— Но что же будет в конце этого пути? — воскликнул Роджер с надеждой и отчаянием.
Консидайн повернулся к нему, но в темноте Роджер, полный смутных воспоминаний о пламенных пророчествах, не был уверен, кто стоит перед ним. Движение напомнило ему Изабеллу, но Изабеллы здесь не было; в памяти всплыла лобастая голова Мильтона, но глаза… ведь Мильтон был слеп, а эти глаза сияли перед ним в ночи. Стоящая рядом фигура была как-то связана с морем, его шум все время был здесь фоном разговора, с морем, вышедшим из берегов поговорить с ним. Тогда он видит не глаза, а свет под морем, и его уносит прочь от мира людей в океанские водовороты и течения. Роджер даже взмахнул руками, пытаясь выплыть, но это не избавило его ни от удушья, ни от шума в ушах. Он изо всех сил пытался грести вверх, и казалось, его голова вырвалась из волн, и невдалеке он увидел берег; там ждали друзья. Он видел сэра Бернарда, иронически поглядывающего на волны, в которых он барахтался, и на него, этакого торопыгу, очертя голову кинувшегося в такую авантюру и теперь пытающегося уцепиться за соломинку. Он увидел Розамунду под руку с Филиппом, она уводила его прочь от берега к широкой дороге. Он увидел Изабеллу в платье, намокшем от брызг, с мокрыми волосами. Она стояла, протянув руки к морю, у самой кромки воды, но не видела его, а он — вот досада! — еще не мог ходить по воде… Его опять закружило в волнах, вновь подступило удушье, но ему и на этот раз удалось вырваться из глубины. И опять он увидел людей на берегу, только теперь их фигурки были едва различимы. Пока он смотрел, далекий колокольчик зазвенел и позвал его — далекий-далекий колокольчик: «Динь, динь, дон».[71] Роджер услышал, услышал и понял. Это не они бросили его, это он оставил их на берегу. «Динь, динь, дон», — звенели они ему, отпевая и призывая одновременно. Поскольку другой надежды не осталось, он подчинился, заставил себя прекратить борьбу и, вытянувшись, опустился вниз, на дно, где лежали мертвецы. Шум в ушах мог быть слитным хором голосов толп и армий, взывающих к своему повелителю, или все же шумело море, и в его рокоте угадывались слова: «Отцу в ответ сыновнее сказало Божество…» Грохот речи ударил по нему, когда он, отдавшись на волю говорящего моря, рванулся вниз сквозь его толщу. Для него мукой было позволить себе так тонуть, бросив все, что он любил, погрузиться в эту чуждую среду, это была боль, неописуемая… неописуемая… что? — не боль, но что-то другое, изысканность боли, которая была, теперь он это понял, вовсе не болью, а восторгом. Сколько их стояло на этом берегу, тех, кто считал, что испытывает боль, а если бы они всмотрелись в себя попристальнее, о, какой восторг вспыхнул бы в их сердцах! Большую часть своих невежественных лет человек не вполне сознает, что же он чувствует, и он, Роджер, был таким же, так же держался за прошлое, вздыхал, когда надо было смеяться, и смеялся, когда надо было вздыхать. Великие страсти проносились сквозь него неузнанными до тех пор, пока вдалеке он не увидел отблеск их славы и не воскликнул: «Это было!» Но иногда он все же знал, и какой же силой он тогда обладал! А если бы человеческое тело всегда могло быть насыщено этой солью, как сейчас, пропитано морем, как сейчас, он знал бы всегда! Когда ты можешь из любого чувства извлечь восторг состояния, тогда вокруг все и всегда новое, ибо новизна становится свойством этой вечной и всеобщей жизни. Он знал восторг, он не побоялся призвать его, и он пришел. На крыльях этого восторга он овладел собой, и теперь великое дыхание приливов и отливов подчинялось ему. Он больше не тонул, он ступал по песку на дне великого моря, только моря там больше не было, он сам был морем и бродил под солнцем по желтому песку. «На желтый на песок слетись».[72] Восторг стал понятен; его боятся лишь те, кто не удостоился этого понимания, и при этом называют свою жизнь естественной! В бурных волнах на поверхности таилась опасность и смерть, но для тех, кто не избегал глубин и расстояний, они стали частью их природы. Каждый новый шаг нес в себе восторг. Роджер не мог больше таить его в себе, в горле сам собой родился крик освобожденного духа: «Весело, весело я заживу!»
Чья-то рука лежала у него на лбу и на глазах, он попытался сбросить ее. Оказывается, он шел, шел, спотыкаясь, потому что теперь не видел уже совершенно ничего. Страх мгновенно затмил видение только что открывавшейся великолепной счастливой жизни. А вдруг он ослеп?! Он поднял руки, стремясь избавиться от помехи, но руки тут же попали в плен. Он попытался вырвать их, откинул назад голову и застонал от муки. Вернулось осознание окружающего. Роджер все так же стоял под нависающей крышей дома в темноте холодной ночи, а напротив высилась фигура внимательно наблюдающего за ним Найджела Консидайна.
Наступила долгая тишина, затем Консидайн сказал:
— Это можно познать, в это можно поверить, но это нельзя пережить так. Не торопитесь. Со временем у вас все получится. Идемте в дом.
