— Письма, которые не востребованы?! Ничего не знаю! — На турбазе с Денисовым говорила другая женщина-регистратор, не та, что накануне. Она тоже словно чуточку придерживала себя. Возможно, на всех на них влиял поток туристов, направлявшихся в Коктебель.
Пока выясняли, у окошечка уже стояло несколько человек.
— Поговорите вот с кем… — Она назвала фамилию, которую он не расслышал. — Завтра. С утра. Сегодня ее не будет.
— А как насчет невостребованной почты?
— Телеграммы здесь, остальная почта в третьем корпусе…
Туристы протягивали руки с путевками, звонил телефон, в регистратуре, кроме дежурной, был кто-то еще. «Муж? Ребенок? Подруга!» Человек сидел тихо и что-то спрашивал — дежурная нервничала.
— Все, — Денисов простился.
Снаружи административный корпус напоминал универсальный магазин средней руки, застекленный, в два этажа. С тротуара от входа можно было видеть вверху прижатые к стеклу носы ребят и пыльную обувь покупателей.
Высохшие листья ириса окаймляли главную и все боковые, отходившие от нее аллеи турбазы и в какой-то мере весь розыск Анастасии и Ланца в целом. Ланц писал: «Ирис», — произносит она мягко, делая ударение на первом слоге, и с тех пор для меня нет нежнее слова…»
Денисову все-таки удалось, хотя бы частично, проверить то, что наметил.
Письма для отдыхающих в пансионате «Голубой залив» оставляли в вестибюле столовой, там же происходила запись на железнодорожные и авиабилеты.
Ящики для корреспонденции отличались размерами — в третьем корпусе турбазы он был самый просторный, но и в нем конверты втиснуты были вплотную.
Денисов просмотрел все. В числе отправителей и получателей ни в пансионате, ни на турбазе Ланц не значился. Один раз сердце его дрогнуло, но только на долю секунды — фамилия адресата начиналась с «Лан», однако оказалась женской — Лановая.
Денисов свернул с центральной улицы. Первые невысокие холмы начинались сразу за Домом культуры. Денисов поднялся на вершину, отсюда была видна дверь в читальный зал, розоватая черепица крыш, кладбище.
В читальном зале был перерыв.
«Библиотека, платная стоянка автомашин, невостребованные письма… — На розыске было еще рано ставить точку. — Что-то можно все же извлечь из рукописи…»
Он достал уже изрядно потрепанные страницы:
«В другой жизни мы будет вместе с детства…»
Некоторые мысли автора были навязчивы, бесконечно варьировались, нигде, впрочем, полностью не повторяясь:
«Идем в горы. Анастасия называет любимые места, но ничто уже не может ничего изменить. Она стесняется показаться со мной. Все катится к чертям. После ужина она уходит спать. Я приношу ей второе одеяло. В ее жизни нет места для меня! Как унизительно она разговаривает:
— Я искал тебя…
— Меня многие ищут.
Как прощается:
— Пока! — на мое «целую!».
Или:
— Чава-какава! — Ничего серьезного между нами!»
Денисов поднялся, постоял.
На кладбище внизу, когда Денисов проходил к нему, было тоже безлюдно, тихо. Юркие ящерицы, облезлый кладбищенский кот. Ржавые каркасы венков. За небольшой оградкой внимание его привлек крест, вделанный в островерхую треугольную оправу. Денисов подошел — похоронена была мать поэта:
«Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина. 1849–1923».
Ланц писал:
«Утром просыпаюсь в твоих хоромах бездомной голодной собакой, какой и был до нашей встречи. Содержит ли наша жизнь некий урок, который будет подведен в конце? Соединятся ли конец и начало?»
Денисов взглянул вниз. На секунду между кипарисами мелькнул красный кузов пикапа, там шла центральная улица. Было по-прежнему тихо и пусто. Саманно-желтая сухая выгоревшая трава. Зной. Легкое качание стерни.
На клумбе у Дома культуры краснели цветы, проходя, Денисов не сразу их узнал. Потом вспомнил: «Герань…» С чьей-то легкой руки цветы объявили мещанскими. Изгнали со всех подоконников. Так же быстро однажды перестали говорить «Будьте здоровы», если человек чихал.
Снова появился пикап, у кладбища завернул к кому-то во двор.
Читать все подряд было трудно, тем более что главное Денисов знал твердо — эссе Ланца не могли впрямую помочь ни установлению личности автора, ни обстоятельств, предшествовавших его гибели.
«Отца я не помню, мне не в чем его винить.
С грудным молоком получил я рабскую кровь, тщеславие, убогое представление о подлинных ценностях. Как и мать, завидовал тем, кто добился успеха, так любители с завистью смотрят на профессионалов и пытаются быть как они. Я не избежал этого. У матери моей была единственная радость — денно и нощно заботиться, чтобы я был сыт и здоров, и одет, если не лучше, то не хуже многих. А, оказывается, нищенствовала и голодала душа…»
Денисов оторвался от рукописи.
Он не сразу заметил: молодая, с сумкой через плечо женщина уже несколько минут возилась с ключами у двери в читальный зал. Пора было спускаться.
— Помню… — Библиотекарша только на секунду прикоснулась взглядом к фотографии. — Приходил.
Денисов почувствовал мурашки, опустившиеся к коленям: он молча смотрел на нее.
