254.
Юрьевский делает тонкое и очень важное замечание: «Сельское хозяйство в деревне Конной получило значение спорта, где каждый хуторянин старается перещеголять соседа. В области сельского хозяйства здесь производится как бы скачка с препятствиями, причем призом является великолепный урожай» как результат тщательной обработки земли, применения минеральных удобрений, введения многополья с травосеянием и целого ряда других агрикультурных факторов255.
Особенно хорошо тут поставлено молочное хозяйство. В 1910 году хуторяне Конной и Сутормина организовали первую в Смоленской губернии молочную артель, куда записались и крестьяне соседних селений (70 членов и 160 коров). Ее валовый приход за 1910–1912 гг. удвоился (с 6 до 12 тыс. руб.).
У артели свое помещение для сепараторов, большие ледники для хранения масла, племенной бык-швиц и потребительская лавка, деятельность которой в печатном отчете за 1911 г. характеризуется так: «О пользе ее (т. е. лавки) говорить не приходится, достаточно посмотреть на лица местных торговцев и — все скажется». Там есть все предметы первой необходимости крестьянского обихода. Продаются товары почти по себестоимости, что дает крестьянам «громадную экономию». Оборот лавки в 1912 г. достиг 14 тыс. руб.
Артельный маслодельный завод построен осенью 1910 г. на земле, пожертвованной одним из хуторян. Тут же выстроено здание местного сельскохозяйственного общества, имеющего свою библиотеку, прокатный и зерноочистительный пункты.
«Просто диву даешься, как здесь все великолепно налажено и организовано»256.
Юрьевский особо отмечает заслуги в организации этого большого дела местного земского агронома П. П. Прежевского, крестьян А. В. и И. П. Байковых и сельского учителя Ф. А. Строганова, который стал инициатором перехода на хутора и организации молочной артели.
Именно вокруг Строганова были сосредоточены все культурные силы двух волостей. И его деятельность «в этом отношении настолько поразительна, она настолько громадна по достигнутым результатам, что отметить ее является более чем необходимым. Вот тип сельского учителя, который в короткий срок при благоприятных условиях, мог бы перевернуть деревенский общинный уклад жизни».
«Пять лет прошло, — разсказывал автору Строганов, — и жизнь десятка тысяч людей целого уезда вывернута наизнанку. Не верится самому себе, своим глазам. Хочется крикнуть куда-то вдаль: „Да где же раньше-то были! К чему и кому нужно было вековое страдание вечно голодного землероба!“. Но, слава Создателю, все кончилось. Сдвинулись с мертвой точки и нет той силы на свете, чтобы остановить людей, двинувшихся на новый жизненный путь.
Как бы хотелось иметь ковер-самолет, облететь бы на нем всю Русь общинную и крикнуть задыхающимся в петле: „Братцы общинники! придите, ощупайте сами своими руками, ткните пальцем в здоровое тело вашего же брата, крестьянина, отряхнувшего прах от гнилой общины! Братцы общинники! ощупайте сами!“. Я твердо знаю, что придется тогда любого из вас тащить обратно за хвост, как глупого щенка, которого мордой ткнули в молоко, а он сперва фыркает и пятится назад, пока не почуял вкуса в нем.
Но, горе, ковра-самолета нет, и приходится довольствоваться тем, что кого-нибудь встречного толкнешь мордой в молоко. Пофыркает, пофыркает — смотришь — припал… и коли хочешь, выдергивай хвост, а добровольно не уйдет. Ткнешь летом в разгар роста хлебов, ткнешь осенью в закромах, ткнешь и зимой на мельнице. Ткнешь и любуешься, как постепенно забирает противника»257.
Действительно, судя по приводимым историям, Строганов любил и умел зацепить противника, понимал подобные ситуации.
Полагаю, эта пара картинок с мельницы стоят внимания читателей.
Однажды, рассказывает Строганов, «засыпал я рожь свиную (2-й сорт) и калякаю мирно с соседом, тоже хуторянином.
— Ах ты, чертова перечница! Пристала как банный лист. Что для тебя аль жернова испортить? Привезла какие-то стручья да траву вместо ржи и мели ей помельче.
— Что это ты, Макар, расходился? — обращаюсь я к мельнику, который с руганью подходит к нам.
— Да как же, гнилая душа, — покою нет. Людям хорошо, а ей, вишь ты, крупно… Глянь поди со мной, можно ли мельче смолоть? — и Макар, не дожидаясь моего согласия, тащит меня за рукав в другой конец мельницы.
— Вот посмотри, что сыплется! А? И это рожь? Ей мельче… — Черта в ступе тебе нужно еще! — В грех ты меня ввела.
Смотрю, баба насыпает в мешок какую-то темную смесь — именуемую „хлебом“. Взял на ладонь… — костер, ржанец и спорынья.
— Ну, молодуха, — говорю я, — и верно твою „рожь“ мельче и в ступе не столкешь: уж дуже не ядрена. Ты напрасно на Макара и обижаешься. Ну да свинья съест, ничего…
— Что ты, батюшка, свинья, — ведь это хлебушка, это для себя.
— Как для себя? — Да тут же одна спорынья, можно же отравиться!
— Окстись, родимый, — отравиться, эка выдумал; слава тебе Господи, уже сколько годов Бог питает, а ты — отравиться.
— Почему же рожь-то такая дрянь? Ты откуда — любопытствую я.
— Да недалече… из Черковищей!
