нта исподлобья, видящего в нем „барина“, с коим у него, мужика, ничего не может быть общего, мужика, отвечающего на задаваемые ему вопросы крайне неохотно, недоверчиво и опасливо, во всем к тому же видящего подвох, вы в Сутормине встречаетесь с редкою пока разновидностью культурного крестьянина.
Мужик как будто бы и тот же на первый взгляд — с внешней стороны, но вся жизнь, все помыслы, речь и настроение его совсем уже иные. Нет забитого, ничему не доверяющего и озлобленного сельского обывателя — и вместо него народился гражданин обновляющейся России»260.
Конечно, Юрьевский знает, что таких культурных гнезд, как Сутормино и Конная, в смысле достигнутых результатов, в уезде пока немного, но ведь они разверстались первыми.
Все селения, которые пошли вслед за ними дают множество промежуточных вариантов — от состояния, почти не отличающегося от общинного, и до «форм севооборотов и обработки земли, близких к совершенству».
Здесь все зависело от времени, прошедшего после разверстания и степени обслуженности конкретного селения агрономическим персоналом, доступности сельскохозяйственного кредита и, наконец, от наличия или отсутствия таких «культурных работников и пионеров фермерского хозяйства», как учитель Строганов.
«Как бы то ни было, общая физиономия Сычевского уезда по сравнению с недавним прошлым резко изменилась. Куда бы вы ни кинули свой взор — повсюду селения или уже разверстались на хутора и отруба, или готовятся разверстаться, т. е. подали в комиссию приговор о желании перейти на отрубные участки» — так завершает Юрьевский свой рассказ261.
Реформа в действии. Новоузенский и Николаевский уезды Самарской губернии
Обследование ГУЗиЗ проводилось в Николаевском уезде, но Юрьевский сначала посетил находившуюся в соседнем Новоузенском уезде знаменитую Покровскую слободу (ныне — г. Энгельс), которая недавно разверсталась, и пообщался с депутатом 1-й Думы И. И. Пустовойтовым.
В селе Баронске, волжской пристани, автору, надо думать, по контрасту с Сычевкой, «пришлось поразиться довольно прилично вымощенным улицам, электричеству в домах и на улицах, наличию кинематографа, гостинице с приличным столом — вообще теми внешними проявлениями культуры, которые так редки в нашем отечестве, тем более в деревнях»262.
Оттуда Юрьевский проехал до Покровской слободы, посетив 20 землеустроенных селений как в Новоузенском, так и в Николаевском уезде.
С внешней стороны все они произвели выгодное впечатление — особенно селения немецких колонистов. «Избы хорошие, крытые тесом, железом или глиносоломенные. Обыкновенных соломенных крыш, столь характерных для великорусской деревни», он не увидел.
Однако впечатления его от крестьянских хозяйств не столь подробны, как в Мологском и Сычевском уездах, и это явный симптом авторского недовольства.
Он отмечает, что «первым следствием землеустройства в юго-восточной России» стало «улучшение скота», который помещается «в лучших зданиях и за эти пять лет молодняк сделался несравненно крупнее и во всех отношениях лучше обычного общинного „тасканского“ скота263.
Что касается самой системы хозяйствования, то и она начинает понемногу сдвигаться мертвой точки. Хотя надо заметить, что сдвиг этот идет крайне медленным темпом», и причины тому «самые разнообразные».
Первая, сугубо психологическая, — это восприятие крестьянами свойств самарской почвы. Они в один голос твердили: «Вы плесните только водою, и у нас в степи черт знает, что вырастет». «Вот это „плесните только водою“» — продолжает Юрьевский, «до сих пор крайне развращающее действовало на психологию сельских хозяев. Последние все свои упования возлагали и возлагают на природу, на количество выпадающих атмосферных осадков, не прилагая никаких усилий к улучшению самой техники хозяйства»264. Ровно о том же, только более детально говорит и самарское земское обследование 1908 г.
Вторая причина — комплексная, сложная и раскрывается постепенно.
Юрьевский отмечает резкий диссонанс.
С одной стороны, Самарская губерния является одним из лидеров в личном землеустройстве. А с другой, по числу хозяйств, перешедших к многополью «и вообще порвавших с прежним хищническим способом эксплуатации земли», она, безусловно, занимает одно из последних мест в Империи.
Юрьевский прямо говорит, что «того культурного подъема, того подъема духа в народной массе, которые так поразили меня в Смоленской, Ярославской, Псковской, Пермской и Виленской губерниях и иных местах, посещенных мною минувшею осенью, — я в Самарской губернии не подметил.
Волна народного воодушевления, народный порыв к культурному строительству, к устроению своей жизни, своих хозяйств на более разумных началах до Самарской губернии, очевидно, еще не докатилась.
