— Что-то другое будете брать, учёные? — спросила тётка. — И не шумите тут, а то я ваши читательские билеты аннулирую.
— «Незнайку на Луне», — просипел свирепый Жорка, тряхнув белобрысыми лохмами «под Джона Леннона» и сверкнув круглыми очками под него же.
— Извините его, милая женщина, — сказал я. — Нам бы «Критику чистого разума» Эммануила Канта. Очень вас просим.
Мы сидели за длинным столом в благословенной тишине читального зала и из принципа давились Кантом. Сидевшие рядом кудрявые девицы непрестанно охорашивались и преувеличено внимательно разглядывали картинки в медицинском атласе. На душе у нас было скверно. «Нет, ну понятно, конечно… „опиум для народа“, религиозный дурман… но нам-то? Нам! Спортсменам и комсомольцам! Годам к двадцати пяти всё равно в партию вступать придётся, а то так и застрянешь где-нибудь в заводском цехе инженером… но Библия, видите ли, нас испортит! — шептал уязвлённый Жорка, злобно грызя спичку. — Вот прочитаем и прямо сразу пойдём в семинарию и станем на попов учиться!»
— Кстати, а интересно, наверное, священником быть! — говорил он в туалете-курилке библиотеки. — Я сколько их видел — все прилично выглядят. И на «Волгах» катаются. И «Кагор» пьют. У меня дальний родственник в Ярославле есть. Так папаня его тестя — священник.
М-да… вспомнилось. Да так ярко, что просто почувствовал спиной прохладную поверхность кафеля, ощутил во рту вкус сигареты «Ту-154»… и лица девчонок вспомнил. Одну, кажется, звали Валентина. Мы проводили их до общежития, поразив юное воображение крамольными суждениями о В.И.Ленине, — здесь удачно подвернулась только что прочитанная и запомненная тяжеловесная цитата из диссидентского Канта:
«Между тем всякий знает, что когда ему кого-нибудь представляют, как образец добродетели, с которым он сравнивает мнимый образец и единственно по которому он его оценивает, — подлинник он всегда находит только в своей собственной голове». Девушки хихикали и смотрели на нас влюблёнными глазами. Парни рабочего вида, ошивавшиеся у дверей женской общаги, прожигали нас бычьими взглядами, гневно пыхая перегаром.
Вы спросите, зачем я это рассказываю? Невнятное брюзжание себе в бороду нашкодившего в своей молодости старца? Может быть, может быть… но мне кажется, что именно тогда и началась вся та история, исповедоваться о которой я желаю. Помните, не так давно было модно ностальгировать по СССР? Так вот, не пугайтесь. Я не собираюсь долго и нудно расписывать вам «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», напирая на то, какими мы были суперзамечательными и сверхъестественно умными. «Будь проще и люди потянутся к тебе!» — позже говорила мой научный руководитель Елена Шенбергер… будучи довольно нетерпимой к небрежностям в работе и при этом немножечко мизантропом. Впрочем, физики-теоретики все чуточку мизантропы, особенно если им навязать парочку молодых аспирантов, от щенячьего нетерпения роющих копытами гранит науки. Во всяком случае, нам (аспирантам) казалось, что роем. Усердно и самозабвенно.
Так что я постараюсь быть проще.
Параллельно, как ни странно, я раздобыл-таки Библию, — уж и не упомню, где. Кажется, это была Библия чудесной и безумно симпатичной «соломенной вдовушки», которая любила коньяк и служила заведующей литературной частью одного из театров. Я мечтал написать пьесу (!) и она поддерживала меня в этом юношеском дерзании. К счастью, времени на это у меня так и не нашлось. Зато, чёрт возьми, у меня хватало времени бегать в этот театр в дискуссионный клуб, где два десятка человек во главе с режиссёром Владиславом Шульманом, самым раскрепощенным образом занимались тем, что позже, в 80-е, поющие супруги Никитины метко назвали«…и чушь прекрасную несли». Там и познакомились… со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это, кстати, повергло в уныние мою мать, не представляющей себе невестку, которая старше сына лет на двенадцать. Впрочем, это уже, действительно, ненужная информация. Главное, что в её насквозь прокуренной однокомнатной квартирке в углу до самого потолка возвышался курган книг. Иногда он обваливался, — однажды чуть не похоронив нас под своей лавиной. Дело в том, что кровати у хозяйки не было, и мы занимались любовью на большом матрасе, лежащем на деревянном, вечно продуваемом сквозняками, скрипучем полу.
Итак, у меня появилась Библия, цитатами из которой я щеголял направо и налево, повергая друзей в бесноватый восторг своей небывалой оригинальностью, а главное — поражая девиц прямо в сердце тем же самым. Приблизительно в то же время нападающий полулюбительской футбольной команды МИФИ под лихим названием «Мезон» сломал мне левую голень, попутно раздробив правую коленную чашечку. Как уж это он умудрился, одному ему ведомо, — в подробности он не вдавался, а только ныл и каялся, глядя на меня по-собачьи виноватыми глазами.
