В девяностые, о которых пережившее их население «за сорок» с удовольствием рассказывало встречным и поперечным, прошли для Солодова довольно неплохо. Он стал молодым доктором наук и несколько раз читал лекции по физике первым и вторым курсам университета, пока не надоело. Работа по линии ЦЕРНА и появление интернета сделали Солодова счастливейшим из смертных, благо, что выросшие дети разъехались по разным странам, где исправно произвели на свет вполне здоровых внуков.
Нулевые годы принесли господину Солодову заслуженный успех, а так называемые десятые он практически на пятьдесят процентов времени провёл в Швейцарии, погрузившись в дебри описания вновь открытых элементарных частиц, предварительно успешно отлавливая их в математические силки. В суетливых и падких на скорые выводы СМИ это называлось «открытиями на кончике пера», что, в принципе, соответствовало действительности. Детские представления о Старцах подёрнулись совсем уж трудноразличимой дымкой. Однако, разрабатывая параллельно с десятком человек подробное описание матрицы пространства-времени столь массивного объекта, как Земля, Солодов столкнулся с некоторыми революционными выводами. Жизнь научила Сергея Иосифовича быть осторожным. Тем более что при практическом подтверждении полученных данных возникала нешуточная этическая дилемма.
Молчать об открытии было невозможно, поведать о нём правительству — немыслимо, опубликовать результаты в открытой печати — преступление.
Оставалось осторожно прощупать других. Необходимо было определить, кто и насколько продвинулся. Думать о том, что кто-то уже проник в тайну было неприятно… но это было не невозможно. В конце концов, не один Солодов тянет на второго Эйнштейна или Ньютона. На этом небосклоне есть звёзды и не менее яркие. Именно поэтому Солодов принял предложение украсить своим присутствием Римский конгресс, где ожидал увидеть большинство из тех «яйцеголовых», кто работал над тем же, что и он.
В принципе, в наше время трудно быть Эйнштейном. На каждую волнующую физиков проблему наваливаются сразу с десяток-полтора человек со всеми своими единомышленниками, а проверять полученные выводы по большинству идей кроме как в ЦЕРНе по большому счёту и негде. Солодов мог и не отходя от интернета определить в первом приближении круг подобравшихся к тайне, благо обмен научной информацией в наше время стремится к скорости света. Надо понимать, что речь идёт о «высокой» то есть фундаментальной науке, которую тупоголовые постоянно попрекают оторванностью от реальных нужд человечества. Пока яйцеголовые восторженно потирают руки над написанными ими иероглифами или едва сдерживаются от того, чтобы на радостях не напрудить в штаны, глядя на паутину треков в пузырьковой камере, их эйфория никого не волнует. Данные свободно циркулируют среди научного сообщества, а налогоплательщики злобно косятся на учёных бездельников с этими ихними ускорителями.
Другое дело, когда из непонятной простому люду абракадабры вдруг высовывает хищное рыло атомная бомба или нечто другое, столь же грандиозное. Поток данных сразу же иссякает и начинается ужасающая лихорадка, охватывающая учёных-теоретиков, учёных-прикладников, военных, производственников и, конечно же, разнообразные «органы» и спецслужбы. Кулаки стучат по столам, до небес подскакивают премиальные и угрозы, доблестные штирлицы вынюхивают, чего там удалось нарыть конкурентам, а слегка обалдевшая от всего этого бурления ФСБ засекречивает вокруг всё и вся. А потом выясняется, что кое-что конкуренты всё-таки пронюхали, несмотря на то, что даже дворники на территории институтов имеют чин не ниже майора контрразведки. Тогда кулаки стучат ещё чаще и громче, с погон осыпаются звёзды прямо на другие погоны, кто-то отправляется в забытый Богом и людьми N-ск, а то и вовсе на отсидку. И контрольно-пропускная система достигает полного совершенства. Это означает, что никому никуда ни ходить, ни писать, ни звонить, ни смотреть нельзя, не собрав заветные 666 подписей к разрешению.
Так что, пока яйцеголовые просто тешат своё научное любопытство, жить человечеству ещё терпимо. Удерживать свои достижения в секрете могут только сами господа учёные, если они наделены некоторой прозорливостью, житейским и научным опытом и изрядной толикой здравого смысла.
И вот его, Солодова, с мешком на голове таскают по римским улицам парочка молодящихся корифеев в компании своих единомышленников и учеников. Похоже, вплотную к смелым выводам подобрались практически все, если судить по тому, что мелькнули фамилии учеников как минимум пяти из них. Ну, Леклерк очень болен… остаётся девять. Впрочем, и Окатару можно не считать. Он, похоже, не на шутку увлёкся одним из перспективных боковых ответвлений теории. Между прочим, где-то там, в перспективе, у него возможно маячит антигравитация., но понимает это два-три человека во всём научном мире. Итого — восемь. Ещё пару человек отметим знаком вопроса — возраст! Остаются нечестивая пятёрка и профессор Солодов. Прошу любить и жаловать адептов универсального знания! Вот они — потенциальные Шесть Таинственных Старцев, для которых, наверное, уже нагревают атласные подушечки на обсидиановых тронах, чтобы не застудить их учёные задницы.
