ия промыслов»452.
Понятно, что развитие аграрного сектора в годы Первой мировой войны, как и всей экономики, шло неоднозначно. Тем не менее вывод Литошенко категоричен: «Военное хозяйство принесло крестьянину не вред, а пользу. Все исследователи и наблюдатели деревни констатируют ее значительный расцвет с первого же года войны. Вместе с потоком бумажных денег в деревню потекли предметы городской культуры и комфорта. Крестьянин стал обзаводиться лучшей одеждой, обувью, граммофоном, мягкой мебелью. Сельское население переживало период небывалого ранее благополучия»453, что лучше всего доказывает сельскохозяйственная статистика этого времени.
При этом успехи деревни не были эфемерными. Если в торгово-промышленной сфере влияние войны было неоднозначным, то в аграрном секторе война усилила и укрепила тенденции, сформировавшиеся в крестьянском хозяйстве в годы реформы.
Война не требовала от сельского хозяйства чего-то необычного, как это было с промышленностью, которой пришлось перестраиваться на военный лад. Все производство мирного времени было востребовано и в войну.
«Не будет преувеличением сказать, — завершает свою мысль Литошенко, — что, если бы мировая война не окончилась для России революцией, русское сельское хозяйство начало бы свой путь послевоенного развития от более высокой точки, чем та, на которой его застала война»454.
Есть и другие свидетельства того, что отнюдь не бытовыми проблемами, в том числе проблемой питания, исчерпывалась жизнь людей в 1914–1916 гг.
Напомню, в частности, что с 1 января 1914 г. до 1 января 1916 г. число кредитных кооперативов увеличилось на 2423, а количество их членов — на 1817,2 тыс. человек, то есть на 18,6 % и 22 % соответственно.
В 1913 г. число сберкнижек выросло на 515,8 тыс., за 1914 год — на 248,8 тыс., за 1915 г. — на 714,7 тыс., а за первые полгода 1916 г. — на 1028 тыс., то есть больше, чем за 1914-й и 1915 гг. вместе взятые. На 1 января 1914 г. в сберегательных кассах насчитывалось 8609 тыс. книжек, а на 1 июля 1916 г. — 11 013 тыс.455, то есть на 27,9 % больше.
Если в 1913 г. было открыто 548 новых государственных сберегательных касс, в 1914-м — 500, а в 1915-м — 802, то за январь — сентябрь 1916 г. — 2730 (!). В итоге на 1 октября 1916 г. в России числилось 12 585 сберегательных касс, то есть на 4033 кассы (на 47,1 %) больше, чем на 1 января 1914 г.456 Иными словами, за неполных три года число сберегательных касс выросло почти в полтора раза.
Полагаю, это совсем неплохие, а главное — весьма неожиданные показатели для страны — участницы тотальной войны, мобилизовавшей самую большую в мировой истории армию — порядка 14 млн. мужчин, многие из которых были главами семейств.
Эти цифры плохо сочетаются с образом доведенного до отчаяния, до безысходности и так далее народа.
Так в чем же, спросят читатели, причина взрыва «народного гнева»?
Парадокс, однако, в том, что в феврале 1917 г. никакого взрыва не было. «Конец самодержавия» происходит даже без аккомпанемента холостого выстрела «Авроры». Февральские события возникают как бы ниоткуда, что прямо ставит вопрос о мере предопределенности свержения монархии.
Традиционная точка зрения состоит в том, что Февраль 1917 г. — это, условно говоря, ответ Истории на «системный кризис самодержавия». Убедительно аргументированная позиция С. В. Куликова такова — Февраль 1917 г. — это успешный верхушечный заговор под лозунгом «революция во имя победы», вызванный стремлением переломить ход войны, отодвинув от руководства Николая II с его «изменницей»-царицей, запредельно уронивших «распутинщиной» свой престиж. Заговорщики, находившиеся в тесном контакте с Рабочей группой ЦВПК, сумели прежде всего через Гвоздева в нужный момент поднять петроградский пролетариат и придать своему заговору вид массового возмущения народных масс457.
Разница между этими подходами — громадная.
Потому что в первом случае — речь идет о глобально неверной стратегии развития страны в течение длительного периода, а этому противоречит все, что мы знаем о преобразованиях Столыпина.
Во втором же варианте речь идет о роковой недальновидности достаточно узкой элитарной группы, самонадеянно пробудившей силы, с которыми она наивно рассчитывала совладать, но, разумеется, справиться не смогла. Не будь заговора во главе с А. И. Гучковым — до осени 1918 г. русская армия безусловно удержала бы фронт, и Россия оказалась бы державой-победительницей[214]. Едва ли не лучшее свидетельство того, что революция не вытекала из логики развития страны как после 1906 г., так и после 1 августа 1914 г., -произнесенные Лениным в январе 1917 г. известные слова о том, что «нам, старикам», грядущей революции уже не увидеть.
