Люся удивилась. Недоверчиво взглянув на Сергея, сказала:
– Хочешь сказать, что художник убил Фионову только лишь за то, что та раскритиковала его? И это может быть мотивом?
– Я только что разговаривал с его сестрой. Она, конечно, рыдает. Ее брат был известным художником, его работы сейчас находятся в частых коллекциях по всей Европе и Америке, он был признанным мастером-пейзажистом, и ни один человек во всем мире, как говорит она, никогда не сказал о его творчестве ни одного дурного слова. И что он был человеком ранимым, чувствительным, и что его, получается, на самом деле можно было убить одним словом.
– Но не думаю, что он был глуп настолько, чтобы придать значение мнению какой-то там Фионовой. Она что, художник? Эксперт? Музейный работник? Нет! Она была простой учительницей, далекой от искусства, к тому же с дурным характером. И зачем так уж было убиваться? Я предполагаю, что дело тут в другом… Хотя и в это тоже верится с трудом…
– Что ты имеешь в виду?
– Она могла оскорбить его лично, как мужчину, понимаешь?
– Не знаю, не знаю… По словам сестры, Зимин был бабником и пользовался успехом у женщин. Не думаю, что у него были проблемы. Хотя, с другой стороны, если у него с женщинами было все хорошо, то, во-первых, почему он не женился, хотя дядька был не первой молодости, и, во-вторых, зачем он вообще связался с Фионовой, ее же можно было раскусить в первый час знакомства, если верить всем тем, кто ее знал, и понять, какой она человек. Там же проблема на проблеме была! Сплошной конфликт! Террористка! Женщина с явным психическим расстройством.
– Да, странно все это… А зачем Метель их познакомила? Чтобы переключить внимание Марины с сестры?
– Да, конечно! Я же говорил с Кристиной, она, кстати, здесь же, в квартире, вернее, вон она, смотри, курит на кухне, а рядом – Фионова-младшая. Насколько я понял, она все пытается поговорить с сестрой художника, но та наотрез отказывается с ней разговаривать, плюется даже в ее сторону!
Кухня находилась в левой части огромной, похожей на гигантский муравейник с тесными ответвлениями коридорчиков и тупиков квартиры, которую принято было называть мастерской. И поскольку дом был старый, то и запах, который пробивался сквозь скипидарные туманы, был здесь характерный, с примесями плесени, старого гнилого дерева, сырой штукатурки и горького табака. Так, наверное, подумала Люся, пахла бы старая безлюдная коммуналка, в которую не заглядывали с послевоенных времен.
В залитой солнцем кухне, за большим круглым столом, покрытым зеленой узорчатой гобеленовой скатертью, сидела Катя Фионова и с какой-то тоской и жалостью смотрела на замершую перед окном Кристину Метель. Во всем черном, элегантная, загадочная, она стояла лицом к окну, и голубой дымок сигареты то и дело взвивался над ее пышными темными кудрями.
Рожкова потянула Сергея за рукав, отвела в сторону:
– Но я все равно не понимаю, что здесь происходит! Он же умер своей смертью…
– Поступил сигнал, я не мог не отреагировать, пошел к начальству за ордером на обыск.
– И получил его? Без всякого, получается, основания?
– А что мне было делать, если все застопорилось? Ну не поверил я, что Фионову зарезал биолог.
– А художник, значит, мог… – Люся вдруг поняла, что спорит с Сергеем, хотя, окажись она на его месте, поступила бы, скорее всего, так же. Вероятно, здесь сыграла свою роль сестра погибшего Зимина. Но если она и подняла бурю, то весь ее гнев был направлен прежде всего на Кристину и Марину.
– Постой… Она, эта сестра, не знала, что Фионову убили?
– В том-то и дело! Конечно, она растерялась, когда узнала о смерти брата, искала виновных и решила, не зная, где искать любовницу брата, во всем обвинить Кристину Метель, а когда увидела нас, то подумала, что мы разыскиваем как раз Марину Фионову, которая довела ее брата до смерти. Конечно, ей и в голову не могло прийти, что мы приедем с обыском, чтобы найти улики, которые могли бы указывать на то, что именно ее брат, знаменитый художник, сам расправился с оскорбившей его женщиной. Что он сам убийца.
И вдруг в воздухе произошло какое-то движение, раздался топот босых ног, в кухню ворвалась, волоча за собой длинную черную шаль, закутанная в темный балахон, так нелепо украшенный белым кружевным воротничком (вероятно, эта авторская модель покупалась для более радостного и торжественного случая), женщина средних лет, невысокая, с блестящим от слез краснощеким лицом яйцевидной формы и опухшими порозовевшими, как у рыбы, глазами и разразилась по-настоящему площадной бранью. Она, театрально поднимая руки и заламывая их, обращаясь к окаменевшей фигуре Кристины Метель, поливала ее самыми грязными ругательствами. Досталось и сидящей за столом Кате Фионовой.
– Его сердце не бьется, вы понимаете или нет? Он… его нет больше с нами. Со мной. И он больше никогда не возьмет в руки кисть. И никогда не переступит порог своего испанского дома, о котором так мечтал. И все из-за какой-то грязной…
Она сплюнула мерзкое слово и, рухнув на холодный плиточный пол, закатилась в истерике.
