146.
Во всех действиях государства «резко проводился взгляд на крестьянина, как на существо, которое живет не для себя, не для удовлетворения своих духовных и материальных потребностей, а для надобности государственной-для платежа податей.
Крестьянин XVIII столетия — это ничто иное, как аппарат для вырабатывания подати; если этот аппарат находился в крепостной зависимости частного лица, то он кроме подати вырабатывал в пользу помещика оброк и отбывал разного рода повинности»147.
Это очень емкие слова, за которыми — огромная часть нашей истории.
Подушная подать стала одним из факторов резкого ужесточения режима, и, несомненно, повлияла на формирование образа мышления нашего народа, поставленного в необходимость гораздо большей ценой, чем прежде, оплачивать в прямом и переносном смысле не только само существование вотчинно-крепостнического государства, но и его весьма активную внешнюю политику.
Одновременно она изменила ряд коренных условий ведения ими хозяйства. Под нажимом владельцев и казны переделы земли стали неотъемлемой чертой крестьянского земледелия, хотя крестьяне далеко не безропотно восприняли этот, по выражению Чернышева, «фискальный», или «крепостнический коммунизм». Введение круговой поруки также во многом обусловило рост напряженности внутри собственно крестьянства. Она способствовала становлению многих негативных явлений, в том числе и социального иждивенчества.
Восприятие крестьянина как «аппарата для вырабатывания подати» благополучно перешло из XVIII века в XIX.
Казенная деревня была в ведении Министерства финансов, а главной его заботой было поступление податей в казну. И люди, их платившие, интересовали правительство только в этом качестве, хотя с конца XVIII в. немало было сказано красивых слов о «попечении» над крестьянами, оставшихся, впрочем, словами.
Ради подушной подати можно было «раскулачить» черносошных крестьян, перевернуть все жизненные понятия сотен тысяч людей, и воспитывать веру в то, что царь всегда сделает так, как нужно большинству (крепостническая демократия) и т. д.
С одной стороны, Киселев продолжил эту линию и ввел, хотя и не полностью, уравнительное землепользование у однодворцев и казаков.
А с другой, его реформа во многом была прорывом.
Впервые в истории России было создано министерство, в ведении которого находилось 20 млн. налогоплательщиков, которое гласно объявило своей главной целью подъем их благосостояния, а фискальные мотивы отодвинуло на второй план. Правительство едва ли не впервые увидело в крестьянах людей. Оно впервые сделало для них что-то, кроме кормежки в неурожайные годы.
Реформа Киселева коснулась многих болевых точек будущей Великой реформы 1861 г.
Уверенный в опасности перехода «из полного рабства» «вдруг к полной свободе», он предпринимает попытку введения государственных крестьян в правовое поле, поскольку это путь выхода из психологического наследства русской истории.
Киселев понимает, что рано или поздно режим изменится. А столетия беззакония — плохая школа для этой новой жизни. И он хочет приучать людей к ней постепенно.
Ведь грядущее освобождение неотвратимо поставит перед Россией ряд сложнейших проблем, помимо баланса распределения помещичьей земли и платежей за оную.
И одной из главных здесь будет проблема сознания, сформированного в крепостничестве. Киселев считал, что перемены в этом сознании сами собой не произойдут.
Поэтому я считаю его преобразования рубежом в крестьянской политике Империи, потому что это была — в числе прочего — попытка подготовки миллионов людей к свободе. Насколько она могла быть успешной в тогдашних условиях — другой вопрос. Однако убежден, что в той конкретной ситуации и намерения Киселева дорогого стоят.
Вместе с тем еще раз подчеркну — правительство своими, что называется, руками почти полтораста лет до Великой реформы насаждало в русской деревне аграрный коммунизм — по причине его тактических удобств. О стратегических последствиях этой политики задумывались немногие.
О «как-нибудь» и «кое-как»
В 1907 году С. Ю. Витте, подводя итоги русско-японской войны, заметит: «Российская империя, в сущности, была военной империей; ничем иным она особенно не выдавалась в глазах иностранцев. Ей отвели большое место и почет не за что иное, как за силу».
Так было и в петровские времена после Полтавы, так и было и при Александре I и его брате. Не зря тогда граф М. С. Воронцов однажды язвительно заметит, что у нас «командование дивизией почитается верхом человеческого совершенства».
Вместе с тем мы должны понимать, что военная мощь России нимало не коррелировала с тем, как работали внутренние механизмы обеспечения боеспособности русской армии, а шире — российская система управления вообще, поскольку все было взаимосвязано.