Вернее, местным работникам по тем или иным основаниям не удалось еще в достаточно сильной степени заинтересовать и подтолкнуть сельское население к организации хозяйств на новых более культурных началах»265.
Почему?
Отчасти из-за явной слабости, если не отсутствия де-факто агрономической помощи. Ни одно из разверставшихся селений Николаевского уезда, которые он осматривал, не видело агрономов.
Так, в Борегарде, где немцы-колонисты перешли на отруба еще в 1909 г., на вопрос о том, что именно рекомендовали им агрономы, автору отвечали, что «в нашем селении за 4 года ни разу агронома-то и не было». Земство прислало два года тому назад на пробу полпуда семян люцерны, крестьяне ее посеяли, но она не взошла, на чем все опыты и закончились.
А ведь в Борегарде 300 дворов, и притом стоит он не где-то на отлете, а в «кусте» землеустроенных поселений. В итоге там нет никакого травосеяния, а потому численность скота после разверстания стала даже меньше266.
Хотя справедливости ради Юрьевский замечает, что повсеместно, включая Борегард, в разверставшихся селениях качественно и количественно улучшился мертвый инвентарь, однако урожайность на николаевских хуторах и отрубах если и повысилась в сравнении с общинными хозяйствами, то также не слишком заметно. Хозяйства единоличников в Новоузенском уезде «несравненно выше», но там и агрономов работает больше и сама постановка агрономической помощи куда лучше, чем в Николаевском уезде.
Вместе с тем из текста неявно следует, что и Новоузенский уезд далек от совершенства267.
Тут явная местная проблема.
С одной стороны, — по идее — самарское крестьянство из-за постоянных неурожаев должно было бы лучше воспринимать новшества, чем, например, смоляне или псковичи. По крайней мере часть населения в Самарской губернии «ищет выхода из того хозяйственного тупика, в который оно попало после долгого периода равнодушного ковыряния земли». В этом он убедился еще в Покровской слободе: «Боже мой, сколько разговоров, сколько волнений было связано там с возведением построек на отрубах, сколько разговоров о необходимости вообще перестроить хозяйства н новых началах!»
С другой стороны, один из лучших местных крестьян И. И. Пустовойтов не раз говорил ему, что «мы все… находимся в периоде искания. Бредем с проторенной дороги на новые пути, но окончательно еще ничего не наметили. Не знаем, как и за что приняться, не знаем, с чего начать»268.
Юрьевский был поражен, если не шокирован, этой фразой, из которой следовало, что и в Новоузенском уезде агрономы пока ничего внятного крестьянам не предложили.
За этой коллизией стояла большая проблема.
Славу житницы России Самарская губерния снискала в те времена, когда почти на всем ее пространстве господствовала залежная система хозяйства с долгим периодом залежи. Тогда при хорошем качестве земельных пластов засуха была не страшна.
Однако время этой системы истекало — крестьяне распахивали все больше земли, и им все труднее было забрасывать землю на много лет в залежь, а других способов спасения урожаев от засухи они не знали. В итоге, считало местное земство, они застыли на «первобытной ступени сельскохозяйственного промысла», которая перестала давать результаты. Неурожаи стали слишком частым явлением, и губерния все время была на прокорме у государства.
Здесь нужен был другой подход, и им должно было стать сухое земледелие, история которого в России началась еще в первой половине XIX в. и которое как раз к началу аграрной реформы Столыпина, благодаря деятельности опытных станций, добилось явных успехов.
Оно было построено в первую очередь на влагосберегающих приемах и подборе устойчивых к засухе растений, в том числе и кормовых трав, что было особенно важно для переходящих к единоличному хозяйству крестьян, потерявших общий выпас и пастьбу по пару.
Так, во время неурожая 1906 г. поля Безенчукской опытной станции «оказались единственным оазисом, где можно было видеть роскошную картину урожая», и это доказывало, что здешние специалисты стоят на правильном пути.
Сейчас их достижения все увидели бы в интернете, а как их можно было популяризировать тогда? В неграмотной стране?
Поэтому разработанные ими методы к 1913 г. еще не вошли в повседневный обиход нашей агрономической науки, хотя в 1912 г. отделение Крестьянского банка в Самаре приняло решение в пользу сохранения земель под черным паром как средства обеспечения лучшей урожайности.
За разъяснениями Юрьевский обратился к двум выдающимся людям, известность которых в то время далеко перешагнула границы Самарской губернии, — к агроному В. С. Богдану и землеустроителю А. Ф. Биру, так сказать, чемпиону Российской империи по землеустройству.
Агроном Василий Семенович Богдан, человек тогда легендарный (и не вполне забытый в наши дни), заведовал в 1913 г. Краснокутской земской опытной станцией. Он, по выражению Юрьевского, стал «отцом житняка» — новой ценной кормовой травы, которая получила в годы реформы сильное распространение на Юге и Юго-востоке России и остается таковой до сих пор.