Эти сюжеты явно разрушало гармонию создаваемого ими упрощенного варианта крестьянского апокалипсиса, при котором земледельцы потребляли только углеводы, питаясь одним хлебом (которого еще и не хватало!) и запивая его водой[198]. Поэтому указания оппонентов на то, что противоречило этой установке, они просто игнорировали, словно этой стороны жизни крестьян как будто и не было в природе.
Потребление алкоголя в рассматриваемый период стало одним из пунктов продолжающейся дискуссии об уровне благосостояния населения пореформенной России.
Так, один из оппонентов пишет: «Хотя расходы на водку отнимали у крестьянской семьи необходимые ей средства, доля этих расходов была относительно невелика, поэтому утверждения и насчет того, что пьянство являлось чуть ли не главной причиной разорения деревни, и насчет того, что потребление алкоголя — показатель наличия в деревне „лишних денег“, а значит, показатель относительного благополучия, не имеют под собой основания» и что нельзя «рассматривать динамику потребления водки как косвенное отражения благосостояния населения»355.
Нигде и никогда я не писал о том, что российская деревня до 1917 г. была разорена. Однако я уверен в том, что неуклонно растущие затраты населения России на алкоголь действительно отражают — и отнюдь не «косвенно» — растущий уровень благосостояния населения в конце XIX — начале XX вв., а доля расходов крестьян на водку вовсе не была «относительно невелика».
В свете приведенных выше данных логика оппонента мне не вполне понятна.
Если потребление алкоголя не является показателем наличия в деревне (и не только) «лишних денег», а, значит, и показателем «относительного благополучия», то показателем чего оно является?
Отсутствия «лишних денег»? Алкоголь выдавали бесплатно?
Свидетельством неблагополучия?
Если в 1894–1900 гг. среднегодовой вывоз хлеба стоил 384,1 млн. руб., а среднегодовой питейный доход составлял 358,3 млн. руб., в 1901–1908 гг. — соответственно 492,4 млн. руб. и 627,7 млн. руб., в 1909–1913 гг. — 746,8 млн. руб. и 845,5 млн. руб., то значит ли это, что благосостояние жителей России понижалось? Особенно с учетом неоспоримого роста внутреннего потребительского рынка?356
Полагаю, подобные попытки «обелить», «защитить» население страны от «обвинений» в значительном потреблении алкоголя выглядят весьма неубедительно, не говоря о том, что оно абсолютно не нуждается ни в нашем сегодняшнем одобрении, ни в порицании. Эти люди прожили свое время.
К тому же мне в принципе не кажется продуктивной ситуация, когда историк ставит себя, условно говоря, в положение новобранца, пойманного старшиной «за распитием спиртного в казарме», — он не должен «оправдываться» за информацию источников, а должен попытаться ее объяснить.
У меня в принципе другой подход к этим (и не только) сюжетам.
Жители России, чью жизнь я изучаю много лет, это — в том числе — прямые предки меня самого, моих детей, родных, друзей и знакомых — моих сограждан.
И меня в первую очередь интересует, как они жили. И не мое дело их обвинять, или выдавать им «индульгенции». Я хочу понять, насколько это возможно, их жизнь такой, какой она была. При этом я пытаюсь объяснять эту жизнь с учетом, с одной стороны, представлений того времени, а, с другой стороны, той трагической перспективы, которая ожидала наших предков после 1916 г.
Источники недвусмысленно показывают, как велика была роль алкоголя в этой жизни. Недооценивать этот сегмент российской жизни нельзя, потому что иначе мы просто не поймем то время.
И здесь совершенно неважно (по крайней мере, для меня), какое место занимала Россия по потреблению алкоголя (напомню — чуть ли последнее в Европе). Надо сказать, что эта застарелая и притом сомнительная идея — по любому поводу (и без повода) устраивать из истории вечное «спортивное» соревнование — порядком надоела. Российские проблемы — и прошлые, и нынешние — проще от этого не станут и легче решаться не будут.
Полезнее, полагаю, вспомнить приводившуюся уже мысль Витте, который писал, что наш народ «так же трудится, как и пьет. Он мало пьет, но больше, чем другие народы напивается. Он мало работает, но иногда надрывается работой», и ставил эти явления в прямую связь с правовой неполноценностью народа, запертого в общине.
По мнению Витте, обретение полноты гражданских прав и свободы распоряжения своим трудом ослабит действие факторов, благоприятствующих этим негативным явлениям, что и подтвердила реформа Столыпина. Источники определенно говорят, о сокращении пьянства среди хуторян. О том же говорит и позитивный опыт первых 9-ти месяцев введения сухого закона в 1914 г.
Прежде всего, рассуждая о благосостоянии населения, мы должны помнить о «семантической инфляции» и корректировать в соответствии с нею негативные свидетельства современников. Насколько это важно, можно судить по следующему примеру.
