Рядом с исходящей паром посудиной на деревянном подносе с ножками лежали деревянная ложка и завернутый в чистую холстинку ломоть свежего черного хлеба.
– Жена сварила для вас, – добавил он, устанавливая поднос так, чтобы раненому было удобно есть.
– Жена, говорите? – Барон постарался сделать так, чтобы его слова не прозвучали иронично. – Выходит, у вас все наладилось?
Фон Глассбах немного помялся.
– Похоже, что так, – в глаза Ойгену он старался не смотреть – еще свежа в памяти была их встреча в доме у Эльзы.
– А знаете, Ругер, – барон сунул в рот ложку супа, проглотил и чуть прищурил глаза от удовольствия. – Это ведь тоже чертовски хорошая новость!
5
Страшно. Потому что темно. Потому что больно. Нога распухла и двигается плохо. На губах солоно от слез и горячечного пота, но нужно идти, иначе…
Папочка, милый папочка! Спаси меня! Найди! Забери отсюда! Горло дерет – выкричалась, надсадила рыданиями. И все равно пытаешься звать на помощь: сипло, слабо, бесполезно…
Под пальцами – холодный камень. Мокрые осклизлые булыжники. И вроде бы слышится: каплет… Кап… Кап… Где? Только тьма кругом, ничего не разглядишь. Попить бы…
Маленькая Марта споткнулась, упала,
К троллю подземному в нору попала.
Радуется людоед: будет ему обед…
Папочка, где же ты?! Мне так плохо! Добрый Боженька Иисус, прости меня, что я плохо слушалась! Выведи меня отсюда! Спаси!..
Склонившись над Ульрикой, Николас провел по ее лбу чистым платком. Тонкая ткань мгновенно повлажнела, впитывая испарину, мелким бисером покрывшую лицо женщины.
– Тяжко ей, – пробормотал он, плохо скрывая беспокойство.
– Люди забывают не просто так, – сказал Перегрин. – Особенно то, что значимо и важно. Если она забыла нечто важное, значит, хранить это в памяти было слишком трудно.
В комнате их было четверо: баронесса фон Йегер полусидела-полулежала в глубоком кресле и будто спала. Высокий поляк, уже обутый и приодетый, стоял перед женщиной, не отводя от нее пристального немигающего взгляда. Николасу дела не нашлось, но и уходить он отказался, а Ульрика не стала настаивать. Кроме него, разрешила она остаться и Перегрину – чужак сидел у двери прямо на полу, сложив под себя ноги, точно какой-нибудь араб.
– Ох, не будет ей радости от этих воспоминаний…
– Она не для радости это делает. Как, впрочем, и мы.
– Ну твоих-то резонов я не слышал пока, – отошедший от баронессы Николас бросил на странника короткий пронзительный взгляд. – Тебе что за дело до той девочки, Альмы? Здесь не твой дом, ты даже не одной с нами крови.
Перегрин помолчал, раздумывая, потом спросил:
– Птицы и муравьи с тобой не одной крови, но разве ты не остановишься, чтобы поднять в гнездо выпавшего птенца? И разве не затопчешь подбирающийся к муравейнику огонь?
– Люди для тебя – что муравьи?
– Я ведь не это сказал.
Министериал поскреб ногтем выступившую на подбородке щетину, вздохнул и бросил сердито:
– Всех птенцов в гнезда не поднимешь.
– Всех я и не пытаюсь, – улыбнулся ему странник.
– Заткнитесь уже, панове, – зло проворчал Иржи Порох. – Отвлекаете меня, пся крев!
Чудно: вроде вокруг и не стало светлее, но темнота уже не кажется непроглядной. Если присмотреться, видно немножко и камни, и своды туннеля, и текущий под ногами ручеек… Может, выход близко?
Нет, не выход. Большая пещера – просторная, будто зал для городских собраний. И каменные столбы везде – одни как колонны, другие торчат драконьими клыками из пола или с потолка. Страшненько! А прямо посреди зала… озеро. Тусклая и недвижимо ровная гладь черной воды, застывшая меж каменных колонн-зубов. И над этой водой – невысоко, можно рукою достать – будто горит что-то, и без огня, и без дыма. Трепещет такое же черное и текучее, как вода внизу, дергается, рвется… манит…
Холодно… Подойти бы к странному огню, ладони подземному жару подставить, обогреться, а потом уж дальше ковылять…
Подойти ближе…
Еще…
Оно не горячее, оно холоднее самого студеного зимнего ветра… Руки и ноги сводит от ледяного дыхания, лицо немеет, и слезы будто застывают льдинками на щеках… Сердце в груди – и то немеет, смерзается в колючий ком… Не убежать… Шагу назад не ступить… Нет! Не хочу!..
– Она не может дышать! – Николас склонился над женщиной, корчащейся в кресле. Попытался схватить ее руки, но прижатые к высокой груди пальцы словно превратились в ветки старого дерева – скрюченные, твердые и сухие. Рот Ульрики жадно открывался, но никак не мог вобрать хоть малую толику воздуха. В широко распахнутых глазах плескался смертный ужас.
– Довольно! Прерывай свое колдовство!
– Рано, – процедил сквозь зубы Иржи – сосредоточенный, как рыбак, готовый подсечь клюющую рыбину.
