А Маша даже не попросила у Ксюши с таким трудом добытую фотографию, а посадила за стол к свежесваренной чашке кофе и выдала нарытую за время ее отсутствия информацию. И Ксения послушно внимала, понимая: Маша, проговаривая вслух, структурирует полученные сведения, пытается нащупать нужное им зерно.
– Итак, фирма «Вальтер», позже – «Семья Вальтер», являлась, как бы мы сейчас сказали, обувным брендом класса люкс. Причем, что редкость для того времени, специализирующейся на детской обуви.
– Башмачки действительно красоты необыкновенной, – Любочка вертела в руках ботиночек. В бодром свете дня он светился у нее в ладони, как маленький костер. – Игрушка, а не башмачок.
– И не только красивые, – Маша кивнула на Любочку. – Благодаря какой-то утраченной технологии обработки кожи эти ботиночки «росли» вместе со своим хозяином или хозяйкой. То есть, я так понимаю, чуть-чуть растягивались, при этом качество и прочность кожи оставались очень высоким.
– Ха! – усомнилась Любочка, поставив ботиночек, как некий артефакт, на широкий подоконник. – Рекламный трюк.
– Возможно, – кивнула Маша. – Впрочем, начиная с 1942 года рекламировать было уже нечего: маленькая фабрика прекратила свое существование. Причины подробно описаны: семья Вальтер уехала из страны, но не это для нас существенно…
– Для нас существенно, что ботинки могли быть куплены только до войны. И только в Германии, – нахмурилась Ксюша. – Тогда не совсем понятно, как они попали к нашей Аллочке или даже к ее родителям: воспитательнице детсада и железнодорожнику, поскольку даже Анатолию Сергеевичу до войны было лет – сколько? Пятнадцать? Восемнадцать?
– Совершенно верно, – села напротив Маша. – Зато у нас имеется один обитатель коммуналки, который ездил в Германию, и как раз до войны.
– Муж Ксении Лазаревны?
Маша кивнула.
– Предположим, тот не пожалел командировочных: купил ботиночки для своей единственной внучки. Такие красивые и удобные. Не сравнить с той ужасной обувью, в которой ходили советские дети и до, и после войны. К тому же в момент повального дефицита его должно было греть рекламное обещание, что ботиночки вырастут вместе со своей маленькой обладательницей. Получается, их можно носить дольше…
– Внучка Ксении Лазаревны погибла в блокаду, – размышляла вслух Ксюша. – Ксения Лазаревна оставила себе на память эти ботиночки. А в какой-то момент, умилившись маленькой и хорошенькой соседкой Аллочкой, подарила их ей – пусть лучше еще послужат какому-то ребенку, так? Все сходится!
– А для самой Аллочки эти ботиночки были счастливым напоминанием о беззаботном детстве, – невесело усмехнулась Маша. – Вот почему вчера, с риском для жизни, мы обнаружили их в тайнике на заброшенном маяке.
– Да, – помрачнела Ксюша. – Не получается. И еще – посмотрите.
И она полезла в сумку, где лежал конверт с фотографией. Выложила ее на стол. Странно, но у всех присутствующих на этой кухне в первый момент будто перехватило дыхание. Нет, еще не от высмотренной детали, а от этих далеких лиц. Незнакомых людей, про которых волею судеб они уже знали так много. Будто неизвестная родня из прошлого: Бенидзе, Аршинины, Аверинцева, Пироговы, Лоскудовы, Коняевы и – Ксения Лазаревна.
– Но мы ее уже видели! – разочарованно протянула Любочка. – Это та же самая фотография – из «Ленинских искр». Боюсь, что с последнего раза на ней ничего не изменилось.
– Изменилось, – тихо сказала Маша. – Мы изменились. Наш взгляд. Смотри.
Любочка, нацепив очки, склонилась над карточкой. Ксюша выглянула из-за ее плеча и ахнула.
Ксения Лазаревна с невыразимым ужасом смотрела влево и вниз. И нет, не на макушку, как им раньше казалось, Леши Лоскудова. А на то, что было скрыто этой макушкой. На ножки сидящей у матери на коленях маленькой девочки. Ножки, обутые в красные ботиночки.
Он
Мать созналась не сразу – и как же он ненавидел, когда она ему врала! Но убивать ее не имело смысла – ей было уже хорошо за семьдесят, кроме того, она не пила – а значит, не могла проговориться, как сестра, по пьяному делу. Впрочем, даже если бы такая экстравагантная мысль пришла ей в голову, это можно было бы легко списать на старческий маразм.
– Хоть слово скажешь – отдам в дом престарелых, – предупредил он на всякий случай.
Домов престарелых «для бедных» мать боялась пуще чумы: облупившиеся стены, забитая канализация, забытые старики, лежащие в собственных экскрементах… Спасибо, не надо: маму-Зину вполне устраивала усадьба «Отрада» – большой светлый дом на берегу речки, белоснежные простыни, улыбчивый персонал. О нет, за маму можно было не беспокоиться.
– Долго ж еще они нас «пасли», гляди ж ты, – мать добавила грязное ругательство – в старости она совсем перестала себя контролировать: обожала поесть, будто утешала за бесконечные диеты с целью «сохранить форму» в молодости и зрелости. И сразу же раздалась квашней. Каждые полгода-год он привозил в «Отраду» новые комплекты одежды – все бо́льших размеров.
