Андрей почувствовал, что краснеет. А Любочка, довольная произведенным эффектом, подмигнула, поднимая в приветственном жесте чашку с кофе.
– Э… – попытался скрыть смущение Андрей. – А где Маша сейчас?
– Убежала за своей подружкой-виолончелисткой в ту квартиру. Полицейский кордон с нас сняли, так что теперь девушки почувствовали себя свободными, как ветер…
Андрей замер с бутербродом в руке, осторожно положил его обратно на тарелку.
– Любовь Алексеевна, вы меня простите, не буду рассиживаться. Очень хочу поговорить с Машей.
И увидел, как Любочка сузила глаза, проследив за отложенным бутербродом: ну, конечно. Пренебрежение к пище. Блокадный синдром. Вряд ли когда-нибудь Машина бабушка простит ему такую бестактность. Но Андрею было уже наплевать, он торопливо натягивал кроссовки у двери.
– Вы уверены, что безудержная страсть – единственная причина вашей поспешности? – Любочка уже стояла рядом, смотрела внимательно. Андрей, продолжая глядеть в пол, мотнул головой: мол, да, мы, молодежь, так не сдержанны в чувствах, тут уж не до политесов.
– Хорошо, – улыбнулась Машина бабка, подавая ему шарф. – А то я боялась, что вам столь быстро наскучило мое общество.
Захлопнув за собой дверь парадной, Андрей виновато вздохнул: что-то ему подсказывало, что Любочку так просто не провести. Он запахнул куртку, огляделся по сторонам в поисках такси: над мостовой клубился сизый, наполненный ледяной влагой воздух. Сумерки грозили так и не перейти в световой день. «Отвратный климат! – подумал Андрей – И глобальное потепление явно не помогает решить здешнюю проблему с погодой. Проблему, которой уже лет этак триста».
Машину он сумел поймать только на Невском и, смутно ориентируясь в питерской топонимике, вскоре понял, что везут его кругалями, через Садовую. Въезд в переулок оказался перекрыт грузовиком, и Андрей отпустил такси: пошел пешком, невольно глазея по сторонам. Городской пейзаж вокруг был не слишком утончен. «Этот квартал будто заговоренный, – рассказывала ему Маша по телефону, стараясь отвлечь от мыслей о неудачном сватовстве. – Сколько раз пытались его облагородить и при царе, и при коммунистах, и уже при нынешней власти. Но вот будто какое-то проклятье лежит на Сенной площади и ее окрестностях: вечно у нее расхристанный, чуть кабацкий вульгарный вид…» Андрей с усмешкой читал надписи: «Винный супермаркет», магазин «Матреша», ортопедические товары «Умный сандаль». Красота! Вот, почти напротив нужного ему дома, полуподвальный «Салон красоты» и магазин белья производства Белоруссии. А между ними – темная, как звериный лаз, арка, ведущая в двор-колодец. Трое стояли под сумрачным сводом и курили. Алкаши? Андрей пригляделся. Не похоже. Не та стать: высокие, ни разу не сутулые. Что-то неуловимо знакомое – широко ли расставленные ноги, или то, как натягивалась кожа курток на объемистых плечах, – заставило Андрея замедлить шаг, а потом и вовсе перейти дорогу, чтобы, делано заглядевшись на уродливые манекены, демонстрирующие дешевое белье, притормозить рядом со странной группкой под аркой.
– Ребят, закурить не найдется? – Андрей уже держал наготове сигарету.
Мужики переглянулись. Старший полез в задний карман джинсов за зажигалкой. Андрей не торопясь прикурил, кивнул в знак благодарности. Благодарить было за что – он увидел то, что хотел. Стараясь не бежать, он дошел до нужного ему подъезда. Позвонил в домофон. Ему ответил смущенный, кажущийся почти детским голос.
– Добрый день. Это Андрей Яковлев. Маши случайно?..
И услышал щелчок открываемой двери одновременно с вежливым:
– Очень приятно, Ксения. Будьте добры, проходите, пожалуйста.
Андрей ухмыльнулся: подружка-виолончелистка, как пить дать! Перебор с вежливостью на фоне московской деловитости, заставляющей скорее обрезать фразы, чем добавлять им витиеватости, казался запредельным анахронизмом. Просто интеллигентный динозавр какой-то!
Правильно оценив допотопный лифт, Андрей бегом поднялся по лестнице. В дверях стояла Маша, сосредоточенная и бледная. И очень красивая. Забыв о том, что собирался сейчас же, вот прямо немедленно, выводить ее из дома, Андрей заграбастал ее в охапку. Маша прильнула к нему, прошептала интимно в ухо:
– Ты видел тех, в арке?
Андрей кивнул:
– Я даже заметил у них кобуру.
– Что будем делать? Их же минимум трое.
– Для начала зайдем в дом, – и он впервые ступил внутрь квартиры, о которой так много слышал. И не просто закрыл за собой дверь, а методично запер все засовы: какие-то древние, еще не снятые с коммунальной поры. А закрыв, почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся: на него в легком недоумении смотрела высокая, похожая на удивленную птицу девушка.
– Вы всегда так запираетесь, впервые придя в гости? – спросила она не без иронии.
– Что ты хочешь? – подошел к ней со спины огромный мужик с круглым, как блин, добродушным лицом, обнял за плечи. – Москва. Тяжелая криминальная обстановка формирует странные привычки.