Тут Катя, на которую эта сцена не произвела ровно никакого впечатления, повернула к ней голову и процедила сквозь зубы:
– Каждый человек имеет право на свое мнение. И если моей сестре не понравилась вот эта мазня, – она качнула головой в сторону двери, как если бы где-то там и находился раздражающий всех источник трагедии, который Люсе еще только предстояло увидеть, – то кто в этом виноват? Да он просто поиздевался над моей сестрой, намалевал какую-то страхолюдину с синими щеками и опавшими грудями, не забыл, кстати говоря, поглумиться над ее не очень-то, мягко говоря, удачной челюстью. Короче, поразвлекался на всю катушку, играя на ее нервах и смеясь по-своему, как могут это делать только художники или творческие, так сказать, натуры, над ее комплексами и после этого надеялся еще на ее обожание и признание? Он посмеялся, судя по всему, над ее внешностью, хотя она не виновата, что такой уродилась. А она проехалась по его зеленой мазне, по елкам да березкам, уж не знаю, что он вам такого наговорил… Но кто, спрашиваю я вас, – тут Катя встала, подошла к распластанной на полу Татьяне Зиминой и крепко схватила ее за рукав балахона, – позволил ему взяться за нож и расправиться с моей сестрой? Какие чувства испытывал ваш брат, когда, заманив несчастную и тогда, может, еще и влюбленную в него молодую женщину за город, принялся наносить ей удар за ударом, вкалывая в ее тело нож? Когда превратил ее спину в месиво!
Внутри побелевшей Татьяны что-то булькнуло, и ее стошнило чем-то желтым прямо на подол черного одеяния. Катя зажмурилась и отвернулась.
– Она что, не видела тело своей сестры? – спросила шепотом Рожкова у Сергея, словно это имело сейчас какое-то значение. – Не видела ран?
– Нет. Саша прикрыл тело, она видела лишь голову.
Сергея позвали. Люся, понимая, что никто из присутствующих не собирается помочь Татьяне, подала ей руку, помогла встать, после чего они вместе отправились в ванную комнату, где замывали платье, умывали онемевшую от горя женщину.
Нож, новый кухонный немецкий нож, острейший на вид и с бурыми пятнами на лезвии, эксперт извлек из большой трехлитровой банки с льняным маслом. Банка с четкими следами пальцев на пропыленных боках была обнаружена в темном углу кладовки, полки которой были сплошь заставлены художническими материалами, банками с краской и растворителями.
Сергей позвал Люсю, чтобы и она тоже наряду с понятыми могла увидеть его собственными глазами.
– Думаешь, это он? – все еще не верилось ей. – Саша, говори уже!
Саша Суровцев, эксперт, вздохнул.
– Рожкова, хотя бы ты будь человеком, сделай мне кофе. Мы здесь все перерыли, я надышался этим скипидаром до дурноты…
– Не вопрос, – она убежала на кухню, где, к счастью, застала Кристину и Катю как раз за приготовлением кофе! На подносе дымилось уже шесть маленьких золотых чашек, вероятно, по числу присутствующих (исключая, конечно, Татьяну Зимину).
– Что там? – устало спросила Кристина Люсю. – Что там еще случилось? Нашли еще один зарезанный женский труп?
Люся промолчала.
– Если он так смог расправиться с моей сестрой, то что ему, извергу, мешало это сделать раньше, когда этого требовал его животный и садистский инстинкт? – зашипела Катя.
– Я отнесу кофе в мастерскую? – предложила Люся.
– Да, конечно! – дружелюбно улыбнулась ей Кристина. – Мы для этого и варили его. И сами выпейте. Вы кто? Тоже эксперт?
– Следователь.
Она отнесла кофе и вернулась, чтобы послушать женщин, поговорить с ними. К тому же ее просто распирало от желания рассказать им об обнаруженном в масле ноже.
– Собачья у вас работа, – сказала Кристина. – Сучья. Неблагодарная и тяжелая. Не представляю, как там вообще у вас можно работать женщине.
– Вы простите меня за эту отвратительную сцену, – присоединилась к ней в своем желании поддержать Рожкову Катя. – Не знаю, как все это из меня вдруг поперло… Слышали бы это мои ученики в лицее…
– Может, вы знаете какие-нибудь подробности ссоры Зимина с вашей сестрой? – спросила Люся. Она ну никак не могла представить себе ту степень неприязни и гнева, что заставила художника, человека в высшей степени мирной профессии, взяться за оружие.
– Да я не знала даже, что у моей сестры кто-то есть. К тому же любовник-бабник, прожженный мужик. Она, страшная ханжа по натуре, угодила в постель к самому настоящему развратнику! Быть может, он заставлял ее делать что-то такое, к чему она не была готова, и тот вспылил, наговорил ей гадостей, пристыдил ее, дескать, что она такая дремучая и ничего не понимает в сексе, после чего она взвилась, оскорбилась и просто вылила на него ушат женских помоев? Может, так обстояло дело?
Звонок на телефон Кристины прервал Катю. Люся увидела, как преобразилась Кристина, увидев, кто ей звонит.
– Наконец-то! – вскричала она, оживилась, забегала по кухне, то и дело задевая стулья. – Ты дома? Все, я еду. Где? Потом расскажу. Главное, что ты дома. Валя, ну разве так можно?