Они приносили с собой освежающее дыхание великой империи, которую не только чиновники, но и думцы, и общественники, жившие в столице, часто воспринимали чисто кабинетно.
Увлеченные столичной суматохой, они, они недооценивали того, что творится в глубине России, того, с какой быстротой налаживаются новые условия жизни. С тем большим интересом, почти волнением слушали мы доклады городских деятелей.
Особенный успех имели сибиряки. Городской голова Новониколаевска (переименован теперь в Новосибирск. — А. T.-В.) имел большой успех[213]. Он рассказывал, как за какие-нибудь 10 лет маленький поселок разросся в образцовый город с 200 000 населения. Были разбиты сады, проложены хорошие мостовые, проведены трамваи, электричество, телефон, построены просторные общественные здания, школы, театр, комфортабельные частные дома. Маленький поселок перегнал старые города, получал все, что давала тогда передовая техническая цивилизация. Мы слушали что-то, напоминающее рассказы из американской жизни. Молодой городской голова видел, какое он производит впечатление на слушателей, и явно гордился своим городом. Это льстило его сибирскому честолюбию. Сибиряки свой край любили и заботиться о нем умели.
Росту городов и промышленности помогала правительственная система кредитов, правильная постановка железнодорожного хозяйства… Железные дороги отлично обслуживали интересы населения и в то же время не ложились бременем на казну. Дешевые дифференциальные тарифы для пассажиров и товаров очень помогли быстрому экономическому и просветительному росту.
Этот рост ощущался на каждом шагу, даже в нашем небольшом деревенском углу. Мужики становились зажиточнее, были лучше обуты и одеты.
Пища у них стала разнообразнее, прихотливее. В деревенских лавках появились такие невиданные раньше вещи, как компот из сушеных фруктов. Правда, он стоил только 18 коп. фунт, но прежде о такой роскоши в деревне не помышляли, как не воображали, что пшеничные пироги можно печь не только в престольный праздник, но каждое воскресенье. А теперь пекли, да еще с вареньем, купленным в той же деревенской лавке.
Варенье было скверное, но стоило оно 25 коп. фунт, был в нем сахар, были ягоды, все вещи, от которых под красной властью коммунистов пришлось отвыкнуть. С быстрым ростом крестьянского скотоводства и в Европейской, и в Азиатской России увеличилось производства молока и масла.
Жизнь действительно становилась обильнее, легче. В ней пробивалась всякая новизна, о которой не было помину, когда я молодой девушкой жила в Вергеже. Деревенская молодежь стала грамотной. Сама по себе грамотность не вносила резкой духовной перемены в деревенский быт, т. к. потребности у учению у большинства по-прежнему не было.
Но над общим уровнем уже вставало отборное меньшинство, завелась думающая молодежь. Стали появляться деревенские интеллигенты из крестьян. Одни из них отрывались от земли, уходили в города, другие возвращались после школы в деревню и там, в родной обстановке, становились местными общественными деятелями, искали способы улучшить крестьянскую жизнь.
Правительство шло им навстречу. Уж на что у нас было принято ругать каждое министерство отдельно и все правительство в целом, но и оппозиция вынуждена была признать, что министерство земледелия хорошо работает, систематически проводит в жизнь очень разумный план поднятия крестьянского хозяйства.
Мелкий кредит, ссуды для кооперации, производительной и потребительской, опытные сельскохозяйственные станции, агрономические школы, разъездные инструктора, склады орудий, семян, искусственные удобрения, раздача племенного скота — все это быстро повышало производительность крестьянских полей. Министерство действовало не столько через своих чиновников, сколько через местных людей, земцев, крестьян»449.
Я далек от абсолютизации воспоминаний Степуна и Тырковой, как и любых других, однако замечу, что они не единственные в этом роде. Понятно, что легко привести противоположные свидетельства, притом в изобилии, — ведь о «крахе» реформы написана целая библиотека.
Тут, однако, есть нюанс, который делает бессмысленным, условно говоря, соревнование — одни свидетели против других. Найти негативные оценки положения в российской деревне и в России в 1861–1916 гг. проще простого, а вот положительные — причем столь панорамные, какие дают Степун и Тыркова, — до 1909–1910 гг., т. е. до момента, когда реформа Столыпина развернулась всерьез, полагаю, несколько сложнее.
Сама возможность появления подобных отзывов, немыслимых в предшествующее время, свидетельствует о позитивном векторе развития преобразований.
Экономический рывок, сделанный Россией в ходе модернизации Витте — Столыпина, был огромен. Напомню, что средний темп промышленного роста России в конце XIX — начале XX века, согласно расчетам П. Грегори, подтвержденным Л. И. Бородкиным, составил 6,65 %, в силу чего Россия в этот период была «абсолютным рекордсменом как по темпам роста промышленного выпуска, так и по темпам роста производительности труда».