Итак, спорт отошёл на второй план, а красавица театральный завлит увлеклась преподавателем физкультуры нашего вуза, что просто не укладывалось в голове. Сухощавый и чуточку нервный, с вечным свистком на шее, физрук был, наверное, симпатичен женщинам, но довольно глуп. Впрочем, это маскировалось его молчаливостью и гордой осанкой. Женщины любят молчаливых мужчин, с удовольствием воображая себе их возвышенные чувства и мысли… и почти всегда ошибаются. Эта пара смогла добраться до законного брака, — для этого физрук развёлся с молодой женой, — но ровно через год они разбежались в разные стороны, причём физрук умудрился выклянчить у бывшей жены прощение… и вновь женился на ней. Это было ему на руку — избежал выплаты алиментов на маленького сына. Вот вам и «возвышенные мысли». Но это всё было после… и не имеет к нашей истории никакого отношения. Кстати, у меня же в больничной палате эти будущие влюблённые и познакомились… и пошли рука об руку по залитой солнцем дороге, оставив страдальца одного.
В четырёхместной больничной палате, где лежало восемь человек травмированных, особенно ценились мрачные цитаты из бессмертного набора откровений библейских пророков. Почему? Знаете, когда тянется бездушная ночь, всякие оптимистические мысли удивительным образом испаряются… а днём друзья и родственники только и могут, что утешить тебя сакраментальным: «Держись, парень! Ты же мужчина! Вспомни Маресьева и Брумеля!». Лежал я, между прочим, в госпитале на улице имени Гамалеи, где главной достопримечательностью была бывшая клиника космонавта Егорова, а ныне — морг. Об этом с гордостью упоминали в разговорах все тамошние медики. Впрочем, больным ни гордости, ни бодрости это не прибавляло. «А ныне — морг!» — звучит весомо, но очень уж двусмысленно для больницы.
Народ подобрался вполне приличный. Все имели отношение к Средмашу, то есть, к Министерству среднего машиностроения СССР, что в те времена означало всякие ядерные секреты, атомную промышленность и прочую оборонку. Были, конечно, исключения. Например, рядом со мной мыкался со своими обмороженными по пьянке ногами… почтальон. Впрочем, очень скоро выяснилось, что его жена работала в нашей системе. Напротив моей койки — математик из какого-то НИИ, работавшего по проблемам радиационных поражений биологических объектов. Он неплохо соображал в математической статистике, что и заставило нашего заведующего отделением продержать несчастного бородача на больничном листе лишние три месяца. Будь на то воля зав. отделением, он и вовсе всучил бы математику пожизненную инвалидность, лишь бы тот по-прежнему пребывал в больнице и помогал ему с диссертацией.
Словом, всё, как обычно. После операции я немного простыл, потом попёрло воспаление, чуть было не приведшее меня к остеомиелиту (бедный Брумель, ему повезло меньше!), но всё-таки я выкарабкался и вскоре уже весело бренчал костылями по коридору, дожидаясь выписки, и ухлёстывал за молоденькими и поголовно незамужними и разведёнными медсёстрами. Половина из них жила в подмосковной Электростали, добираясь до работы электричкой. Не знаю, почему, но эти барышни были, как на подбор, острыми на язык и падкими на молодых начитанных аспирантов.
Почти напротив выхода на запасную пожарную лестницу, где в маленьком закутке стояли несколько скамеек для курильщиков, у дверей палаты N 113 постоянно изнывал от скуки человек в штатском. Собственно говоря, был он, конечно, не один, но все приходившие на дежурство, были как на подбор: невысокие, серенькие, не привлекавшие к себе внимания. Иногда мне казалось, что и костюм они носят один и тот же, передавая его, как эстафетную палочку. За дверью находилась одноместная палата с душем и туалетом. В ней, как мы знали, лечилась какая-то важная персона. Иногда дверь была открыта и больного, — худого лысого человека с жёлтым лицом, — было хорошо видно сквозь тамбур. Он возлежал на высокой ортопедической кровати. Рядом, на тумбочке, красовались целых три телефона. Где-то в палате был и телевизор, но из коридора его не было видно. Ну, а телефоны-то у него трезвонили постоянно. Это было слышно даже через две двери. Временами к больному приезжали делегации по три-четыре человека, а несколько раз и какие-то военные шишки. В такие дни нас просили не очень-то бродить по коридору, чтобы мы не путались под VIP-ногами.
Медсёстры говорили, что дяденька, вечерами томившийся со скуки в своих хоромах, несколько раз просил подселить к нему хоть кого-нибудь «более или менее приличного». И каждый раз заведующий отделением ссылался на жёсткие правила и инструкции. «И вообще, вы же знаете, что такие вещи решаю не я!»
Бедный Роальд Владимирович, — так претенциозно родители назвали когда-то беднягу, — донимал медсестёр и нянечек придирками, а потом, в приступе раскаяния, одаривал их шоколадными конфетами, сигаретами «Marlboro», «Русская тройка» и «Золотое руно». Словом, дяденька демонстрировал все симптомы богатого лежачего больного, вынужденного пребывать в одиночестве. Под Новый год он презентовал красавице Наташе, у которой была самая лёгкая рука на внутривенные инъекции, бутылку настоящего французского коньяка «Наполеон», который мы и распили под бой курантов, — распили в дополнение ко всему тому, что контрабандой натащили нам друзья и родственники. Самого Симакова днём 31-го декабря со всеми предосторожностями увезли домой, приставив к нему на два дня зеленоглазую кнопку Леночку в качестве индивидуального медицинского поста.