Андрей заметил, что виолончелистка руки не сбросила, просто на секунду закрыла глаза.
– Очень смешно, – протянул ладонь Андрей, – Яковлев. Андрей.
– Иван. Носов, – пожал тот ему руку своей теплой мягкой лапищей.
Андрей переглянулся с Машей: та пожала плечами. Не спрашивай. Мужик верно истолковал его взгляд, мрачно усмехнулся:
– Да. Я тот самый внук людоеда.
Андрей кивнул: значит, он в курсе. Что ж. Так даже проще.
– А еще вы сын человека, который послал группу хорошо вооруженных мужчин, чтобы положить тут всех, похоронив вместе с нами вашу маленькую семейную тайну.
– Глупости, – ответил Носов, но как-то неуверенно.
– К сожалению, это правда, – сосредоточенно кивнула Маша. – Я тоже их видела.
– Я позвоню ему, – полез здоровяк в карман куртки. Андрей не без удивления заметил, что рубашка у него местами не застегнута, а на брюках – строительная пыль и следы краски, будто он и ночевал здесь, на полу.
– Уверены, что имеете на своего отца такое серьезное влияние? – зло усмехнулся Андрей. – Или просто хотите его предупредить?
Глядя Андрею в глаза, Носов опустил телефон.
– Хорошо. Что нужно делать?
«Можно ли ему доверять, с такой-то семейной традицией?» – прикидывал Андрей. Носов понял. Но никак не пытался его убедить. Стоял набычившись, крепко держа свою виолончелистку за руку.
– Вы же хирург? – наконец спросил Андрей. Тот кивнул. – С ножом обращаться умеете?
– Что?.. – начала Ксения, еще шире распахивая и без того огромные глазищи.
– Шутка, – улыбнулся Андрей одними губами. – Мы ни с кем не будем сражаться: белый день на дворе. Центр города. Мы просто попытаемся уйти без шума.
– Без шума не выйдет, Андрей, – Маша сосредоточенно на него глядела. – Тут нет выхода через двор ни на канал, ни на другую улицу. Только в тот же переулок, через арку рядом с парадной.
Он знал, что она хочет сказать: никакой центр и белый день не остановит маски-шоу, настроенные на убийство. Слишком большой человек играет. Можно позвонить в Москву и вызвать «своих» ребят – из тех, которых местное начальство не отзовет сразу по приезде. Но для этого им нужны основания вломиться в квартиру – то есть тот самый шум. А теперь внимание, вопрос: сколько у них времени? Как два мрачных клоуна, они с Машей одновременно посмотрели на часы. Ночь спустится на этот город часа в три. Сумерки – еще раньше. У них полчаса. Максимум – час.
– Тут есть выход на черную лестницу, – прижимаясь к объемному боку Носова-младшего, вдруг сказала виолончелистка. – Она была заложена, но мы во время ремонта освободили проем, чтобы мусор выносить.
– Отлично, – кивнул Андрей. – Значит, вы трое сейчас – ноги в руки – выходите туда. Спускаетесь вниз и ждете.
– А если они все равно оставят кого-то караулить на улице? – возразила Маша спокойно.
– Я постараюсь, чтобы не оставили, – он положил руку ей на шею, перебрал истосковавшимися пальцами гладкие теплые волосы на затылке. – Вперед. Ты отвечаешь за своих питерских подопечных.
Маша что-то хотела сказать, но вместо слов только кивнула виолончелистке с хирургом: идите. И, когда те пошли по коридору в сторону кухни, быстро обернулась, взяла его за отвороты куртки, прижала к себе и поцеловала крепко-накрепко, что называется – на совесть, как ему и мечталось все эти бессмысленные в ее отсутствие дни. Он сжал ей руку, до боли, а она лишь улыбнулась, не отрывая от него невозможных прозрачных глаз, кивнула и пошла догонять остальных. Хлопнула дверь – туда он еще наведается, чтобы забаррикадировать черную лестницу. А пока…
Он. 1960 г.
Ночь впереди,
Снег на пути,
Зорче вдаль, машинист, гляди,
Удачи тебе в пути!
Уже два глухих, пасмурных дня он сидел один в разрушенном блиндаже, жег костер и ел запасы: их, впрочем, можно было пока не экономить. Паренек – «Зови меня Михой, дядя» – снова и снова объяснял ему проход через лес. Старые блиндажи были схожи с доисторическими пещерами, там имелись потемневшие от старости и сырости матрацы и самодельная – из ведра – печка. Топить, впрочем, следовало аккуратно – дым мог выдать их местонахождение. А так – все удобства, и он не раз размышлял о людях, ночевавших до него на старых матрацах: сумели ли они добраться до вожделенной Суоми, и если да, то как сложилась их судьба? Ему снилась Зина, склонившаяся полной молочной грудью над новорожденным Колькой. Рубиновые сережки, подаренные на рождение сына, поблескивали в ушах. У него самого на коленях сладкой тяжестью спала Аллочка, так ревновавшая отца к мальчику. Почему-то во сне она все так же была в своих красных ботиночках. Просыпаясь от утреннего озноба и натягивая чуть влажное одеяло на голову, он все пытался вспомнить, почему не спалил те ботиночки в огне блокадной буржуйки? Но они были так хороши: и цветом – алым, и нежнейше