И никто, казалось, не удивился тому, что новый их знакомец вдруг стал распоряжаться в обиталище беспризорников совсем по-хозяйски. Он как-то особенно ловко разжег огонь в мазаной печурке, вручил Яну с Паулем по ведру и отправил ребят за водой к колодцу.
– Ну и грязюку вы тут развели! – сказал он, приглядевшись к сваленным на нарах одеялам, и тут же послал Ларса и Альму эти одеяла вытрясать. Те подчинились без вопросов, хотя, на взгляд Кристиана, одеяла были ничуть не грязнее тех, которыми гостей снабжали в «Кабанчике».
Даже упрямец и бузотер Грегор, получив указание сходить за дровами, поартачился больше для виду, а потом вооружился колуном и поднялся наверх. Минуту спустя со двора склада уже доносились звонкие удары и стук раскалываемых поленьев. Проводив взглядом мальчишку, Перегрин уселся рядом с Кристианом.
– Ты приглядываешь за ними? – негромко спросил он, и в голосе его послышалась странная теплота.
– Нет. За ними присматривал другой человек. А теперь его нет.
– Умер, – полуутвердительно-полувопросительно сказал Перегрин.
– Его убили, – произнес юноша ровным голосом, хотя по сердцу словно полоснули ножом. – Кто-то. Или… или что-то.
– Что-то? – чуть заметно нахмурился гость.
И Кристиан, неожиданно для самого себя, рассказал незнакомцу обо всем: о жутком оборотне, ускользнувшем из дома священника, о погибшем в бою северянине Джоке, об отце Теодоре – и о том, что тот шептал перед смертью.
– Пуст, как чаша… – повторил Перегрин. – Пил мысли… Что же это было? И кого оно ищет?
– Я не знаю, – прошептал юноша. – Не знаю. И… отец Теодор назвал его непонятным словом…
– Каким же?
– Ворг. Он сказал: Ворг.
Паренек помолчал, и что-то тревожное было в этом молчании. Потом спросил:
– А еще? Отец Теодор сказал что-то еще?
– Он сказал мне, что я должен бежать. Бежать отсюда.
– Но ты здесь.
– Меня отговорили, – Кристиан чуть смущенно улыбнулся. – Теперь я понимаю, что инквизитор прибыл в Шаттенбург не случайно. Возможно, это воля Провидения. А раз так, если ему предстоит встретиться со злом, то и я должен быть здесь. Во всяком случае, мне так кажется.
– Может быть, и не кажется, – неожиданно сказал Перегрин, испытующе глядя на него. – И может быть, не только тебе.
– То есть?
– Он… отец Теодор ведь сказал бежать из города только тебе. Я прав?
Юноше вдруг стало одновременно и холодно, и жарко под внимательным взглядом серых глаз – словно таилось в их глубине что-то, не позволявшее ни уйти от ответа, ни накинуть вуаль забвения на произошедшее в доме священника.
– Да, сказал. Но…
– Вас зовут, – коснулась его плеча Альма и добавила шепотом: – Там тот человек с рынка. Со шрамом.
«Микаэль!»
– Мне нужно идти, – подхватился Кристиан. – Надо…
– Надо спешить, – Перегрин кивнул. – Но… будь осторожен.
Послушник вздохнул, отвернулся, и тут новый знакомец чуть коснулся его руки. У Кристиана на мгновение помутилось в глазах. А когда прояснилось, он увидел, что странный паренек уже помогает Грегору укладывать наколотые дрова возле печурки.
«Наверное, от усталости», – решил юноша, попрощался с детьми и заспешил к лестнице. Он не видел, каким взглядом проводил его Перегрин.
– Что случилось? – спросил Кристиан, выбравшись наружу.
– Надо спешить, – Микаэль, сам того не зная, повторил чужие слова; обычно сдержанный, он был очень взволнован. – Отец Иоахим и барон… Черт! Там такое творится! Пошли же, Кристиан, живее!
6
Над городом расплылся удар колокола с собора Святого Варфоломея. Потом прозвучал еще один, и еще, и еще. Бил колокол не размеренно, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко – так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.
– К ратуше сзывают! – летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятней. – Отец Мартин в колокол бьет!
Бросали люди работу, закрывали лавки и мастерские, потому как, если так звонят, значит, случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул – каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.
– Не иначе ярмарку отменят, – тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашенном плаще. – Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток…
– Не отменят, – хмурил брови другой купец, дороднее первого. – Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.
– Значит, товар отберут! Как пить дать, останусь в убытке!
– Что убыток… – махнул рукой еще один торговец. – Ты погляди рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживем!
– Да нет, это инкизитор опять проповедь затеял, – судачили пекари. – Ну созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься – когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?
– Истинно говорю, споймали, – заложил пальцы за пояс рослый мясник.
– Кого споймали-то? Кого?
– Ясно – того живореза, что Мельсбахов порешил.
– Это было б дело! А то я уж и в нужник с топором хожу – страшно!
– Так и есть! Гляди как набольшие препираются – не иначе спорят, кто нам добрую весть сообщит!
– А чего они тогда такие нерадостные, коли весть добрая?