Мальчик бежал по кривому московскому переулку мимо постаревших особняков с выбитыми окнами. Впереди с неизбежной московской чересполосицей маячил квартал ободранных пятиэтажек. Пёс вырвался вперёд. Он двигался вроде бы неторопливо, но уже маячил в значительном отдалении. Временами пёс оглядывался. После этого останавливался, крутился на месте и нетерпеливо скулил. Мальчик, несмотря на всю отчаянность положения, мимолетно удивился такой верности, ведь пёс приблудился к нему лишь вчера вечером. Однако искорка благодарности к кудлатой дворняге мгновенно исчезла под мощной лавиной страха. Дело было дрянь. Можно, конечно, сунуться в одно из разбитых окон первого этажа, но часть квартала выгорела при недавнем пожаре, а уцелевшие дома — это просто загаженный и захламленный лабиринт, где придется резко сбавить скорость… и значит — попасться.
Пьяные завывали и улюлюкали совсем рядом. Ещё несколько мгновений и они выпрут из-за угла всей толпой. И увидят тяжело дышащего грязного пацана, стоящего перед лежащим на боку обгорелым остовом автобуса. Пёс крутился впереди, среди запутанных проводов, свисающих с решётчатых металлических столбов. Ему-то что! Небось, думает, что это какая-то игра.
На одном из столбов обмякла привычная для последнего московского года фигура — труп в полуистлевшем пятнистом комбинезоне. Привязанный мертвец каким-то чудом ещё не рассыпался на отдельные части. Птицы и личинки-опарыши довели кости до вполне приличного состояния, а несколько месяцев жары, перемежаемой бурными ливнями, промыли и подсушили их. Во всяком случае, мух на покойнике было не так уж и много.
«Здоровый был мужик! Наверное, пьяного привязывали», — мелькнула мысль. Мальчик двинулся неровной трусцой, огибая автобус. Одной рукой он, сам того не замечая, держался за бок, где неумолимо проворачивался невидимый ржавый штырь. Вопли стали ещё ближе. Закатное солнце простреливало переулок насквозь.
— Эй, пацан! Давай сюда! — услышал он хриплый голос и споткнулся.
Огромный кусок замызганного белого пластика с обрывком синей надписи «ORBI…», наполовину придавленный автобусной тушей, приподнялся. Под ним смутно белела белая борода и ладонь руки, машущей: «Сюда, сюда!» На секунду мальчик растерялся.
— Да шевелись ты, дурень! Бегом!
Кинувшись на живот, чтобы проползти под горячим от солнца пластиком, мальчик успел только подумать, что старик, скорее всего, всё-таки менее опасен, чем пара здоровенных молодых мужиков. Крепкая ладонь схватила его за шиворот и, протащив по асфальту, стала запихивать вниз головой куда-то вниз, под землю, откуда пахло гнилью и затхлой прохладной водой.
— Держись крепче… да не за меня хватайся! Тут ступеньки!
Ступеньками были прохладные крепкие скобы, торчащие из стены бетонного колодца. Перекувыркнувшись через голову, мальчик повис на руках, а потом нащупал ногами опору.
— Спускайся вниз, я сейчас люк прикрою, — невнятно пробормотали сверху и заляпанные кирзовые сапоги чуть не отдавили мальчику руки. Он поспешно спустился на несколько скоб-ступенек, боясь посмотреть вниз. Что-то проскрежетало и глухо стукнуло. Лучик тусклого света окончательно умер.
— Осторожнее там, не грохнись в темноте, — просипели сверху. — А вот и твои дружки пожаловали…
Наверху глухо топали и орали. Что-то бухнуло. Затем чьи-то ноги прогрохотали по пластику. Обливаясь потом, мальчик судорожно вцепился за скобы и затравленно прислушался.
— Ты там живой?
— Да, — выдавил мальчик.
— Ну, так и спускайся вниз! Мало ли что? Вдруг им удастся этот люк найти и захочется сюда заглянуть? Ногами только ощупывай — там есть место, где одной ступеньки не хватает. До пола метров пять, так что не падай, — бородатый посопел и добавил. — Да не дрожи ты!
В голосе чувствовалась досада. Вроде, как мама когда-то сердилась, когда на ночь её маленький сын просил задёрнуть шторы в спальне. За окном качалась злобная на вид старая берёза, растопырив длинные корявые пальцы-ветви. «Ну, берёза же! Хорошая берёза, высокая! Чего ты? Прямо, как лялька маленькая!»
«А пёс? — подумал мальчик. — Удрал, наверняка удрал». Ему вдруг стало жаль своего нового спутника. Предыдущей ночью пёс свернулся клубком совсем рядышком, а утром мальчик обнаружил, что спит с ним в обнимку.
— Собака-то твоя была? — спросил его старик. На лбу его загорелся яркий фонарик. Эти фонарики надеваются прямо на голову, на ремешке. Мальчик видел такие штуки, но самому так и не удалось раздобыть. Да и батарейки к ним, наверное, тоже достать было невозможно… во всяком случае, когда ты ещё мал и один бредёшь по огромному страшному городу.
— Нет. Просто пристал ко мне. Вчера.
Мальчик осторожно встал на бетонный пол. Он ожидал, что ноги его утонут в мокрой грязи, но было довольно сухо. Во всяком случае, кроссовки не промокли. Старик, сопя, спустился с лестницы.