85.
А. Я. Ефименко, приводя эти строки, замечает, что правительство обвиняет крестьян в узурпации прав собственности (они продают расчищенные ими земли «под видом своих собственных») и считает, что «межевые инструкции по отношению к северному крестьянскому землевладению — да и не к нему одному — являются настоящими декретами конвента. Если их революционный характер не вызвал в северном населении насильственной реакции, то, конечно, только потому, что издать указ еще не значило привесть его в исполнение»86. Действительно, декларировать запреты оказалось легче, чем реализовать их — легко сдаваться крестьяне не собирались.
Межевые инструкции молчали об уравнительных переделах земель, но исследователи считают, что они готовили почву для них. Во всяком случае, в Уложенную комиссию 1767–1768 гг. поступали наказы черносошных крестьян с просьбами изъять земли богатых крестьян и отдать их в волости «для разделения на души».
Насколько раздражал чиновников сам факт свободного распоряжения крестьянами землей, можно судить по тому, что комиссия, усмирявшая волнения крестьян заонежских погостов Олонецкой губернии в 1769–1771 гг., сообщала в Сенат, что некоторые крестьяне «живут на прежних своих участках и, по давнему беспорядку всех из них, владеют пашенными землями без разделения на тяглы, но яко вотчинники по наследствам»87.
«Давним беспорядком» здесь именуется то, что крестьяне считали своей собственностью расчищенную и обихоженную их предками и ими землю. Действительно, с точки зрения социального расизма эпохи торжества крепостничества это должно было казаться вопиющим безобразием[24].
Оборот земли продолжался в обход закона, однако с каждым годом это становилось все труднее, особенно после реформы местного управления 1775 г., когда государственные крестьяне перешли в ведение казенных палат.
С учетом того, что мы знаем о возможностях самодержавия XVIII в., может показаться странным, что не все распоряжения верховной власти выполнялись безоговорочно. Однако тут мы сталкиваемся, во-первых, с проблемой неопределенности земельных прав, а во-вторых, с проблемой относительной слабости государственного контроля над отдельными сферами жизни страны (в историографии это именуется проблемой недоуправляемости Российской империи).
У правительства и администрации ни тогда, ни позже не было консолидированной позиции по данному вопросу. H. М. Дружинин, замечая, что было бы крупной ошибкой ставить знак равенства между помещичьими и государственными крестьянами, в качестве первого отличия указывает на то, что право собственности казны на землю, занятую государственными крестьянами, не было столь безусловным, как у помещиков на их земли.
«Традиции далекого прошлого, когда государство было еще недостаточно сильно и свободные колонисты беспрепятственно осваивали земельные просторы государственных окраин, сохранили свое влияние и в XVIII веке. Сила векового давностного владения создавала крепкую точку опоры для крестьянских общин. В свою очередь, практика частноправовых сделок на казенную землю путала и расстраивала правительственные планы.
Государственная власть на протяжении XVII–XVIII веков неоднократно запрещала подобные сделки, но она сама колебалась и уступала под давлением класса землевладельцев: нередко она санкционировала заключенные акты и предоставляла право новым владельцам на определенных условиях пользоваться купленными участками.
Даже в центральном правительстве в XVIII и первой трети XIX века не было единодушного и твердого мнения по этому вопросу: такие крупные бюрократы, как Сперанский и Канкрин, склонны были отличать имущество казенного ведомства от земельной собственности крестьянских обществ. „Dominium directum“ — право верховной собственности на государственную территорию — еще не перешло окончательно и бесповоротно в „domimium utile“ — в безусловное право казны на обладание земельными угодьями»88.
Отсюда — большая самостоятельность крестьян, прежде всего черносошных и однодворцев, которые до некоторой степени были свободными распорядителями своей земли и, конечно, не испытывали того гнета, который падал на крепостных.
Надо сказать, что даже во время подготовки Великой реформы проблема права собственности черносошных крестьян в Редакционных Комиссиях не решалась однозначно.
Подобное положение фиксируется вплоть до конца XIX в., когда у неокрепостников обрела популярность идея отмены выкупа крестьянами земли, что означало ее национализацию, — задолго до появления слов «эсеры» и «большевики».
Милые наши «государственники»!
Эта неопределенность, даже неуверенность власти вполне видна в истории введения уравнительного землепользования на русском Севере.
К концу XVIII в. северная администрация всех уровней все настойчивее проводит идею уравнения, видя в ней средство обеспечить уплату подушной подати. В разных районах успех этих мероприятий был неодинаков.