— Уверены, что не ошиблись?
— Абсолютно точно.
V. ЛИСТЬЯ ИРИСА (Окончание)
— Могу даже сказать — во что он был одет, когда к нам заходил…
Библиотекарша Дома культуры в Коктебеле — маленькая крашеная блондинка — тоже заволновалась. Когда Денисов вошел, она сидела за столом с восьмым — свежим номером «Немана», в котором печатался детектив. Людей в читальном зале не было.
— …Сорочка из цветных лоскутков. Очень модная. Один погон белый, другой синий. Планка красная. А что? Что-нибудь случилось?
— Нет. Давно его видели?
— В начале лета. Может, весной.
Данные совпали.
Денисов отошел к креслу, оно стояло в трех шагах, у окна. Ни в коем случае нельзя было спешить верить в удачу.
— Как вас зовут?
— Валя. — Она не назвалась полным именем или именем-отчеством. Между тем ее предстояло допросить. — Потом еще раз видела. На улице.
— Далеко?
— У рынка. Я шла на автобус. Рано утром.
— Он был один?
— Один. Нес пионы.
Значит, весной.
«Я мог не спросить: «Что он нес?» — подумал Денисов. — Не узнать про пионы. Не уточнилось бы время… — Задним числом это всегда удивляло. — Задаешь вопросы, когда хотя бы приблизительно знаешь, что ответят…»
Библиотекарша была идеальным свидетелем — вопросы не требовались:
— Он шел к Дому творчества.
— Много позже того дня, когда приходил к вам?
— Примерно в то же время.
— Почему вы его запомнили?
Она улыбнулась.
— Пансионатские мало к нам ходят — у них свои библиотеки. Главное же — из-за сорочки…
Читальный зал помещался на втором этаже: два стола, несколько стульев; стенды с тематической литературой. На столе и на тумбочке лежали газеты. Дальнюю часть помещения занимали книжные полки. За окном тянулась холмистая полоса.
— У вас большой фонд?
— Тридцать тысяч, хранение открытое. Он пришел после обеда, как вы. Здесь же стоял.
— Разговаривали?
— Почти не пришлось. Кто-то сразу вошел. Он попросил разрешения подойти к полкам. Я разрешила.
— Вы записали его? — Денисов спросил тихо, чтобы не услышали злые маленькие гномики свирепого бога раскрытия уголовных преступлений.
— Нет. Требуется паспорт, справка о прописке. Залог. Я черкнула на клочке бумаги фамилию, потом выбросила.
— Зачем?
— Черкнула? Так, для проформы.
— Мы найдем эту бумагу?
— Что вы?!
— Вспомнить сумеете?
— Если назовут… — Она пожала плечами.
— Ланц? Ланцберг?
— Нет.
Денисов вздохнул. Он хотел слишком многого.
— Не исключено, что его интересовали Джек Лондон, Твен, Брэдбери.
— Марк Твен есть. И Лондон.
— Долго он был?
— Минут сорок, может, меньше.
— Все время у полок?
— Почему? Что-то записал, сидел. Хорошо помню: листал газеты. — Она показала на тумбочку. — По-моему, подшивку «Путь Ильича». Районную. Некогда было наблюдать — человек восемь сразу пришло. Многовато — по нашим меркам.
— Не вспомните, кто был? Никто из читателей не разговаривал с ним.
— Нет. Она покосилась на свежий номер с детективом. — Вы — МУР?
Название одного из многих управлений главка в ее устах звучало почти благоговейно.
— Нет. Московская транспортная милиция.
— А-а… — Она постаралась не обидеть.
— Вы мне покажете подшивки, которые он мог просматривать?
— Конечно.
Денисов просмотрел страницы районной газеты. Не зная, чем интересовался Ланц, было трудно на чем-либо остановиться: «Честь и слава по труду», «За сбор неспелого шиповника виновные подвергнуты штрафу…», «Высокая миссия экрана…», «Клуб «Встречи без рюмки»», «Творческое долголетие…», «Внимание! Учитесь играть в теннис!..»
В дверь домика была просунута записка:
«Жду в регистратуре».
Не заходя к себе, Денисов повернул назад, к административному корпусу. Он шел слишком быстро для отдыхающего — на него оглядывались. Народ тянулся с пляжа. Застоялый зной, безветрие должны были вот-вот объявиться, чтобы уже не исчезнуть до ужина.
Регистратор была занята, Денисов прикрыл дверь, пустым холлом прошел к столу, за которым никто не сидел. В толстой тетради учитывались заявки на ремонтные работы. Денисов полистал:
«В силовом шкафу на зимней киноаппаратной отгорели концы силового кабеля…»
«Починить замок во втором корпусе…»
Холл был темноватый. Набор репродукций на стенах выглядел случайным — «Карадаг», «Зимняя дорога в лесу».
Библиотекарша подтверждала время, указанное в рукописи.
«Апрель — май…» — Денисов вышел на крыльцо.
Прямо перед входом красным огненным цветом цвели канны, их окаймляли сухие, обгоревшие на солнце стебли ирисов. Выше, над ирисами, тянулся широкий барьер аккуратно подстриженной туи.
Пожилой прихрамывающий человек, которого Денисов видел в кабинете регистратора, через холл прошел к выходу.