Несмотря на противодействие Канкрина, Комитет не считал возможным отделять реформу казенной деревни от изменений в положении деревни крепостной100.
Оба преобразования должны были иметь общую идею, общий стержень.
Сперанский был убежден — и Комитеты 1826 и 1833 гг. в общем были согласны с ним, — что реформа управления государственной деревни должна быть исходной точкой разрешения крестьянского вопроса в целом, во всей его совокупности, включая и крепостное право, и дать возможность правительству влиять на помещичье дворянство. Причем главным тут было не создание новых органов управления, а изменение хозяйственного и правового статуса крестьянства.
Крепостное право должны были сменить свободные договорные отношения как на казенных, так и на помещичьих землях.
Цель реформ состояла в безземельном освобождении всех категорий крестьянства, а земля при этом оставалась в руках ее юридических владельцев, т. е. казны и помещиков, как это было в Прибалтике и Польше.
Крепостные крестьяне должны были получить гражданские права лиц свободного состояния, в том числе и право свободного перехода, и поэтому они могли бы «по воле своей переменять место жительства и зависимость от помещика, соблюдая предписанные условия».
Объем крестьянских работ и повинностей будет определяться обоюдным соглашением каждого отдельного крестьянина с помещиком, который дает ему участок земли в пользование.
Однако Комитет 1835 г. считал, что конечная цель не может быть достигнута сразу, одним единовременным актом. Подобный вариант казался слишком радикальным и потенциально опасным переворотом.
Поэтому Комитет выступил за постепенный переход крестьян «с одной степени на высшую», «от состояния крепостного до состояния свободы».
Таких степеней было намечено три.
1) первая — состояние великорусских крепостных крестьян с трехдневной барщиной по Манифесту 5 апреля 1797 года;
2) вторая — положение крестьян, чьи повинности точно определены законом в смысле количества и качества труда («мерная работа»);
3) третья — получение крестьянами полной свободы перехода от помещика к помещику и обработка ими владельческой земли на основании заключенных договоров, так, как это сделано законодательством 1816–1819 гг. в Прибалтийских губерниях.
Этим «переходом крестьян на третью степень, или совершенно в положение крестьян остзейских губерний, удовлетворялась бы потребность государственная, столь важная для будущего спокойствия и процветания России»101.
Таким образом, на повестку дня выдвигалась задача выяснения и установления «мерной работы», т. е. введение обязательных инвентарей (хозяйственных описей имений — М. Д.) точно фиксирующих объем барщины и соответствующего ей денежного эквивалента.
Представив царю свои соображения в мае 1835 г., Комитет Васильчикова разошелся на каникулы до ноября, когда Киселев вернулся из-за границы.
Летом произошло знаковое событие — крупное возмущение государственных крестьян в Пермской и Оренбургской губерниях, несомненно, повлиявшее на решение проблемы казенной деревни. В определенном смысле оно стало итогом кризисных явлений, которые наблюдались в предыдущий период.
Вообще 1830-е гг. были не самым простым временем для нашей страны.
В 1830–1831 гг. Россия пережила первую в своей истории эпидемию холеры, которую тогда не только не умели лечить, но даже не понимали, как она распространяется. Страшная болезнь унесла десятки тысяч жертв и в большой мере дезорганизовала экономику страны.
В 1832 г. началась полоса неурожаев, захвативших ряд северно-черноземных и степных губерний, а также Архангельскую и Пермскую губернии.
В 1834 г. случился новый и очень сильный неурожай, расширивший географию народных бедствий.
Правительство, разумеется, пришло на помощь крестьянам, отпустило ссуды семенами и продовольствием, однако понятно, что неизбежным результатом этой черной полосы 1830–1834 гг. стал рост недоимок.
Если в 1828 г. задолженность государственной деревни исчислялась 45 млн. руб., то к 1835 г. она составила 68 млн. руб.; средняя недоимка на одного крестьянина нередко равнялась 65 руб., в разы превышая годовой оклад податей.
Власть в июне 1832 г. рассрочила уплату долгов, превышающих половину годового оклада. Это, однако, не ослабило податного пресса — Министерство финансов действовало по логике, известной нам из XVIII в., т. е. давило на местную власть, а земская полиция — на крестьянское начальство.
Были разные варианты этого давления. На Юге, например, самым эффективным для казны способом стали «массовые принудительные отработки», когда волостные правления заключали с подрядчиками договоры о поставке рабочих, и по весне отправляли должников до конца ноября на работы. Стоило это примерно 50 руб., деньги шли в правление, минуя крестьянина, на уплату недоимок. Нетрудно представить, как это отражалось на брошенном хозяйстве[27].
Таким образом, власть рубила сук, на котором сидела, — получая какие-то суммы в погашение долгов, она прямо провоцировала их накопление в будущем, не говоря о том, что добрых чувств к государству подобная практика никак не добавляла. Это, кстати, как опытный генерал хорошо понимал Бенкендорф; в 1836 он предотвратил массовую отправку недоимщиков на принудительное строительство шоссе в Рязанской губернии.
