Переступить через застарелые догматы смогло не все общество, но это оказалось неважным.
Жизнь подтвердила правоту Ивана Михайловича.
Народ России оказался достоин обретенной свободы, в том числе и потому, что он начал повышать свою личную годность. Да, это не самый комфортный термин, однако чрезвычайно емкий и важный.
Вспомним мысли П. Б. Струве: «Большая производительность всегда опирается на более высокую личную годность. А личная годность есть совокупность определенных духовных свойств: выдержки, самообладания, добросовестности, расчетливости.
Прогрессирующее общество может быть построено только на идее личной годности, как основе и мериле всех общественных отношений.
Идею годности англичане выражают словом: efficiency (эффективность), немцы — словом Tüchtigkeit (дельность). Француз просто скажет: force и будет прав. Ибо годность — сила.
…Если идея личной годности есть идея „буржуазная“, то я утверждаю, что всякий хороший европейский рабочий — органический „буржуа“»443.
В отличие от носителей идеи личной безответственности, люди, исповедующие идею личной годности, выдвигая какие-либо требования, готовы оправдать их своим личным поведением.
И эта книга демонстрирует, что крестьяне России, жаждавшие свободы приложения своих усилий и права самим определять собственную судьбу, своим трудом и поведением оправдали и доказали справедливость и обоснованность этих стремлений.
Вспомним и то, в чем Струве видит общий знаменатель враждебных друг другу «безрелигиозного механического рационализма» русской интеллигенции и «религиозного народничества», «для которого идеал человека — „Иванушка-дурачок“» — они оба «не уважают и не любят в человеке „силы“ и не различают в людях „качества“, т. е. именно того, в чем суть идеи личной годности»444. Тут нельзя не вспомнить, что один из столпов «народолюбия», упоминавшийся выше Каблуков, прямо писал, что личная «предприимчивость» крестьян вредна и опасна445.
Так вот. Доказавшие и ежедневно доказывающие свои «силу» и «качество» российские крестьяне больше не нуждались ни в одобрении, ни в порицании этой публики. Как и тех образованных людей, которые видели в народе сборище лодырей и пьяниц. Крестьяне уже строили Новую Россию. Другую. Где упорная работа и преодоление трудностей вызывают уважение окружающих и дают людям авторитет.
Да, это не относится ко всем без изъятия 100 миллионам крестьян страны, но к очень многим относится. Ведь реформа только началась, но уже смогла раскрыть в российском народе качества, о которых тот сам, возможно, не всегда знал за собой. Потому что реформа банально раздвигала горизонты и была нацелена на движение людей вверх — в отличие от общины.
Понятно, насколько масштабно перечисленное само по себе. И все же вновь подчеркну — за этим стояло нечто большее, а именно: введение 100 миллионов крестьян в общегражданское правовое поле, что означало конец антикапиталистической Утопии и начало превращения Российской империи в правовое государство, ибо разрывало извечный российский патернализм.
При этом в реальной жизни роль власти намного усилилась, поскольку реформа сразу же заметно расширила сферу компетенции госаппарата и потребовала от него совершенно иного уровня активности и профессионализма. Мы видели, какую роль играла финансовая и организационная поддержка преобразований правительством.
Но это был другая схема отношений между государством и подданными — между пасомыми и ведомыми (ведомыми до поры!) есть принципиальная разница.
По сути реформа начала — и это нужно выделить особо — мирное, эволюционное, но притом ускоренное социальное, экономическое и во многом культурное переустройство Российской империи в целом.
Это оказалось возможным потому, что Столыпин использовал огромную силу легитимной самодержавной власти в сугубо креативных целях, подкрепив ее мощью и авторитетом проводимые преобразования.
Реформа показала не только масштабы созидательного потенциала власти, недостаточно востребованного до тех пор, но и значительно возросший класс правительственной деятельности.
В частности, мы помним, что когда, вопреки ожиданиям, на первый план выдвинулось землеустройство, что привело к значительным изменениям в структуре преобразований, ГУЗиЗ успешно справилось с этим, в невиданно короткий срок обучив тысячи землемеров.
На момент начала Первой мировой войны в землеустроительных комиссиях работали порядка 11–12 тыс. сотрудников. Численность правительственного агрономического персонала составила в 1913 г. 9935 человек (в 1909 г. их было 2810) и 3200 земских агрономов, свыше 800 гидротехников, а всего порядка 24 тыс. человек. Одновременно в 1913 г. в сельскохозяйственных учебных заведениях — высших, средних и низших — обучались свыше 21 тысячи будущих специалистов сельского хозяйства.