Николас с отчаянием обернулся к задыхающейся баронессе, выругался… и вдруг рванул из ножен длинный толедский кинжал. Выражение лица поляка, почуявшего на своем горле прикосновение обнаженной стали, сделалось несколько озадаченным.
– Клянусь Богородицей, или она сейчас начнет дышать, или ты тоже забудешь, как это делается!
– Спятил?! – Иржи скосил глаза на Перегрина. И, перехватив взгляд поляка, странник неуверенно произнес:
– Если она не вспомнила то, что нам нужно, все окажется напрасным.
– Если она умрет, вспоминая это, все будет напрасным вдвойне!
Вздохнув, странник кивнул:
– Справедливо.
– Да черт с вами! – фыркнул с досадой поляк. – Вам ее прошлое нужно, не мне!
Дождавшись, пока министериал отведет от его шеи кинжал, он шагнул вперед и негромко хлопнул в ладоши перед лицом Ульрики:
– Проснись.
К облегчению Николаса, женщина моргнула и тут же обмякла в кресле, с шумом вдохнула. Он присел возле нее и осторожно взял за руку. Баронесса руки не отняла, прикрыв глаза, она дышала жадно, взахлеб, из-под опущенных век катились слезы.
– Боже… – выдавила, наконец, хозяйка Йегерсдорфа. – Боже милосердный…
– Ну, колдун!.. – протянул Николас, обернувшись к поляку, и в голосе его неприкрыто звучала угроза.
Впрочем, Иржи ответить ему не успел, это сделала сама Ульрика:
– Грезы… Я будто грезила наяву… Так ясно, словно видела все воочию!
– Это и была греза, – проворчал Порох. – Люди во сне частенько минувшее видят. Так и могут позабытое вернуть – через сны. Если тебя, пан, в особый сон погрузить, ты запросто вспомнишь, что ел на завтрак, когда тебе пять стукнуло. Даже запах почуешь, будто прямо сейчас…
– Боже! – проговорила баронесса, и столько страдания было в ее голосе, что Иржи разом умолк. – Почему я не умерла?
– Ульрика… – Николас крепче сжал пальцы женщины, но она, почувствовав его тревогу, вымученно улыбнулась:
– Нет, я не хочу умереть. Но не понимаю, почему осталась жива – тогда, давно. Меня ведь тянуло туда, в то озеро, в то… место. Противиться я никак не могла!
– И совсем не помнишь, как выбралась? – спросил вдруг Перегрин.
– Нет… не помню.
С озабоченным видом чужак покрутил головой:
– Если бы ты попала в Провал, не вырвалась бы уже. Однако рядом наверняка побывала, и очень близко… Но постой, что же ты вспомнила?
– Слишком много, – с измученным видом она провела рукою по мокрому от испарины лбу. – И слишком мало. Мне было всего семь лет. Сбежала от няни, забралась на горный склон – глупый, непоседливый ребенок. Потом – падение. Думаю, это была старая заброшенная штольня. Чудом не переломала кости, когда катилась вниз. Зато потом, уже пытаясь вылезти, сильно поранила ногу. На мои крики никто не явился, и я пошла… вниз.
Ульрику передернуло, в ее глазах мелькнуло отражение ужаса – пережитого и забытого очень давно, но теперь выдернутого на свет из пыльных закоулков памяти.
– Не знаю, сколько бродила во мраке. И по-прежнему не помню, где и как вышла наружу.
Услышав это, Николас едва сдержал вздох разочарования.
– Но смогу, наверное, отыскать место, где провалилась.
– Уф-ф… Ну уже что-то! Если попадем вниз, попробуем найти путь.
– Но хватит ли нам времени? Весь расчет был на то, что я сумею выступить проводником, – баронесса повернулась к поляку: – Сможем все это… повторить?
Было видно, что вопрос дался ей нелегко.
– Нет! – Рука министериала сжала запястье женщины. – Твои воспоминания едва не убили тебя. Той девочке не будет никакой пользы, если ты умрешь.
Она заколебалась, и Перегрин медленно кивнул, поддерживая сказанное:
– Все верно, нельзя рисковать тем, что уже удалось добыть.
– Мы сможем выйти утром. До старой штольни должно быть недалеко, но следует учесть, что нам наверняка придется ее поискать. Если повезет, к полудню с этим управимся. Тогда у нас будет еще не меньше суток, чтобы добраться до Источника. В конце концов, ползать под землей можно и ночью.
Николас обвел взглядом всех, кто собрался в трапезной поместья Йегерсдорф – не иначе как волей Всевышнего.
Пестрая компания, что и говорить: одинокая аристократка, юный послушник, двое наемников – бывший и настоящий, хмурый дикарь, убийца-колдун, а еще – чужак, нелюдь, явившийся из иного мира. Ну и еще он сам – министериал барона Ойгена фон Ройца, доверенный человек того, кому безоговорочно доверяет император. И всех их сейчас объединило общее дело.
– Как думаешь, мсье Коля, сколько там может быть этих… «верных»?
Свой вопрос Девенпорт задал с нарочитой ленцой, которая не смогла обмануть Николаса. Наемник спрашивал о том, что его по-настоящему волновало.
– Не думаю, что много. Мы изрядно проредили тех, кто гнездился в Ротшлоссе.
– Но не знаем, сколько ублюдков прислуживает аббатисе.
– И сколько из них вовсе не обитало при монастырях, – добавил Микаэль. – Впрочем, меня больше заботят не люди.