Николай был менее собран и не поспел бы до вечера, если бы Анна Сергеевна не отправила к нему свою горничную паковать чемоданы. Та явилась с заплаканным лицом: Иван Петрович сократил расходы на путешествие, и барыня отказалась взять ее в Ниццу.
К вечеру Анна Сергеевна оделась в вечернее платье из серебристого муслина. Ее руки и плечи укрывал газовый шарф. На талию, схваченную тонким пояском, она приколола розу, которая гармонировала с открытыми плечами и новыми серьгами – подарком мужа.
В семь часов вечера звонки перекочевали в прихожую. Мужик Фрол отворял лакированную дверь и впускал очередного посетителя в дом. Горничная принимала пальто и цепляла его на рогатую вешалку. Шляпу укладывала на комод, калоши протирала и ставила на циновку.
Другая горничная препровождала гостя в гостиную или в музыкальную залу, где на рояле играл тапер из консерваторских студентов.
Большинство приглашенных были коллегами Ивана Петровича или же его пациентами. И только несколько человек – из мира искусства.
Один из них, художник-портретист Окаемов, поклонник Анны Сергеевны, являясь в дом Самаровых, всегда ее рисовал.
Знаменитая пианистка Красовская, затянутая в корсет пожилая дама, слыла в обществе тайной обожательницей профессора и была его самой преданной пациенткой.
Среди гостей Самаровых были актеры, например Казимир Тамаринский, внешне не примечательный господин, известный всякому театралу. Заполучить его в гостиную было событием для любого салона Москвы.
Профессор с супругой встречали гостей на втором этаже у лестницы. К половине восьмого, когда все собрались, Самаров прошелся по комнатам, созывая гостей к ужину.
Рассевшись за столом, говорили о разном: о политических новостях Петербурга, о театральных премьерах и о небылицах, обсуждаемых в салонах Москвы.
Прерывая многоголосье, Иван Петрович постучал вилкой по графину и встал с наполненным бокалом в руке:
– Прошу внимания, господа!
Все стихли, повернули головы к хозяину дома, и он продолжил:
– Мы пригласили вас, чтобы уведомить об отъезде Анны Сергеевны. Завтра утром она отбывает поездом в Ниццу. Путешествие продлится несколько месяцев. Долгое время мы все не будем иметь удовольствия лицезреть ее и моего племянника Николая. Он будет сопровождать Анну Сергеевну на протяжении всей поездки. В некотором роде – это прощальный ужин. Однако прощаясь, мы знаем, что увидимся вновь, – сказав эти слова, он провозгласил тост: – За удачную поездку Анны Сергеевны и ее благополучное возвращение!
Осушив бокал, Иван Петрович сел на место и, закусывая, продолжил говорить уже ближайшему кругу:
– Сожалею, что не могу сопроводить супругу в поездке. Долг врача – превыше всего, однако предстоящая разлука затрагивает сентиментальные струны моей души.
На противоположном конце стола пианистка Красовская склонилась к уху Казимира Тамаринского и возмущенно прошептала:
– Слепец! Не замечает очевидного.
– Пустил козла в огород, он и рад, – заметил Тамаринцев. – Им обоим только того и надо.
– Вот увидите, эти двое непременно сбегут. Уедут за границу, и поминай, как звали. Бедный, бедный Иван Петрович…
– Святой человек.
Прощальный ужин длился более трех часов. Когда в столовую донеслись звуки музыки, гости начали вставать из-за стола и расходиться по дому.
Художник Окаемов умолил Анну Сергеевну сесть у окна и принес из прихожей лист серого картона.
– Прелестнейшая Анна Сергеевна, прошу вас, головку чуть наклоните.
Склонив голову, она замерла.
– А глазки у вас грустны… – сказал Окаемов, покуда карандаш его порхал по картону.
– В глазах все то же, что и в душе, – сохраняя позу, промолвила Анна Сергеевна.
– Вам ли печалиться, драгоценная…
– Вы что-нибудь понимаете в снах?
Не оставляя рисования, Окаемов признался:
– В студенчестве глубоко интересовался этим предметом.
– Тогда, как знающий человек, объясните: к чему снятся стены?
– Стены, какого свойства? Бетон, кирпич или дерево?
– А разве это имеет значение? – удивилась Анна Сергеевна.
– Стена как таковая обозначает препятствие.
– Я видела кирпичную, глухую, только что сложенную.
– Боюсь, что мой ответ вас огорчит. Стена из кирпича, в особенности если она длинная, снится к провалу планов и крушению всех надежд.
– Вы точно в этом уверены?
– Могу ошибиться, – проговорил Окаемов. – Теперь не двигайтесь, мне нужно изобразить ваши серьги. Боже мой, как они переливаются в электрическом свете!
Умолкнув, он углубился в работу, но спустя какое-то время спросил:
– А не было ли трещин в вашей стене?
– Кажется, нет.
– Это хорошо. В противном случае, мы бы говорили о трагическом событии в будущем.
– Но я изо всех сил билась в стену. Не знаю почему, наверное, хотела разрушить.
– И что же? Получилось? – Он отнял карандаш от картона и внимательно посмотрел на Анну Сергеевну.
– Нет. И это меня расстроило.
– В таком случае благодарите бога. Разрушенная стена снится к несчастью.