До 1917 г. 70–75 % сахара потреблялось в виде рафинада, песок покупали те, кого в источниках называли «средним классом потребителей» (крестьяне считали его неэкономичным продуктом).
Обычная разница в цене между песком и рафинадом составляла примерно рубль за пуд с тенденцией к уменьшению этой разницы. При этом в 1906–1914 гг. сахар неуклонно дешевел.
В 1910 г. в силу ряда причин производство рафинада в сравнении с предыдущим годом выросло на 17 % (!), а потребление — на 10 %. Цены, понятно, серьезно упали. В то же время в стране стала ощущаться нехватка песка, во-первых, из-за неурожая свекловицы, а, во-вторых, потому, что рафинеры внепланово изъяли с рынка более 7 млн пуд. песка.
Сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, в ряде городов «нельзя было найти какого-нибудь вагона песка», а с другой, рынок был буквально завален рафинадом, который дешевел с каждый днем. В № 30 еженедельного «Вестника сахарной промышленности» появилась, например, такая телеграмма из Варшавы от 22 июля 1910 г.: «На истекшей неделе на нашем рынке замечался давно не бывалый факт при продаже сахара для местного потребления. Здешние потребители, видя, что песок крупного и среднего кристалла сравнялся в цене с кусковым сахаром, стали покупать разные дешевые сорта последнего и толочь таковой на песок (для варки варенья — М. Д.) … Тенденция с кусковым сахаром несколько лучше по вышеуказанной причине и спрос довольно хорош».
И вот эта ситуация в тогдашней прессе совершенно серьезно именовалась «сахарным голодом»!
Если в России конца XIX — начала XX вв. цена, положим, пуда железа вырастала на 0,2 коп/пуд, то в стране немедленно начинался «металлический» голод. То есть это слово, повторюсь, обозначало не только недород хлебов, оно было синонимом понятия «дефицит». Вновь напомню, что «порог страданий» в конце XIX — начале XX вв. и конце XX — начале XXI вв. кардинально различаются.
Однако и учет семантической инфляции, разумеется, не означает, что «народ жил прекрасно» и что «все было хорошо». Отнюдь.
В рамках привычного черно-белого подхода противоречие между «позитивным» и «негативным» массивами данных непримиримо — тут может быть правильно либо одно, либо другое.
Однако на деле верны оба комплекса свидетельств, просто жизнь была несравненно богаче, чем ее описывали пристрастные и/или политически ангажированные современники.
Указанные противоречия оказываются большей частью мнимыми, стоит только понять, что нельзя смешивать проблему положения крестьянского хозяйства в пореформенной уравнительно-передельной общине с проблемой народного благосостояния (подобно тому, как в наши дни нельзя путать реальные доходы множества людей и те суммы, за которые они расписываются в ведомостях зарплаты).
Проблемы эти, разумеется, отчасти перекрывают друг друга, но лишь отчасти, поскольку далеко не идентичны. Как мы знаем, крестьянин мог мало обращать внимания на свое хозяйство, но при этом неплохо зарабатывать.
Сказанное настолько очевидно и даже банально, что, казалось бы, нет смысла говорить о нем специально.
Однако я вынужден это делать — из-за огромного влияния натурально-хозяйственной парадигмы на осмысление эпохи.
Положение крестьянского хозяйства определялось доходами крестьян от ведения собственного хозяйства, т. е. количеством сельскохозяйственных продуктов, получаемых со своего надела. И нет ничего удивительного в том, что множество крестьян отнюдь не преуспело в том модусе жизни, который сложился в русской деревне к началу XX в. и о котором нам кое-что известно.
Народное благосостояние складывалось из всей суммы доходов населения, и применительно к крестьянству он равен сумме доходов от надела и вненадельных заработков, полностью учесть которые невозможно.
И как же судить об этой величине? Подушевые сборы хлебов здесь не помогут.
А вот как.
Динамика уровня благосостояния населения отражается в интегрированных показателях, характеризующих развитие сельскохозяйственного и промышленного производства, в статистике перевозок народнохозяйственных и потребительских грузов, статистике внешней торговли, статистике акцизных поступлений, статистике движения вкладов в сберегательных кассах, динамике роста зарплаты рабочих, статистике развития кооперации и т. д. Разумеется, огромное значение имеют здесь и нарративные источники.
И — взятые в комплексе — они неоспоримо говорят о позитивной динамике потребления населения Российской империи, что вполне естественно. Здесь крайне важно подчеркнуть, что старый тезис о том, что модернизация проводилась за счет крестьян, современной историографией отвергается357.
В конце концов пора понять, что экономическая модернизация, индустриализация проходили не в вакууме, что население страны получало деньги за то, что участвовало в строительстве железных дорог, предприятий, в городском строительстве и т. д., за работу на транспорте (железнодорожном, речном и морском) и в сфере услуг, за производство товаров, как сельскохозяйственных, так и промышленных, и что одновременно оно покупало эти товары!