже цену мне сбил, мерзавец. Слушай сюда, зятек…
– А?
– Говорю, чего сопли развесил? Некогда слезы лить, да и было бы о ком…
– Мне надо туда… – Ругер хотел было позвать слугу, чтобы подал тапперт и башмаки, но Вернер положил ему руку на плечо.
– Не надо. Скоро сами придут, за указаниями. А они у тебя есть, указания?
– Э-э… – Мысли метались, как летним вечером бабочки возле лампы.
– «Э-э», – передразнил его Вернер. – Вот то-то и оно. Ну да ладно, затем я и пришел, чтобы совет дать. Пойдем-ка в кухню, угостишь старика с дороги. А то, веришь, как приехал, так даже куска перехватить не успел.
В кухне, брякнув на стол фонарь, гость полез в шкаф, вытащил бутылку сильванера[49], чуть заветрившуюся кровяную колбасу, буханку ржаного хлеба и миску с остатками заливного из свинячьих хвостиков. Понюхал, скривился, поставил заливное обратно.
– Гадость какая. Дай-ка нож.
Он откромсал солидный кусок колбасы, шлепнул на ломоть хлеба, набулькал вина в оловянный кубок.
– Жена-то где? Тоже дрыхнет? Да, это она мастерица – жрать, спать да наряжаться. Что она, что братец ее – два полена, – Вернер откусил от бутерброда, прожевал, запил вином. – Ну так вот, зятек. Слышал я, в городе сейчас какой-то барон с целой кодлой, да еще инквизитор. Почитай, дюжина мечей, не считая императорских да папских грамот. Так?
– Так.
– И?…
– Что «и»? Барон приходные книги смотрит, инквизитор проповеди читает – говорит, приехал сюда чудовище укрощать.
– Ладно, ты мне про то чудище не рассказывай, слыхал я. Книги смотрят да проповеди читают, значит. Вот оно как… – Тесть снова хлебнул вина, почесал нос, глядя куда-то сквозь Ругера. – Дело-то дрянь, зятек. Думаешь, они и впрямь сюда заявились чудище лесное воевать?
– Да все я понимаю…
– Все, да не все. Бог с ним, с инквизитором, но вот барон, да еще такой, что в книгах приходных разбирается, он поопасней лесного чудовища. Ясно же, что неспроста приехал. Вот я и думаю…
– Что?
Вернер внимательно посмотрел в глаза бургомистру:
– Ты мне скажи: что с ярмаркой-то будет? Неделя с небольшим всего и осталась, купцы прибывают, а не выйдет ли так, что зря приехали? Со дня на день разговоры пойдут. А если товар не сбудут да новый не купят – нас потом так ославят, что сюда лет пять никто торговать не приедет. И что тогда с городом станет? Только из ямы выбрались, и что – добро пожаловать обратно, в самую жижу? Чуешь, куда ветер дует, зятек?
– И как же быть?
– Как же быть… – скривился купец. – А то не понимаешь! Тебе надо показать, что ты в городе главный. Понял? Не заезжий барон, чтоб ему пусто было, не инквизитор, а ты.
– Но ведь…
– Страшно, а? Страшно, зятек? – Вернер отшвырнул недоеденный кусок и, запрокинув голову, допил вино: острый кадык дергался на тощей стариковской шее. – Ох, что ж вы, молодые, за племя-то такое, жидкие коленки! Сам суди – тебя б давно в холодную законопатили, коли за тобой грешки бы имелись. А ведь их нету, грешков-то, я прав? Монету ты не портишь, с людьми опасными не связываешься, налоги исправно город платит… – Купец вдруг пристально посмотрел на зятя. – Или…
– Да правы, правы, – мрачно кивнул Ругер. – Какие уж там грешки? Все для города.
«Ну Эльза не в счет, не про нее речь».
– Ну вот. А коли так, то тебе сам Бог велел по-хозяйски себя вести. Скажи им – и барону, и инквизитору особенно, – чтоб они в это дело не совались. Тебе, пойми, важно не только перед ними, но прежде перед горожанами себя показать, чтобы видели люди: ты не отсиживаешься за чужими спинами. Кто должен с такими происшествиями разбираться?
– Кто-кто… стража городская.
– Вот пусть она и разбирается. А то зря, что ли, эти захребетники по дюжине грошей в день гребут да еще на полном довольствии у города? Так что пусть сержант… как его там?
– Ван Зваан…
– Во-во. Пусть отдувается, порастрясет жиры свои. Морду наел, а толку никакого: уже целыми семьями в городе режут. Так и говори гостям столичным: мол, случилось все в пределах стены городской, значит, дело это городское, сами и разберемся. Понял?