– Я задыхалась и билась, билась… – грустно проронила Анна Сергеевна. – Задыхалась и билась об стену.
– Кричали при этом?
– Да. Но меня не слышали.
– Это можно трактовать как застрявшие в горле слова или невозможность сказать правду.
– Какие страшные вещи вы мне рассказали!
– Не я, милейшая Анна Сергеевна, а сонник. Я предпочитаю английский. Он точнее характеризует нюансы. К примеру, ежели бы вам приснилась бетонная стена, то это бы значило, что каждый сам за себя.
– Я этого не понимаю.
– Оттого и приснилась не бетонная, а кирпичная. Будущее, знаете ли, предопределено. Все в мире связано.
– Любите вы бросаться словами.
– Надо же чем-то заполнять пустоту бытия, – хохотнул Окаемов. – А вот и наша серьга. Хотите взглянуть? Хотя, нет! Не шевелитесь. Позвольте мне закончить всю композицию.
Анна Сергеевна взглянула на золотые часики:
– Иван Петрович вот-вот откроет танцы.
– Всего несколько минут, и портрет будет готов, – заверил ее Окаемов.
Так и вышло. Когда профессор стал созывать гостей к танцам, портрет был вручен Анне Сергеевне.
Центром наибольшего притяжения в музыкальной зале была Красовская. Она собрала вокруг себя кружок почитателей.
– Позавчера у Фроловых играли вальс «Тенета любви». Прелестная мелодия, очень рекомендую. Я заказала ноты.
– У нас они есть, – заметила Анна Сергеевна. – Все никак не разберу, времени нет.
– А мне, дражайшая Анна Сергеевна, нот разбирать не надо. Я играю с листа. Соблаговолите установить на пюпитр.
Гости, слышавшие их разговор, зааплодировали:
– Просим! Просим!
– Доставьте удовольствие.
– Порадуйте нас…
Анна Сергеевна прошла к роялю, отыскала в стопке тетрадь с нотами вальса и велела таперу уступить место Красовской. Тот пересел на другой табурет и выразил желание переворачивать для нее страницы.
Красовская села за рояль, расправила платье и понажимала ногами педали. Потом подняла плечи, широко расставила пальцы и опустила их на клавиши. Из-под ее полных подвижных рук полились прекрасные звуки вальса.
Вскоре по сияющему паркету залы уже кружилось несколько пар.
Анна Сергеевна окаменела от ужаса, когда заметила идущего к ней Николая. В его глазах горел огонь безрассудства, и это предвещало беду. Она попятилась, чтобы уйти или даже убежать, но не успела.
– Соблаговолите, тур вальса, – проговорил Николай, и она подала ему руку.
Но когда они закружились, страх прошел, и появилась ложная уверенность в собственной безнаказанности. Вальсируя с Николаем, Анна Сергеевна ощутила необычайную легкость и полностью отдалась его рукам и музыке вальса.
– Какое бесстыдство… – проронила Красовская, и Казимир Тамаринский ее поддержал:
– Похоже, эта особа совсем забылась.
– Бедный, бедный Иван Петрович…
Глава 24. Тайное стало явным
Москва. Арбат
Наше время
Кречетов открыл глаза и повернул голову. За окном было темно. Он сел в постели, взял с тумбочки телефон и посмотрел на время: было уже семь. Похлопал по сиденью стула, взял тренировочные брюки и стал их натягивать, но тут же услышал голос:
– Куда это вы собрались, Максим Данилович?
От неожиданности он вздрогнул, огляделся и только теперь заметил в кресле Ирину Владимировну.
– Что вы здесь делаете? – спросил Кречетов и прикрыл одеялом голые ноги.
– А кто, по-вашему, притащил сюда ваше бренное тело? – с вызовом поинтересовалась она.
– За это спасибо.
– Ну, так куда же вы собрались?
– На пробежку.
– Хотите отдать богу душу?
– До этого еще далеко. Я – в полном порядке.
– Всю ночь у вас скакало давление. Потом поднялась температура, – сказала Ирина Владимировна.
– Я же говорю, простудился… – умолкнув на полуслове, Кречетов спросил: – Вы что же, всю ночь здесь просидели?
– Ну, почему… Один раз ходила к себе за тонометром. Второй раз – в аптеку за шприцем и лекарствами.
Кречетов оглядел запястья и сгибы рук.
– Ставили мне укол?
– И не один… – обронила Ирина Владимировна и отвела глаза: – Не там смотрите. Хотите увидеть прокол, взгляните на ягодицы.
– Черт знает что!
– Не смущайтесь. Я многое повидала, и вы ничем не удивили меня.
– Черт! – Кречетов отбросил спортивные штаны и схватился за брюки. – Теперь я здоров. Можете уходить.
– До выздоровления вам еще далеко.
– Уж как-нибудь сам!
– Послушайте…
Особенная интонация в голосе Ирины Владимировны заставила его сесть и посмотреть на нее.
– Хочу вас попросить… – проговорила она.
– Давайте.
– Не рассказывайте Михаилу о разговоре в библиотеке.
– Вы про Глеба и Юлию?
Ирина Владимировна молча кивнула.
– Ясно… – Кречетов замолчал, чтобы подобрать слова. – В сложившихся обстоятельствах это невозможно.
– Не говорите, хотя бы сейчас… Дайте мне время.