На помосте, что сколочен был к недавней проповеди, и впрямь о чем-то горячо спорили отец Иоахим и бургомистр. Стоявший в шаге от них фон Ройц тоже ронял изредка несколько слов, о смысле которых горожанам оставалось лишь догадываться. Мартин Локк то и дело утирал со лба пот, хотя день выдался отнюдь не жарким, и выглядел он подозрительно бледным, что только укрепляло пессимистов в их опасениях. Вход на помост стерегли городские стражники и охранники фон Ройца.
– Гляди, а приезжие-то все при мечах! – судачили в толпе. – Что ж им, все правила наши побоку?
– Правила, правила… Это они для тебя правила, а для них…
– Ужель позволим нарушать?
– Бросьте вы, мечи-то вон бечевочками перевязаны, с печатями. Все как положено.
– А коли перевязаны, так и зачем они? Ходи как добрый человек, без железа!
– Так они ж вражину ловят, как его без мечей-то ловить?
– Да помолчите вы! Вон глядите – начинают!
Но, едва бургомистр шагнул к краю помоста, повисшую над площадью хрупкую тишину распорол крик, донесшийся от ратуши. И столько в нем было муки и боли, что толпа всколыхнулась:
– Кто там орет? Что случилось?
И тут же те, кто стоял в задних рядах, получили ответ от тех, кто был к ратуше ближе:
– Глядите! Это ж Клара Циглер!
– Чего она убивается-то?
– Сыно-о-ок! – кричала женщина. – Сыно-о-ок!
– Видать, с сыном что-то случилось!
– С каким сыном? Это который ведьму караулил?
– Да неужто…
– По всему выходит, не поймали живореза-то, – тяжело сказал кто-то из пекарей. – А вовсе даже наоборот, сдается мне.
– Тихо-о! – Оттеснив бургомистра, к краю помоста вышел отец Иоахим. Сегодня он был не в молитвенном облачении, а в грубой дорожной сутане, под которой виднелось белое платье доминиканца. Двое стражников тем временем унимали бившуюся Клару.
– В вашем городе снова случилась беда! – крикнул инквизитор, чтобы услышали его все собравшиеся. – Отец Мартин сегодня, спустившись к женщине, прозывавшейся Терезой Дресслер и подозреваемой в ведовстве, увидел, что и она, и охранник ее… мертвы.
Вздох прокатился над толпой. А Иоахим продолжал:
– С тяжелым сердцем говорю я об этом, ибо уповали мы на то, что сможем остановить угрозу прежде, чем вновь прольется кровь, но…
– Но не сделали ничего! – взвыла Клара Циглер, пытаясь вырваться из рук стражников. – Ничего! Сынок мой!
Над площадью разнесся ропот.
– А и в самом деле! – крикнул кто-то. – Мельсбахов порешили, а никто и не чешется!
– Ведьма… – начал было инквизитор, но тут закричали откуда-то с дальнего края площади:
– Ведьма?! Люди, вспомните, кому Тереза чего плохого сделала!
– И вправду… Да…
Ойген фон Ройц скрипнул зубами. У отца Мартина, видать, в голове каша, а не мозги: вместо того чтобы по-тихому сообщить о случившемся в ратуше бургомистру, он ударил в колокол. Пришлось мчаться сюда едва ли не наперегонки с Иоахимом – ведь ясно, что дело нешуточное. А люди и без того на взводе: станут ли слушать какого-то святошу заезжего, увиденного впервые три дня назад? Все было за то, что не станут.
– Может, и не ведьма она вовсе?! – продолжали кричать из толпы. – Не испытывали ее ведь!
Ропот становился все громче. Фон Ройц окинул взглядом редкую цепочку своих бойцов, прикидывая, смогут ли те сдержать горожан, если… начнется. Местная-то стража наверняка постарается в сторонке остаться: вот и сержант тутошний, ван Зваан, уже на ступеньку ниже спустился. Видно, и впрямь надеяться можно только на своих – хорошо, Девенпорт заставил их прихватить с собой короткие, в два элле[57], ясеневые шесты – не хвататься же за мечи. Ну и еще телохранитель Иоахима примчался откуда-то, весь в мыле, приволок за собой паренька-послушника, встал рядом с инквизитором. До клинков, Бог даст, не дойдет, но вот по соплям кто-то из горожан наверняка получит, пусть только сунутся к помосту. Потом придется поговорить по душам с бургомистром – уже по-настоящему, без экивоков, только сперва надо, чтобы тут, на площади, все закончилось не очень скверно. Тут уж надежда на святого отца. Давай же, папский голос, не подведи, переори этих крикунов подзаборных, ну!
Но инквизитор даже рта открыть не успел: из толпы прозвучали те слова, услышать которые фон Ройц боялся больше всего.
– Пока вы не приехали, ничего в городе и не случалось!
Конечно, это не так – ведь именно горожане и воззвали о помощи после гибели детей, но кто из них об этом вспомнит? Сейчас они готовы связать приезд чужаков с убийствами, и связь эта кажется им очевидной. Барон, читавший Аристотеля и Бурлея, Альберта Саксонского и Оккама, неплохо знакомый с искусством рассуждения, мог бы объяснить, что «после того» не значит «вследствие того», но… это можно доказать каждому в отдельности, а вот объяснить столь очевидные вещи толпе – едва ли возможно.