— Я отомщу за тебя! Не прощу ни одного удара!
Кошмар длился сутки, всю ночь и весь день Левина пытали и подвергали избиениям. Он уже почти не реагировал на удары — только вздрагивал в мучительных судорогах. Глеб возвращался к лагерю и снова видел мучения своих людей. Бледные лица, перекошенные от холода. Он и сам с каждым часом терял силы, от голода кружилась голова, попеременно случались приступы то отчаяния, то злости, то тоски. Несколько раз он будто терял сознание, вдруг проваливался на несколько секунд в оцепенение и не видел ничего перед собой. Потом стряхивал ступор и снова заставлял себя двигаться — разговаривать с остальными членами отряда, осматривать раны, делать несколько глотков воды, чтобы заглушить ноющее, словно больной зуб, ощущение голода.
Вечером, когда поле перед скалой окрасилось в красный цвет, он снова сидел на своем наблюдательном пункте. Мысленно разговаривал с Феликсом: «Ты молодец, правда можешь терпеть боль. Ты настоящий герой, поэтому фашисты так издеваются над тобой. Они злятся, что ничего не может тебя сломать, ты живешь им назло. В боли, грязи, тяжелых муках, но живешь. Пускай видят, что мы сильнее, и мы обязательно их победим». По лицу капитана текли слезы от боли и сочувствия к страданиям юноши. Вдруг обнаженное тело, которое уже несколько часов лежало, не подавая признаков жизни, зашевелилось. Феликс Левин с трудом, но смог подняться. Он был изможден, едва стоял, сотрясаясь от дрожи во всём теле. Кожа превратилась в огромную грязную рану с засохшей сукровицей. И всё же глаза его смотрели ясно, а голову юноша держал прямо. Со всех ног к беззащитному пленному бросились эсэсовцы; первым был офицер, который уже поднял в замахе руку для нового удара. Живучесть Левина разжигала в нем горячую ненависть. Феликс даже не попытался уйти от удара — он не отводил горящего ясного взгляда от лица своего врага, а потом вдруг поднял грязную, переломанную в нескольких местах руку и с размаху влепил офицеру пощечину. Она не принесла вреда, скорее всего, немецкому военному даже не было больно от удара потерявшего все силы партизана. Только от удара офицера чуть не подкинуло: это было для него жутким унижением — на глазах у всех получить пощечину от избитого русского пленного. Этот последний жест силы духа и стойкости уже почти мертвого Левина так взбесил офицера, что тот мгновенно вытянул из поясной кобуры пистолет. Грохнуло несколько выстрелов. Феликс упал на землю, грудь его вздымалась от ударов пуль. Он был уже мертв, а разъяренный фашист всё стрелял и стрелял в упор, пока не опустошил обоймы. Палил в бессильном желании остановить упрямого пленного партизана.
От страшной сцены капитана словно окатило холодной водой. Он беззвучно выкрикнул сам себе приказ:
— Не сдаваться никогда! Не сметь! Даже смерть должна быть достойна офицера Красной армии!
Разведчик с трудом поднялся и побрел по каменным развалам обратно в лагерь. Там капитан сказал, обращаясь к бойцам отряда:
— Товарищи, сегодня на моих глазах погиб Феликс Левин. Он умер как герой, не пал духом даже под пытками фашистских захватчиков. Пусть его подвиг останется в наших сердцах. Он пожертвовал собой, чтобы дать нам шанс выжить. И мы должны это сделать, назло нашим врагам! Левин подарил нам жизнь ценою своей страшной, мученической смерти. Пускай мы проживем недолго, но не опустим головы и не сломимся перед фашистами!
В ответ его поддержали слабыми выкриками:
— Так точно, товарищ командир!
— Светлая память герою!
— Умрем, но перед фрицами головы не склоним!
Один голос выделялся среди них, ясный и чуть глуховатый:
— Товарищ капитан, можно наедине переговорить? — Это был дядя Паша Лопатин. Так же, как и Левин, он вдруг пришел в себя; глаза больше не были затуманены от боли, а смотрели с удивительной ясностью.
Разведчик опустился на колени рядом с подстилкой, на которой уложили раненого. Она уже засохла от крови и стала совсем жесткой. Только больной не замечал трудностей — он совершенно спокойно заговорил с командиром:
— Умираю я, товарищ разведчик.
Глеб уже было открыл рот, чтобы возразить, но пожилой мужчина отмахнулся:
— Не трать моих сил, товарищ капитан: совсем мало их у меня осталось. Дай сказать, а то, боюсь, не успею. Отсюда можно выбраться через бухту. Ее надо проплыть и с той стороны скалы зажечь сигнальные костры. Одежку мою возьми, подстилку, раздевай, не стесняйся: после смерти уж мне стыдиться нечего. Займется хорошо: вся одежда промаслена от техники. И у ребят моих танкистов забери одежку верхнюю. Помереть от холода и голода всегда смогут, а может, спасутся: поможет одежка. Зажигайте в темноте и подавайте сигналы бедствия: три раза махните вверх, три в сторону и снова вверх. Это просьба о помощи. Повезет вам, я знаю, что повезет. Далеко огонь на море виден, отправят катер или с корабля приметят.
Глаза у Лопатина вдруг подернуло, будто ледком, губы почернели, в уголках вспенились кровавые пузырьки. Капитан Шубин уже видел такое, и это означало всегда одно — кровотечение в легких, раненый делает сейчас свой последний вдох.
— Огонь, он спасет, спасет, сигнальный огонь, — прошептал дядя Паша на последнем издыхании, едва слышно и застыл с приоткрытыми губами. На лице его мелькнула темная тень. Без предсмертной агонии, крика Павел Лопатин умер, тихо и кротко оставил мир.