Таким образом, в реализации реформы прямо и косвенно участвовали, не считая кооператоров, не менее 45 тыс. человек, что сопоставимо с численностью офицерского корпуса Российской империи в 1914 г. (48 тыс. офицеров, врачей и чиновников). И это было лишь начало.
Такие результаты в любом случае можно назвать выдающимися, особенно с учетом того, что в 1906–1908 гг. все начиналось буквально с нуля, с 200 землемеров и неукомплектованных за недостатком кадров землеустроительных комиссий.
За годы реформы внутри образованного класса сформировался слой людей, специальностью которых стало мирное переустройство российской деревни.
Реформа начала воплощать любимую мечту Б. Н. Чичерина о союзе власти с лучшими силами общества.
К таковым я отношу, разумеется, не критиков реформы всех мастей, для которых она стала моментом истины, продемонстрировавшим воистину крепостнический уровень их социального расизма.
Скверно приходилось социалистам — ведь успех преобразований просто лишал жизнь многих из них смысла, убирая важнейшую причину революции; это отлично понимал, в частности, В. И. Ленин.
Стоит только вдуматься в насквозь фальшивую и лицемерную ситуацию, когда правительство — извечный «противник вольности» — подвергалось жестокой травле за то, что предоставило крестьянам полноту гражданских прав, в том числе право собственности на землю.
Критики преобразований не видели противоречия в том, что они, «народные избранники», и среди них члены «партии народной свободы», заседая в вожделенном российском парламенте, Думе, голосуют против предоставления каждым четверым из пяти своих сограждан элементарного права по своей воле распоряжаться собственной жизнью, против их права быть владельцами земли, которую они обрабатывают.
И не важно, чем прикрывались оппоненты Столыпина: «народолюбием» во всех возможных вариантах (охранительном, лево- и правосоциалистическом), заботой о духовных скрепах нации или иной словесной эквилибристикой: что бы они ни говорили, какие бы аргументы ни приводили — в основе их критики лежала апология рабства и социальный расизм.
Я уже писал о том, что знаменитая своим цинизмом мысль Ленина — нравственно то, что служит интересам пролетариата, — до 1917 г. не просто витала в воздухе. Для русской интеллигенции, вне зависимости от партийной маркировки, подобный подход был сам собой разумеющимся и неотъемлемым элементом осмысления окружающего мира, что, конечно, не было случайным. Ведь социалистов не десантировали с «летающих тарелок»: «В этом своеобразном отношении к философии сказалась, конечно, вся наша малокультурности, примитивная недифференцированность, слабое сознание безусловной ценности истины и ошибка морального суждения»446.
Заканчивая в 1918 г. цитированный выше очерк «Социально-этические корни в русской постановке аграрного вопроса», Н. П. Макаров утверждает, что «психология здорового крестьянства» является «безусловной этической ценностью», которой «можно социально (! — М. Д.) любоваться, а русской интеллигенции от него можно оздоровлять свою психологию. А русской интеллигенции действительно придется лечиться духовно, если только она хочет активно участвовать в творчестве жизни. Ибо если еще и до сих пор возможна такая гимназическая постановка вопроса, как постановка сравнительно недавно сделанная Гиммером-Сухановым в споре с Огановским: „Кто нужнее: социалист или агроном?“, то нет сомнения, что мы больны и тяжело больны»447.
Спорить с Макаровым невозможно — история подтвердила его правоту.
Я считаю, что глобально больным значительная часть общества вышла из крепостного права.
В. О. Ключевский не зря писал о том, что это общество вступило в новую жизнь после 1861 г. с «запасом привычек», который он обтекаемо именует «недобрыми». И среди них важное место занимало отсутствие четких нравственных ориентиров и критериев[212].
И в этом не было ничего удивительного. Барская людская, где бы она ни находилась — в захудалом ли именьице потомков Петруши Гринева, в роскошном ли Смелянском имении графов Бобринских (правнуков Екатерины II и Григория Орлова), в Зимнем ли дворце, — скверная школа нравственности.
К счастью, реформа продемонстрировала, что российская «партия здравого смысла» оказалась куда многочисленнее, чем могло показаться в угаре 1905–1906 гг.
После 1906 г. для людей неравнодушных открылись абсолютно новые, почти неизвестные русской истории возможности участвовать в жизни страны, и правительству нашлось, с кем работать.
Сотрудничество с общественностью стало одним из приоритетов ГУЗиЗ. С самого начала реформа была принципиально нацелена на преодоление извечной оппозиции «Мы — Они», возникшей в русском обществе в эпоху Николая I и резко усилившейся в начале XX века, то есть на масштабное сотрудничество с общественностью, с местными силами — везде, где это было необходимо и возможно. Так постепенно начала складываться новая модель взаимоотношений правительства и общества.