В холле их ждали несколько человек. Поодаль, как бы отдельно от всех, стояли Кейтнесс и Розенберг. Моттре нервно ходил из угла в угол. Консидайн постоял, выдерживая паузу и собирая на себя внимание собравшихся, а потом заговорил.
— Итак, подготовка закончена. Все вы знаете свои обязанности. Моттре остается здесь. Но у нас остались кое-какие обязательства. Мистер Розенберг, передаю вам драгоценности, оставленные вам вашим братом. — Консидайн взглядом отдал приказ.
Моттре медленно вышел вперед и отдал ему чемоданчик. Консидайн передал его еврею. Тот молча взял. Моттре отступил на пару шагов назад и встал за спиной своего командира. Оттуда он пожирал глазами законного владельца сокровищ и все больше бледнел.
— Я приглашаю вас отправиться со мной, — продолжал Консидайн, обращаясь к Иезекиилю. — Я прослежу, чтобы вы добрались до Иерусалима. Там вы сможете спокойно ждать прихода Мессии. Если вы решите остаться здесь, сегодня, в крайнем случае, завтра вас отвезут в Лондон в любое указанное вами место.
— Я сделаю, как вы сказали, — ответил Розенберг. — Господь вознаградит вас, а мой прах упокоится в Иерусалиме.
— Ну что же, а нам, друзья мои, хозяева и повелители жизни, — сказал Консидайн, и голос его зазвучал торжественно и строго, — прежде чем мы вернемся к своей работе, предстоит выполнить один обряд. Я приглашаю вас, мастеров любви и смерти, на жертвоприношение. Мы принесем жертву смерти ради надежды и решимости, ради того, чтобы стать повелителями смерти, обрести над ней власть, подобную той, которую вы уже обрели над любовью.
В нашем доме гостит потомок царского рода и наследник одного из великих и страстных заблуждений человечества, зулусский король Инкамаси. Он не с нами, но мы с ним. Нам придется вступить в тень истинного восторга и страстной жизни, но мы сделаем это ненадолго, только чтобы почтить традиции чести, о которых не стоит забывать. Нам поручено заботиться о великих старых сказках. Отнесемся со вниманием к тем, кто верит в них и готов ради них уйти с достоинством. Любовью, поэзией и величием принято восхищаться, потому что это способы познания страсти и воображения, а осознание своего величия приводит человека на вершину пространства и времени. Король Инкамаси не с нами. Он утратил власть в Африке, он не нашел должного места в Европе, он в поисках трона, на котором мог бы закончить свою жизнь достойно, и мы должны предложить ему этот трон. Он взойдет на него не по принуждению, не по нашим увещеваниям, это его добровольный выбор. Его влечет мощь собственного величия, требующего от него королевских решений. Мы принимаем его жертву, хотя не принимаем его цели. Оставьте все ваши желания, кроме одного, самого последнего. Я призываю вас быть предельно внимательными, и кто знает, быть может, именно в эту ночь труд будет завершен и на нас снизойдет тот восторг, который приведет его к смерти, а нас через смерть — к воскрешению?
Роджер, потрясенный услышанным, шагнул вперед, но Кейтнесс его опередил. Священник буквально вылетел вперед и крикнул своему врагу:
— Не смейте его трогать! Этот человек находится в вашем доме, под вашей защитой, и его кровь падет на вашу голову, если вы посмеете убить его. Господь призовет вас к ответу! Я требую, чтобы его отпустили…
Консидайн, склонив голову, ждал, пока закончится это эмоциональное выступление. Кейтнесс набрал воздуху в грудь, намереваясь продолжать, но хозяин остановил его повелительным жестом.
— Если бы у вас было время, я не стал бы мешать вашим стараниям отвратить его от этого выбора, — спокойно сказал Консидайн. — Но время на исходе. Вы не можете толкать его к самоубийству, а король не желает отказываться от своего сана. В отличие от вас мы действуем быстро. Если хотите присутствовать при его кончине, — пожалуйста. Утешайте, наставляйте, но не вздумайте мешать его выбору и нашему решению, иначе вылетите вон. Король предлагает нам свою смерть, и мы принимаем жертву ради будущего, такого, о котором понятия не имеет ваша робкая вера. Он умирает во имя своего сана, мы наблюдаем его смерть во имя нашего воображения. Человеку дано победить смерть, но не подчинившись ей, как учите вы, и не избегнув ее простым продлением жизни, как учат ваши мудрые, но все же заблуждающиеся врачи и ученые, хотя это и может быть одним из шагов к победе, но приняв и уничтожив ее.
— Антихрист! — возопил священник. — Настал ли день твоего торжества?
— Вы ошиблись, милейший, — холодно ответил Консидайн. — Я не Христос и не Антихрист. Я несу учение об избавлении, и вскоре о нем узнают в самых дальних уголках земли. Зададим вопрос: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?[73]
Он повел рукой в сторону учеников: араба, египтянина, негра и белого. И они ответили:
— Ты — Конец миража.
— Ты — Последний из имамов, Тень Аллаха.
— Ты — Повелитель чародеев.
— Ты — Хранитель ключей.