ь ему в самую душу.
– Что-то не пойму я, отче, – прервал Николас затянувшееся молчание, – тот малый, которого выворачивало наизнанку возле конюшни…
– Одержим, – сухо бросил аббат. – Бесы терзают дух и плоть его. Мне пришлось прибегнуть к древнему заклинанию, дабы усмирить их хотя бы на время.
– Он говорил про какой-то источник…
– Он ничего не говорил. Бесы говорили за него. Нельзя внимать словам демонов, ибо в устах их ложь. Искать истину в речах демонов – это даже не ересь, а глупость. Опасная глупость.
Отец Герман пробарабанил пальцами по столу и продолжил ровным уверенным голосом:
– Я не терплю оправданий, юноша. Не принимаю от других, сам никогда не оправдываюсь и не объясняюсь. Но в необычных обстоятельствах приходится отступать от правил, даже своих собственных. Ты молод, твой разум еще не окреп, а воображение слишком подвижно, дай ему волю – оно понесется вскачь, не разбирая дороги. Я же не могу допустить, чтобы на вверенную мне обитель пала тень, пусть и мимолетная.
И снова длинные сухие пальцы выбили дробь из мореного дуба.
– Год назад один из наших братьев, Герхард, принял на себя обет отшельничества. Недалеко отсюда он нашел себе пещеру и поселился там в уединении. Герхард осиян благодатью Господа нашего, он истинный аскет, пьет лишь воду из ручья, ест дикие яблоки, коренья и сухой хлеб, что приносят ему из монастыря. Дни свои проводит в молитвах и благочестивых размышлениях. Многие из братьев ходят к нему, чтобы причаститься его праведной мудрости.
– И даже ночью? – Николас поднял брови, изображая невинное удивление.
– Отшельник не живет по монастырскому распорядку, он беседует с Господом тогда, когда Господь хочет с ним говорить. Поэтому Герхард может спать днем и бодрствовать ночью. Не нам требовать, чтобы было иначе, мы можем лишь приноравливаться к нему.
– Понимаю. И значит, ваш одержимый брат… Петр, кажется?
– Он у нас недавно. Это заблудшая овца, ушедшая из-под руки пастыря и по собственной глупости угодившая в дьявольские сети. Брат Петр – беглый доминиканец. Благочестие его дало трещину, демон нашел лазейку в душу, и тогда он пришел в Ротшлосс. Отчаяние осветило ему путь, а мы не стали отвергать ищущего спасения. Нынешней ночью братья водили его к Герхарду, я понадеялся, что одно лишь присутствие святого отшельника заставит нечисть убраться восвояси. Увы, моя надежда не оправдалась, теперь придется искать иных, тяжелых путей. Но с Господней помощью, я уверен, мы добьемся успеха.
– Не сомневаюсь, – Николас приветливо улыбнулся отцу Герману и полюбопытствовал: – Как же вышло, что в городе ничего не известно о святом человеке, живущем неподалеку от монастыря?
Новая дробь… Какие ухоженные ногти у аббата – аккуратно подпиленные, холеные. И «келья», по всему видать, в прошлой жизни была собственными покоями хозяина замка – она просторна, обставлена добротной, удобной мебелью, стены ее украшены гобеленами, пол устлан пестрым ковром, а на полках длинными рядами выстроились книги в тяжелых переплетах. Пусть по отцу Герману и не скажешь, будто он подвержен чревоугодию, но и аскетом его назвать язык не повернется. Любит уют настоятель, ценит удобства.
– То, что мы знаем о брате Герхарде, не покидает пределы этих стен. Он не пророк, не странствующий проповедник, он живет уединенно, и внимание других людей его тяготит. Нас он знает много лет и для нас делает исключение, но будет совсем некстати, если в Шаттенбурге узнают о Герхарде, и к его пещере потянутся толпы праздно любопытствующих.
– Понимаю, – повторил Николас и невольно поежился, когда взгляд настоятеля обдал его новой волной холода.
– Итак, ты удовлетворен моими объяснениями?
– О да! Разумеется! Теперь-то мне все яснее ясного! – Николас постарался вложить в свои слова побольше убедительности. – Чего уж греха таить, кое-что из увиденного здесь показалось мне необычным, но вы, отче, развеяли весь туман.
Аббат кивнул, но как будто не собеседнику, а самому себе.
– Ты приехал сюда с просьбой, юноша, – напомнил он. – Я откликнусь на нее, пришлю братьев для освящения города. При одном условии: ты сохранишь все, сказанное мною, в тайне. Пусть в городе и дальше ничего не знают про брата Герхарда – когда придет время, он сам откроется людям, а пока будет лучше, если люди не станут ему мешать.
И Николас не пожалел для аббата слов, уверяющих, что поставленное условие будет выполнено со всем возможным тщанием. В мире, полном лжецов, тяжко приходится тому, кто не умеет убедительно врать.
У дороги лежали трое. Развалились, точно на привале, отмахивались от редких комаров и помалкивали. Место они выбрали удобное – на мшистом пригорке в молодом соснячке. И сухо, и мошкару ветерком сдувает, и дорога как на ладони. Зато засевших в подлеске людей всадник на ходу не разглядит. А и разглядит, так сделать ничего не успеет.
– Йенс, – подал голос один из лежавших. – Эй, Йенс, че-т не слыхать никого. Ну как не здесь он поедет?
Тот, что был в троице старшим, с презрением цыкнул сквозь щель меж передних зубов. Парни вроде Гюнтера всегда куда-то спешат и болтают чушь.