Разговорились. „Пойдем-ка, молодуха, я тебе покажу, что я свиньям мелю“. Подвожу ее к ковшу. Баба берет горсть, несет на свет, щупает, мнет, глядит в глаза: полное недоверие. „Ну, что? Как?“ — спрашиваю.
— Полно тебе морочить людей добрых, — бахвал!
— Ей Богу, тетка, свинье мелю, а вон рожь и для себя стоит; сходи, посмотри в мешках.
Баба молчком запускает в мешок руку и на ладони — как боб, жемчужная чистая рожь. Сомнений не было. Обступил народ, заинтересованный всей этой процедурой.
— Родненький! ведь все равно, что свинье жрать, возьми мою, с надбавкой давай поменяемся! — завопила баба.
— Нет, брат, не выйдет у нас дело с тобой. Мои свиньи сбалованные, едва ли будут есть твою муку, они тоже ведь хуторяне.
Недоверие изобразилось на ее лице и слушателей, когда я сказал, что рожь пришла сам 16, а в прошлом году сам 19 (в общине — сам два и три), что мы, хуторяне, и не сеем еще такой, а сперва отсортируем, что овес приходить сам 8 и т. д., и мельница на два часа стала аудиторией»258.
В другой раз собралось пять человек из одной деревни. «Приехали рано. Встаскали мешки наверх. Народу тьма и все ждут очереди засыпать. Народ кучками от скуки чешет языки о житейских мелочах. От нечего делать толкаюсь и я по кучкам. Там толкуют про пожар, в другом месте про свадьбы, а вон там и участки вспоминают. Пошел туда.
— И скажи на милость, какая мода вышла. Жили люди, как след, нет не хочу, подавай им, вишь, участки. Взял бы, думается, да в поганое корыто и засадил бы того человека, кто это у них коноводом был. Теперь изволь-ка, — отгораживаться от них. И что им попритчилось? И деревня-то, кажись, не взбалмушная, а вот, поди ж ты, пересошли с ума да и только. У них теперь уже и землемер назначен к весне, — жаловался один из кучки.
— Это какая же деревня-то выходит? — вмешиваюсь я в разговор.
— Да Конопатино, — отвечал нывший.
— Вот молодцы, так молодцы! давно пора было одуматься, полно бедствовать, — начал я, желая возбудить этот больной вопрос.
— Так по твоему это хорошо?
— Ну да, молодцы, на что же милей. Сам хозяин на своей земле. Что захочешь, то и посеешь Когда захочешь, тогда и вспашешь, уберешь. Не будут в затылок гнать управные. Что выдумаешь, то и попробуешь. Ошалевать на работе по звонку не будешь. Сам хозяин, а не горлопят, — начал было я.
— Не пой ты нам рацей, слыхали мы не раз эти песни, нечего по губам мазать. А по нашему не молодцы, а первые прохвосты! вот что, — возражает мне крестьянин. — Поверь мне, все они пропадут, сдохнут с голоду, потому, коли уж на полосах не стало родиться в общине, так на участках и подавно.
Ну, думаю, тебя я легко разобью. И слово за слово я с ним, что называется, сцепился. Разговор крупнеет. Толпа растет. Встревают еще несколько общинников. Мои однодеревенцы тоже подошли. Страсти разгорались. Столкнулись закоренелая община и новожилы хуторяне.
— Да что вы нам толкуете. Вон в деревне Конной за первый год три коровы удавились на цепях, да жеребенок сторублевый залился в реке; вот что ваши участки делают, — доказывает невеселую жизнь участковцев один из крестьян.
— Эге-ге! стой, голубчик! — останавливаю я. — Ты, брат, ври, да не завирайся. Мы сами-то и есть конновские и, кажись, у нас такого случая что-то не бывало, — вот что мил-человек…
— Да… как же… нам-то говорили… — слабо защищается невинно завравшийся.
— Вот-те и говорили! Ври, да оглядывайся.
— Полно, ребята, нам, попусту лаять, мы лучше на деле докажем, что лучше, а что хуже. Развязывай мешки! во, и спору конец.
Предложение принято. Всех забрало любопытство. Начался осмотр общины. Рожь известная: костер, синец, ржанец — все, что хотите, только не рожь; сами же говорят, что дрянь и сам два.
Ну, думаю, теперь-то я вас, голубчиков, совсем добью. Торопливо развязываем мешки и толпа человек пятнадцать тянется в мех. Между пальцами — горох (чудная была рожь). Мы зло торжествуем… Томительное молчание и сомнение. Переглядываются, кладут для чего-то в рот… хрустят…
— А это что-то за желтое, как боб? — спрашивает один.
— Пшеница!
— Ну что? Как? А? — нарушаю я долгое молчание.
— Ндааа!..
— Ндааа? — вот и все, чего добился.
И знаю, что это „ндааа“ разрастется за год. Знаю, что проснутся к новой жизни. Знаю, что скажут: „Где ж мы раныпе-то были?“»259.
Кстати, выдающаяся культурная работа Строганова, его вклад в подъем крестьянских хозяйств, а также организацию кооперативов в уезде была отмечена ГУЗиЗ, наградившим его знаком отличия за особые труды по землеустройству и денежной премией в 300 руб. (такую сумму получали лауреаты конкурса Романовых). Он был первым народным учителем, получившим эту престижную тогда награду.
Больше всего Юрьевского в Сутормине и Конной поразило настроение крестьян: «Вместо обычного мужицкого типа, смотрящего на интеллиге