Между тем Канкрин в поисках вариантов получения долгов пришел к решениям, хорошо знакомым нам сегодня.
Во-первых, он расширил круг плательщиков казенных и земских повинностей за счет пахотных и поселенных отставных солдат, а также татар и черемисов, населявших Поволжье и Приуралье, лишив обе группы имевшихся на тот момент привилегий и уравняв с остальными государственными крестьянами в отбывании податной и рекрутской повинностей.
28 ноября 1833 г. было утверждено новое «Положение о порядке взимания с казенных поселян денежных сборов на государственные подати, земские повинности в мирские расходы, также и по казенным взысканиям».
Этот «замечательный для своего времени», по мнению Н. К. Бржеского, закон сыграл очень важную роль в истории податного дела 1830–1850-х гг.102 Однако до реформы Киселева, поставившей эту сферу под контроль, применение закона далеко не всегда оправдывало надежд правительства — вводимое им счетоводство было сложным для большинства крестьян.
В начале 1835 г. Канкрин впервые получил разрешение царя на военные экзекуции как средство борьбы с недоимками. В селения, накопившие слишком много долгов, вводились специальные военные отряды — «в страх прочих неплательщиков»103; со времен гугенотских войн подобная мера именуется драгонадой.
35 губернаторов с энтузиазмом воспользовались этим разрешением, творчески подойдя к проблеме и определяя на постой не только зимой, но и летом команды в особо «упорствующих» дворах, деревнях, волостях и даже в целом Павлоградском уезде. Министерство финансов отметило, что в 1836–1837 гг. данное мероприятие прошло весьма успешно, что неудивительно.
В зависимости от конкретной ситуации ставили иногда нескольких солдат, чаще 10–50 рядовых во главе с унтер-офицерами, но в Юрьевскую волость Новгородской губернии, из-за растраты волостных старшин накопившую много долгов ввели целый пехотный батальон.
Результата драгонады добивались за несколько дней, но иногда они требовался месяц и более. Питались военные, как правило, за счет крестьян «улучшенною пищею без вознаграждения».
Нам уже не очень сложно представить, чем оборачивался для крестьян подобный специализированный постой, когда солдаты появлялись именно с целью выбить недоимки.
И вновь приходится вспомнить человека, который рубит сук, на котором сидит. Так, в Павлоградском уезде Екатеринославской губернии удалось добиться внесения 150 тыс. руб. 12-тью казенных селениями (около 21 тыс. ревизских душ). Однако есть данные о том, что за 1836–1837 гг. государственная деревня 11 губерний, «несмотря на введение военной экзекуции» увеличила задолженность сразу на 2,6 млн. руб.
Ко всему сказанному добавилась передача немалой части казенных селений в удельное ведомство, т. е. превращение живших там крестьян в частновладельческих крепостных императорской фамилии.
Этот сюжет обсуждался с 1829 г. в связи с хозяйственными реформами Перовского. Вдаваться в его детали я не имею возможности.
Ясно, что такая комбинация со всех точек зрения была выгодна Уделам, которые еще и потребовали увеличить наделы переходивших к ним крестьян, а вот выгоды казенных крестьян априори были сомнительны.
Ясно и то, что возражать против этой меры в целом никто не решился, хотя Канкрин как министр финансов резко оспорил идею дополнительного отвода земли, к тому же запланированного в важнейшей для переселенцев — государственных крестьян Оренбургской губернии.
Проект закона был утвержден в начале 1830 г., а в начале 1835 г. последовал именной указ Сенату о передаче «всех казенных крестьян Симбирской губернии… ныне же в удельное ведомство со всеми землями, лесами, не исключая и корабельных рощей, оброчными статьями и прочими угодьями как крестьянам сим, так и собственно казне принадлежащими».
Одновременно все удельные имения перешли с душевого оброчного сбора на поземельный. В итоге платежи удельных крестьян значительно выросли.
В ряде случаев в казенной деревне вспыхнули массовые протесты, и их нельзя отнести только за счет вполне естественного крестьянского консерватизма, вполне интернационального. Нельзя не согласиться с Дружининым в том, что в данном случае «государственные крестьяне увидели перед собой новую страшную перспективу — утрату того относительного минимума хозяйственной и правовой самостоятельности, который обеспечивался принадлежностью к казенному ведомству». И не будем забывать, что все это происходило в условиях продолжающегося сельскохозяйственного кризиса.
В ходе «обмена» в трех уездах Симбирской губернии произошли волнения 40 тысяч татарских лашман, т. е. государственных крестьян, приписанных с 1718 г. к корабельным лесам для рубки и вывозки бревен; их труд считался более тяжелым, чем у горнозаводских рабочих. Подобно однодворцам и пахотным солдатам, они не переходили в Уделы, как «простые» государственные крестьяне, но стали подчиняться этому ведомству административно «для единообразного в губернии управления».