В 1785 г. директор экономии (чиновник казенной палаты, ведавший казенными крестьянами) Олонецкой губернии начал подготовку к уравнительному переделу. Он распорядился отобрать, правда, за компенсацию, земли, проданные и заложенные крестьянами друг другу и пустить их в передел. В том же году императрица разрешила местным купцам и мещанам в течение двух лет продать свои земли дворянам или государственным крестьянам89.
При поддержке многих крестьян уравнительный раздел земель начался и сразу же вызвал протесты.
Торжеству «раскулачивания» помешали крестьянин Костин, имевший «великое множество» земли, которую при переделе у него отобрали и поделили между малоземельными, и несколько его собратьев по несчастью.
Они подали жалобу в Вытегорский нижний земский суд, что крестьяне насильно завладели их землей. Суд решил дело в пользу жалобщиков и предписал вернуть отнятую у них незаконно землю. Однако казенная палата, в свою очередь, велела старосте не слушаться суда (!). Земский суд рапортовал об этом губернатору Г. Р. Державину, указав, в частности, что получившие чужую землю крестьяне дают и другим повод к отъему земель у соседей и что в одной из деревень в связи с этим был ранен топором десятский и его брат90.
Державин заступился за частную собственность, прекратил беспорядок в Пудожском погосте и изложил Сенату свое мнение — несправедливо забирать землю у тех, кто получил ее от предков или купил за свои деньги, и отдавать ее тем, кто хочет лишь воспользоваться чужим имуществом[25].
Генерал-губернатор Тутолмин, однако, встал на сторону казенной палаты, его поддержал Сенат, однако утверждаться стали все же только те переделы, против которых крестьяне не возражали. В конечном счете часть земель была разделена между крестьянами и осталась в уравнительном землепользовании, а другая часть не переделялась даже и в 1870-х гг.
В архангельской губернии ликвидация «безпорядка», т. е. права личной собственности на землю затянулась, и эмоциональный фон, на котором происходило внедрение ползучего крепостнического «коммунизма», проясняет следующая история.
В 1797–1798 г. дворцовые крестьяне были переданы в ведение вновь созданного Департамента уделов. На севере у них было такое же землевладение и землепользование, как и у черносошных. Летом 1798 г. в этот Департамент поступило донесение советника Архангельской экспедиции Григоркова. Он писал, что до 1796 г. крестьяне Сольвычегодского округа (Вологодская губерния — М. Д.) пользовались расчищенными из-под леса землями, старались удобрять их должным образом, а те, у кого не было склонности к хозяйству, шли в отход и зарабатывали там необходимое для жизни и уплаты податей.
«Таковой из самых древних времен заведенный порядок доставлял им способы быть всегда исправными плательщиками казенных повинностей, и ни в какой время доимки не оставались и все были своею участью довольны»91.
Однако когда Вологодская директорская экспедиция в одной из казенных волостей по просьбе лишь двух крестьян решила поделить земли по числу ревизских душ, то охотники до чужой земли, нашлись и в других волостях.
«Подстрекаемые сделанною однажды потачкою», «желая получить обработанную трудами ближнего землю, не стыдясь своей наглости и забыв то, что они столько же могли иметь земли, если бы прилежали более к расчистке, нежели к питейным домам», они также начали требовать уравнения.
Ясно, что «все лучшие и добросовестные крестьяне внимали таковому повелению с болезнию», потому что должны были лишиться «земли, удабриваемой великими трудами, и отдавать таковым, у которых нет ни способности к хозяйству, ни скота, чем бы пахать и удобрять оную».
Из-за сопротивления этих крестьян, продолжает Григорков, передел произошел только в Пучежской волости, которая быстро «пришла чрез разделение земель в совершенное разорение», в то время как в волостях, где все осталось по-старому, крестьяне «пребывают хотя не в излишнем, но в приличном для них довольстве»92.
Григорков был убежден, что после раздела земель прекратится новая их расчистка и обсушивание низин, в то время как разлив рек ежегодно уносит или засыпает песком немалые площади. Кроме того, «пашенная земля, не имея настоящего хозяина, лишится того многотрудного удобрения, которого здешние песчаные места требуют и каковым каждый крестьянин до сего времени питал принадлежащую ему часть, признавая ее своей собственностью»; а без такого удобрения «всякое хлебородие в непродолжительном времени должно исчезнуть»93. Забегая вперед, отметим удивительное сходство аргументации сторонников частной собственности крестьянства на землю в конце XVIII и в конце XIX в.
Вернемся, однако, в эпоху Екатерины II.
В 1785 г. архангельский директор экономии предписал всем старостам и крестьянам волостей своего округа, чтобы «они все тяглые земли между собой уравнили