Народнохозяйственные успехи сами по себе изменяли политическую ситуацию в стране, что прекрасно понимали оппозиционные политики, в том числе тот же Ленин.
Вместе с тем индекс модерности сознания населения страны, если бы его можно было измерить, далеко отставал бы от индекса промышленного развития. Это и понятно — слишком долго правительству и большой части общества средневековая психология крестьянства казалась национальным достоянием, не говоря уже о тактических удобствах, которые предоставляла такая психология для управленческих целей.
Мировая война и революция
Банкротство наше, левых деятелей, теперь совершенно несомненно. Если мы не шарлатаны, а честные работники, мы не имеем права теперь, после четырехлетнего опыта, приведшего Россию к гибели, не пересмотреть наших лозунгов, всей нашей идеологии и не сказать о результатах этого пересмотра массам, которые мы — пусть невольно — ввели в заблуждение и, поведя по ложной дороге, погубили… Мы представляли себе нашу роль в истории как какой-то триумфальный марш по вершинам веков в поучение всем народам. Мы ошиблись: нам предстоит не светлое торжество победителей, а унижение и позор побежденных…
Я уже писал о том, что хотя — с внешней стороны — Февральские события начались с возмущения женщин в хлебных очередях Петрограда, но попытка представить революцию 1917 г. как «голодный бунт», в роде породивших Смуту катаклизмов 1601–1603 гг., совершенно несостоятельна. Поражения в войнах актуализируют у населения эмоции совсем другого порядка, чем голодные спазмы. Как и революция 1905 г., революция 1917 г. произошла, условно говоря, «от головы», а не «от желудка».
Часто приходится слышать вопрос: «Если в царской России все было так хорошо, как вы говорите, то почему произошла революция?»
Начинать ответ приходится с того, что нигде и никогда ни мои коллеги-единомышленники, ни я сам не утверждали, что в Российской империи «все было хорошо».
Главное же состоит в том, что в самом вопросе заключена путаница. Он смешивает три разных, хотя и взаимосвязанных, как все в истории, сюжета.
Первый из них — проблема успеха российской модернизации, второй — проблема устранения от власти Николая II, то есть его отречения, третий — проблема возможности устроить в стране массовое безнаказанное мародерство, то есть «черный передел».
Николай II был свергнут не потому, что его экономическая политика провалилась, а в первую очередь из-за его неумения, как считалось, успешно вести войну.
Этот важнейший момент почему-то упускается из виду, когда задают данный вопрос. И понятно, почему упускается: советская власть всю свою 75-летнюю пропаганду строила на том, что революция случилась именно из-за обнищания трудящихся масс, да и в постсоветское время от этих утверждений не отказались. Поколения были воспитаны в этой парадигме, и плоды такого воспитания никуда не исчезнут.
Выдающиеся результаты, с которыми Россия встретила новый 1914 год, не означали, что у нее не было трудностей, не было проблем. Были — как и во всякой стране с многонациональным населением в 175 млн человек и огромной территорией. Однако они не были связаны с ухудшением положения народа, как нас уверяют уже сто лет.
Страна вступила в Первую мировую войну, находясь на пике экономического развития. Новейшие исследования доказывают, что трудности Первой мировой войны Империя переживала легче, чем ее противники, в первую очередь Германия. Б. Н. Миронов убедительно доказывает, что «только Россия не испытывала серьезных проблем с продовольствием. Во всех воюющих странах положение с продовольствием было гораздо хуже, чем в России, в том числе во Франции и Англии, не говоря уже о Германии и Австро-Венгрии»450. Л. И. Бородкин констатирует рост реальной заработной платы рабочих вплоть до 1917 г.451
Л. Н. Литошенко демонстрирует, что война опровергла все пессимистические прогнозы относительно ее влияния на сельское хозяйство и жизнь деревни, которые были популярны в первые недели военных действий. Сразу после объявления войны семьи призванных начали получать от государства денежные пособия, согласно закону от 25 июня 1912 г., весьма широко определившему круг лиц, имевших на это право. Это был один канал получения деревней денег, причем быстро возраставший.
За первые 5 месяцев войны было выдано пособий на сумму свыше 267 млн руб. В 1915 г. объем пособий достиг 623,7 млн руб., в 1916 г. — 1106,8 млн руб., в 1917 г. — около 3 млрд руб. Преобладающая часть этих гигантских сумм попадала в деревню, где ее значение было тем больше, что одновременно с выдачей пособий призванные на войну члены семьи переходили на казенное содержание и соответственно вычеркивались из расходного бюджета семьи.
Помимо «казенных пособий война еще и косвенным образом увеличивала денежные доходы крестьянина. Она оставила в его карманах ту сумму, которая тратилась раньше на покупку водки и других спиртных напитков. Для всей России эта сумма составляла почти 1,25 млрд руб. в год. Вместе с доходом от казенных пособий составлялась внушительная цифра (для 1916 г., например, — 2,5 млрд руб.), которая с избытком перевешивала денежные убытки от разорен