Глеб уткнулся лбом в черную, со въевшейся мазутной каймой под ногтями ладонь. Он кожей чувствовал, как по капле жизнь покидает тело партизана. Капитана сотрясали беззвучные рыдания от горя и собственной беспомощности. У него на виду сначала умер Феликс Левин, а теперь ушел из жизни Павел Лопатин — два человека, которые стали его поддержкой во время операции, его правой и левой руками. И теперь из-за роковых случайностей, маленьких ошибок погибли люди, хорошие, полные сил и желания бороться за жизнь. Глеб задыхался от чувства вины, а еще — от боли потери товарищей, ведь они успели стать ему близкими.
Когда командир отряда поднял лицо от тела, глаза его были сухими — только стали красными от горя. Он приказал оставшимся членам отряда:
— Разденьте дядю Пашу. Похороните тело среди камней.
— Даже таблички не оставить; останется тут без имени, фамилии, — заметил кто-то из толпы.
Но Шубин резко сказал:
— Он у нас в сердце останется навсегда. И мы вырвемся отсюда, расскажем о каждом герое, сохраним память о них сохраним о них память.
Разведчик осторожно вытащил из-под трупа засохшую от крови подстилку, скрутил ее в тугой рулон. Разделся до подштанников, зажал в зубах зажигалку, а моток ткани прижал одной рукой к голове. Повернулся к застывшим в удивлении партизанам и, вынув изо рта зажигалку, сказал:
— Я на ту стороны бухты — буду подавать сигнал о бедствии. Найдите как можно больше одежды: нам придется использовать ее в качестве топлива. Это наш шанс выбраться отсюда.
Он сжал зубы, которые стучали от холода, и шагнул в ледяную воду. Будто сотни ледяных иголок впились в тело; ноги, грудь, голову обдало ледяным пламенем — до темноты в глазах. Шубин принялся загребать одной рукой вдоль течения горной реки. Оно мгновенно его вынесло в широкий проем и потащило по пологому спуску всё ниже и ниже — в бескрайнюю даль открытого моря. Разведчик с трудом выплыл из холодных струй, поймал такт качки и повернул назад — к скалам. Теперь он оказался с другой стороны закрытой бухты. Здесь серые плиты были вылизаны бесконечными оглаживаниями волн в гладкие серые перекаты. Разведчик попытался ухватиться рукой за ближайший холмик, но непослушные от холода пальцы не смогли сжаться с силой вокруг мокрого острия. Глеб дернулся назад, чтобы не намочить водой драгоценный груз на голове, осел, и волна ударила его прямо в лицо. Студеная жидкость обожгла глаза, он потерял ориентир, а море, будто в насмешку, принялось швырять человека от волны к волне, играя с ним, как с рыбешкой. Капитан сквозь зубы прорычал: «Врешь, не возьмешь!» Он напружинился и сиганул вперед из воды — прямо на камни. С размаху ударился животом, ребрами так, что остановилось дыхание. Но пальцы прочно впились в округлые каменные пики, а мокрое тело распласталось на краю небольшого скалистого выступа. Несколько минут капитан лежал, как выброшенная на берег рыба; рот его скривился в беззвучном крике от боли после удара о камни. Но пульсирующий огонь в груди и брюшине постепенно затих. Глеб нащупал в темноте выемку, поднялся и повернулся спиной к ветру. Вспыхнул огонек зажигалки — от него занялся медленно сверток. Теперь можно действовать! Он развернулся и осторожно сделал движение вверх, снова вверх и еще раз, потом отвел руку в сторону три раза и еще три сигнала вверх. Подстилка тлела и обжигала руку, удушливая гарь от нее резала горло, но разведчик терпеливо продолжал водить импровизированным факелом, отсчитывая беззвучно: «Три точки, тире, тире, тире, три точки». Пламя лизало уже пальцы, сжигало кожу, отчего боль была нестерпимой: он горел заживо, но продолжал двигать рукой — вверх, в сторону, вверх. Лишь когда последняя искра исчезла на пальцах, он со стоном опустил руку на влажные камни. Тотчас же ожог засаднил еще сильнее от морской соленой воды. Он сквозь сжатые зубы прохрипел самому себе:
— Вперед! — И снова окунулся в ледяную воду.
Ощупью, касаясь пальцами склизкой каменной поверхности, проплыл обратно до речного потока. Возвращаться оказалось труднее: струи сбивали его назад, не давая подняться против течения. Глебу пришлось добраться до каменной стены бухты и по большой дуге обогнуть весь водоем, чтобы не потерять последних сил в борьбе с горной рекой. Он вылез на сушу и почти сразу наткнулся на кучу из вещей. Все партизаны теперь были раздеты до нательного белья; они дрожали от ночного холода, жались друг к другу, чтобы сохранить хоть немного тепла. К командиру потянулись сразу десятки рук, ему помогли выбраться. Кто-то протянул сухую телогрейку — только капитан молча отодвинул в сторону теплую вещь. Сил разговаривать у него не было, надо было действовать дальше. Снова сверток из одежды в одну руку, а второй — грести к выходу из скалистой бухты. Пока плывешь по течению, можно ненадолго расслабить тело, а вот потом в открытом море изо всех сил грести к камням и снова выпрыгивать на них с размаху. Сознание было в тумане от холода; капитан заставлял себя действовать, проговаривая про себя приказы: «Поджигай! Три точки, три тире, три точки!» А потом опять ледяная вода и движение на ощупь. Разведчик потерял счет времени; из-за сильного переохлаждения и острой боли в руке, которой он держал факел, мысли двигались медленно. Иногда он приходил в себя и понимал, что провалился в какой-то полуобморок, и тут же отдавал команду снова: «Плыть к скалам! Быстрее!»