Массовость революции, особенно заметная с началом аграрных погромов, и Гражданская война — от Владивостока до Прибалтики и Бессарабии, как бы сами собой подразумевают наличие каких-то глобальных причин, способных всколыхнуть 160 млн. человек.
А тут какой-то заговор?!
Как-то несолидно получается.
Мне приходилось слышать от коллег скептические замечания по этому поводу в стиле: ну вот, опять теория заговора, конспиративные сюжеты.
В ответ я задаю вопрос: действительно ли Петр III умер от геморроидальных колик, а Павел I — от апоплексического удара?
Такая ли редкость подобный заговор в нашей истории и истории других стран с неустоявшимся правовым режимом и слабым правосознанием элит?
Ведь в любой внешне преуспевающей стране всегда имеются скрытые предпосылки революции, поскольку в социальной жизни общества неизменно присутствуют те или иные противоречия. Почему они выходят или не выходят на поверхность, актуализируются или остаются потенциальными возможностями — отдельная большая тема.
И если возмущение все же начинается, то ключевой вопрос в том, что играет роль детонатора. В данном конкретном случае не снижение уровня жизни, а поражения на фронтах сначала привели нескольких слишком инициативных людей к мысли о том, что Россия не сможет победить в войне, пока ею руководит Николай II, и с лета 1915 г. они начали готовить отстранение императора от власти, еще не планируя конца монархии в России.
Обернулось все иначе — главной причиной революционных катаклизмов, на мой взгляд, стало падение монархии. Именно этот фактор, начавший действовать со 2 марта 1917 г., нарастая вширь и вглубь в пространстве и времени, и всколыхнул огромную страну, запустив своего рода цепную реакцию одичания ее населения.
С нашей страной произошла следующая страшная вещь — отречение изолированного и запуганного генералами Николая II росчерком пера уничтожило привычную, незыблемую для большинства из 160 млн. жителей России систему мироздания, вековой порядок вещей, в центре которого стояла фигура Императора. После 2 марта люди проснулись в другом мире.
И включило механизм реализации апокалиптического провидения Достоевского: если Бога нет, значит, все дозволено. По моему глубокому убеждению, все последующее вытекает из этого.
Падение монархии дало массе крестьянства моральную санкцию на реализацию своей вековой мечты — «черного передела». Как крестьяне могли воспринять крушение обычного правопорядка? Вот они и стали осуществлять свои мечты.
Российские газеты за март-апрель 1917 г. дают обильную информацию, позволяющую без труда прогнозировать дальнейшее развитие событий.
Не зря С. В. Зубатов, экс-начальник Московского охранного отделения, узнав об отречении императора, молча вышел в свой кабинет и застрелился. Он, в отличие от Гучкова и Ко, точно знал, что будет дальше, и не хотел на это смотреть. Так же, как и Витте, не исключавший в силу знания характера Николая II трагического разворота событий и не раз повторявший, что не хотел бы него дожить.
Иначе говоря, с ликвидации монархии началось постепенное разнуздание преобладающей части населения — в тылу и на фронте, освобождение ее от тех нравственных сдержек, которые в привычной жизни обеспечивают приемлемое общежитие, нормальную коммуникацию между людьми вообще и представителями различных социальных страт в частности.
Отречение царя разбудило архетипы сознания, тонкий слой цивилизации был в секунду — с точки зрения Истории — сметен проявившейся возможностью творить зло безнаказанно.
Большинством населения новая власть априори не могла восприниматься как настоящая, к тому же она, начиная с «Приказа № 1», не упустила ни одной возможности, чтобы разубедить народ в этом мнении.
Пресса того времени, многие мемуаристы зафиксировали бесчисленные свидетельства постепенного сползания страны в анархию и хаос.
Власть стремительно теряла авторитет и переставала внушать не то что страх, но даже опаску; тут многое было отрепетировано в 1905–1906 гг. «Сколько агнцев обратилось бы в тигров, если бы не страх», — писал H. М. Карамзин, и спорить с ним невозможно — история каждой массовой революции, в числе прочего, подтверждает его мысль.
Много позже Б. Д. Бруцкус так очертил соотношение обсуждаемых проблем. Перечисляя уже известные нам факторы успеха реформы Столыпина,
он отмечает важность вызванного революцией 1905 г. духовного подъема, который поколебал вековую рутину, пробудил мысль народа и стимулировал его энергию, а преобразования «дали этой энергии известный выход для деятельности».
Перед войной в нее были втянуты «все живые элементы крестьянства.
Одни строили свое хозяйство на купленной у Крестьянского банка земле, другие выделялись в хутора или отруба, третьи уходили на новые земли в Азиатскую Россию. Наиболее культурные элементы крестьянства втягивались в кооперативное строительство.
Никогда еще так ярко не намечались прогрессивные течения в русском крестьянском хозяйстве, как накануне войны. Община разлагалась, а вместе с ней отмирали и „чернопередельческие“ настроения.
Ничто не предвещало бури.