– А куда еще ему ехать? По кручам верхами? Тут путь один, нету других.
Третий их товарищ фыркнул, но было заметно, что ему не по себе.
– Не мочи портков, Михель, – бросил Йенс беззлобно, – дело пустячное.
– Так ведь рыцарь… Управимся с рыцарем-то?
– Он не рыцарь никакой. Лат на нем нет, мечишко только. Управимся.
Над пригорком снова повисло молчание. И вовремя: порыв ветра принес издалека стук копыт, а со своего поста на верхушке утеса глухо каркнул Олаф – здоровяк тоже услышал приближающегося всадника.
– А ну готовься! – выдохнул старшой. Он поправил старую, испятнанную ржавчиной железную каску, поудобнее перехватил круглый кулачный щит. Товарищи его тоже подобрались, напружинились.
Человек выехал из-за скалы в сотне шагов от засады. Он сидел в седле с небрежной уверенностью опытного наездника, холодный утренний ветер трепал полы дорожного плаща. Незнакомец не торопился, его серый коняга шел вдоль оврага ровной неспешной рысью. И только из-за этого, наверное, все пошло не так, как надо. Беги конь быстрее – он просто не сумел бы остановиться на скаку, когда почуял опасность. И брошенный Олафом обломок гранита вынес бы из седла всадника, а не угодил точнехонько над передней лукой.
Отвратно хрустнуло, и жеребец не заржал даже, а совсем по-человечески взвизгнул от боли. Затем повалился на бок.
– Пошли! Пошли! Шевелите культяпками, увальни чертовы!
Уже выламываясь из сосняка на дорогу, Йенс громко и с чувством помянул нечистого: всадник этот – проклятый везунчик. Парень, должно быть, привык ездить без стремян – он ловко спрыгнул с падающего коня, перекатился по земле и пружинисто вскочил… Эх, доброго лучника бы сюда!
Они бросились на него все втроем, разом, но малый не растерялся, не попятился – выхватил меч и уверенно встретил их натиск. Быстрым финтом он ушел от копья Гюнтера и тут же взмахнул клинком – коротко, почти небрежно.
Михель удивленно вскрикнул, отскочил назад, потом неловко повалился на колени. Меж его пальцев, прижатых к правому плечу, побежали тонкие алые струйки.
– Ах, чтоб тебя! Сбоку, сбоку к нему заходи!
Послушный Гюнтер прыгнул зайцем, ударил, метя противнику в бедро. Не так, балда! Нашел с кем в скорости тягаться! Чужой клинок без труда отбил копейное жало, человек в плаще размашисто шагнул навстречу и вскинул меч. Могло показаться, будто Гюнтер сам наткнулся на острие.
– Матерь Бо…
Йенс выругался сквозь зубы: бой и не начался толком, а он уже остался с врагом один на один. Тот стоял посреди дороги, сам в драку не лез, выжидал. Старшой только теперь толком его разглядел: молодой, красивый, синеглазый (небось девки сами на шею кидаются), притом не сорвиголова, осторожный, расчетливый… Опасный, черт!
– Брось эту палку, – голос у парня не дрожал, он будто бы и не предлагал даже, а приказывал. – И говори, кто тебя послал, тогда живым отпущу.
Йенс и не подумал повиноваться, он и сам был не робкого десятка. К тому же, в отличие от своих приятелей, хорошо понимал, что и как нужно сделать. Шагнув вперед, он не уколол копьем, а махнул им, точно дубиной. И еще раз! И еще! Не пытаясь парировать, парень в плаще попятился. Синие глаза недобро сощурились, тело напружинилось для броска, но бешеные и частые взмахи Йенса заставили его отступить еще на шаг.
Тут умирающий конь вдруг поднял голову и застонал – протяжно, душераздирающе. И малый лишь теперь, похоже, смекнул, что никто из троицы разбойников никак не мог проломить животине хребет. Он вздрогнул, скользнул взглядом вверх… Поздно, красавчик! Поздно! Камень величиной с человечью голову ударил прямо в прикрытую добротным жиппоном грудь и смел парня с дороги. Не издав ни звука, он исчез в овраге.
Йенс стоял на краю обрыва, пока со скалы не спустился Олаф. Гигант молча встал рядом, глянул вниз.
– Я туда не полезу проверять, – пробормотал раздраженно Йенс. – На эдакой круче шею свернуть – легче легкого. И он ее наверняка свернул, если даже его не уложил твой камень. Так оно?
Гигант ничего не ответил, лишь повел могучими плечами и отвернулся.
2
Когда Микаэль тяжелым шагом вошел в комнату, послушник вздрогнул, втягивая голову в плечи, словно испуганный нахохлившийся птенец. Дрожащей рукой он попытался отодвинуть, спрятать холщовую сумку, которую только что укладывал.
– Куда это ты собрался?
Кристиан смотрел в сторону, старательно пряча взгляд.
– Я. Спрашиваю. Куда. Ты. Собрался?
Каждое слово – как удар молотка, вгоняющий гвоздь в твердое дерево.
Кристиан молчал.
– Сбегаешь?! – рявкнул Микаэль, и послушник вздрогнул, словно его ожгли кнутом. – Струсил?!
– Да! – Юношу словно прорвало. – Да, струсил! Я боюсь!
Нюрнбержец вырвал из его пальцев сумку, перевернул над столом: выпали кусок сыра и полбуханки хлеба, глухо стукнулось о столешницу краснобокое яблоко.