Важную информацию в этом плане сообщает известная записка графа А. Ф. Ланжерона «Русская армия в год смерти Екатерины II», задумывавшаяся им как введение к мемуарам о российском периоде своей биографии[41].
Надо сказать, что еще не зная о ее существовании, я с юности множество раз повторял высказанное в ней мнение автора о русском воинстве, вычитанное, помнится, у Петрушевского, которым (мнением) всегда несколько тщеславился. Пересказывал я его примерно так: «Судя по размерам внутреннего беспорядка, русская армия должна была бы быть одной из слабейших в Европе. Между тем она является одной из сильнейших. Объяснить данное противоречие я не могу, я могу на него только указать»[42]. Собственно говоря, для объяснения данного парадокса Ланжерон и написал этот текст.
Так и возникают аргументы в пользу спорного, но для многих из нас лестного соображения о «загадочной русской душе».
Записка — панорамный очерк внутреннего устройства и повседневности армии, как бы миниэнциклопедия. Автор касается весьма широкого круга вопросов, которые, как правило, игнорируют парадные батальная живопись и литература — от рекрутских наборов до характеристики генералитета, от бесконечных финансовых махинаций до военного образования, от повседневной жизни солдат и офицеров до порядка чинопроизводства, от телесных наказаний до устройства артелей и обозов, от сибаритства военных до вредной для службы роли гвардии и т. д. За недостатком места я коснусь лишь того, что важно для нашего изложения, опуская, увы, множество колоритнейших деталей и характеристик.
В центре записки — впечатляющая картина удивительного беспорядка и масштабных злоупотреблений.
Собственно говоря, по концентрации абсурда (как мрачного, так и забавного) Записка — это своего рода забористый коктейль из, условно говоря, Босха и Брейгеля, в котором, кстати, фигурирует и корабль — «громадное золоченое судно», которое возил с собой командир Кинбурнского драгунского полка бригадир Федор Апраксин, чтобы, переправляясь через реки, «давать на нем серенады»148.
Это во многом определяется тем, что Ланжерон — опытный европейский офицер, с устоявшимися взглядами на жизнь и службу, а также и представлением о достоинстве военного, который из-за революции попал в другой мир с иной системой ценностей. В некотором смысле он стал вольтеровским Простодушным.
И что же он увидел?
Армию, которая, в сущности, функционирует за счет гигантской коррупционной схемы. Воровство в ней не просто поставлено на «промышленную основу», но имеет системообразующий, базовый характер.
Армию, где полковые командиры подкупом или страхом вовлекают подчиненных в преступные махинации с полковыми деньгами, и где достаточно низка служебная дисциплина — в том числе и из-за воровства.
В этой армии полковники часто живут в поразительной роскоши — в окружении свиты из прихлебателей и любовниц, на которых очень часто и женятся.
Это армия, в которой процветает жестокость в отношении солдат, где дают до 300, а то и 500 ударов за «пустую ошибку» на ротном ученье, где «негодяи… распивая чай пред своею палаткою», забавляются тем, что бьют «без всякой причины целую дюжину людей ради своего маленького развлечения».
В свою очередь, эта армия сама часто жестока по отношению к обывателям даже на территории Империи.
Это армия, где далеко не всегда присутствует служебная справедливость, где чины часто не заслуживают, а «хватают», и где знатность рода и знакомство с власть предержащими куда важнее истинных служебных заслуг.
И господствующее в стране крепостничество, хотя автор прямо этого не говорит, множеством примет отражается в повседневной жизни и солдат, и офицеров, в отношениях людей друг с другом и т. д.
Беспорядок начинается при самом комплектовании армии, т. е. с поставки рекрутов. Их рост, возраст, наружность, здоровье и даже личные качества строго регламентируются законами, но они, подобно многим другим законам в России, легко обходятся, и потому полки получают много новобранцев, которые не должны были бы служить.
Сдача в рекруты приводит людей в отчаяние. Кто-то плачет и рвет на себе волосы, кто-то увечит себя[43], если может решиться на это, кто-то уходит в бега, остальные долго горюют о родных местах и трудно привыкают к солдатчине.
Весь комплекс мероприятий, связанных с реализацией воинской повинности, — от выбора рекрутов в деревнях до доставки их в полки сопровождается такими злоупотреблениями, что до места назначения доходит едва половина взятых в службу людей.
Часть их умирает по дороге «от болезней, усталости, с горя и от дурного обращения. Другая часть просто напросто крадется провожающими их офицерами, которые показывают их умершими в дороге, а затем продают или отсылают в свои имения, если имеют их; наконец, часть из числа прибывающих бракуется.
В итоге из набора в 100 тысяч человек через год в строю остается половина»149 (конец этой вакханалии положил Павел I).