– Тебя тоже вызывали в Большой дом? – сморщился он от едкого дыма материных сигарет, отвел полную морщинистую руку в сторону окна.
– Вызывали, – она упрямо выдохнула в сторону сына. – Когда тот пропал. Но я так рыдала, залила им в кабинете весь стол молоком – не успела сцедиться перед уходом, что они пожалели, видать… Отпустили. Так я и не знала ничего, пока сестра твоя ко мне не заявилась с требованием правды, – она усмехнулась. – Лахудра. Вот уж кто любил твоего папашу, так это…
– Я знаю. Продолжай.
– Да нечего рассказывать. Капитан – не гэбэшный, а милицейский, опознал его – совсем случайно, на улице. Тогда, лет пятнадцать назад, присутствовал при задержании, а папаша твой – молодой еще был, здоровый, дал стрекоча. Тот, лейтенантик, за ним побёг, но упустил, питанье-то разное, – мать захихикала, а он поморщился.
– Опознал – и что? Стал следить?
Она равнодушно пожала пухлыми плечами под шелком халата:
– Наверное. Не просто же так Аршинин в бега ударился. Видать, просек что к чему. Не дурак был, папаша-то твой. Выживать умел, – она опять захихикала, и он поморщился от отвратительного подтекста.
– Хватит, – сказал он холодно. И мать сразу поняла: дальше шутить не стоит, он на грани – чутье в ней все-таки было звериное. И сразу сменила тон.
– Хороший капитан. За мной тоже ходил – это когда Аршинин пропал. Я было решила, что нравлюсь ему как женщина. Улыбалась, как дура, блузку с воланом пошила из старого платья крепдешинового. А капитан, видать, рассчитывал, что я к мужу его приведу – в тайное, значит, логово. А я повертелась перед ним, повертелась, а потом нашла себе Носова, – она расхохоталась. Когда мать смеялась, голос ее звучал как в молодости – серебряным колокольчиком. Он на секунду будто окунулся в детство – не на этот ли смех запал его отчим? Но тут она сложила из толстых пальцев объемистую фигу: – Ничего он от меня не получил, ни-че-го.
Он с усмешкой взглянул на мать: вот ведь – не отца же она, в самом деле, защищала, ведь и не любила его, судя по всему, по-настоящему. Но обида полувековой давности жгла сердце – как это тот капитанишко посмел не отреагировать на ее женские чары?!
– А старуха – откуда в этой истории появилась старуха? – решил он все-таки поставить точки над «i».
– А она-то тут с какого боку? – искренне удивилась мать. Он внимательно на нее посмотрел: вроде не врет.
– Аллочку (черт, он так и не смог избавиться от этой манеры называть ее ласкательным, детским именем) вызывали уже в Большой дом. После того как твой незадачливый капитан передал им всю информацию и получил по голове за то, что не побежал с ней к гэбистам раньше, упустив военного преступника, они нашли в регистрационной книге запись: старуха из вашей коммуналки приходила на Литейный. Прождала следователя около часа, а когда тот пришел, сказала, что плохо себя чувствует и зайдет попозже. Тогда этому никто не придал значения, но…
– Да сдрейфила она, – устало сказала мать. – Вот и все.
«Вполне может быть, – подумал он. – А может, так ненавидела Комитет и комитетчиков, что не решилась доверить им свою тайну».
– А ты? – вдруг совсем тихо произнесла мать, и он насторожился – такой вкрадчивый голос был у нее редкостью.
– Что – я? – нахмурился он.
– Ты Аллочку – сам?
Он похолодел, преодолевая себя, поднял глаза и заглянул в ее глаза: одно дело – древняя тайна, которая сейчас заинтересует только журналистов, работающих с черным пиаром. А другое – собственная дочь, кровиночка. Хватит ли тут сдерживающих элементов в виде угрозы государственного дома престарелых?
– Са-а-ам, – не дождавшись ответа, протянула мать. И он увидел, как некогда красивые губы пошевелились и сложились в легкую улыбку. – Так я и знала.
Он замер. А потом начал говорить. Медленно, чтобы у нее было время подумать.
– Хотел тебя, кстати, предупредить. Все деньги я завещал благотворительным фондам. Неплохой пиар, согласись… Так вот: что бы со мной ни случилось… Попади я в тюрьму, умри – тебе не достанется ничего. Ты сама знаешь, что это значит.
Ни один мускул не дрогнул в материном лице. Оно оставалось спокойным, умиротворенным.
– Правильно сделал, – она чуть качнулась в своем удобном кресле-качалке в стиле ретро. Будто кивнула головой. И хотя этот ответ мог означать согласие с его идеями благотворительности, но он понял: мать поддержала его совсем в другом решении.
А он снова стал дышать и впервые подумал, что, пожалуй, его родители стоили друг друга.
Маша
Все самое страшное в этом городе завязано на 900 днях. Как же она раньше не догадалась? Бабка говорила ей: в блокаду я окончательно стала атеисткой. Многие люди перестали верить. Невозможно верить в Бога, который допустил такое. Подобные испытания калечат дух, даже если ты смог преодолеть страх и голод, голод и страх. Пусть ты никого не предал, даже себя. А истории героизма, так уж повелось, всегда соседствуют с историями человеческой низости, будто людская природа не терпит перекоса в одну сторону и требует обязательного равновесия плюса и минуса.