Счастье России в том, что у нее нет ни протестантизма, ни феодальности. Это сообщает ей «ковкость» и облегчает возвращение к старине.
«Наша церковь построена просто, патриархально; она не имеет на душе таких грехов, как римская. Отношения наши к правительству, взятые в своем начале, суть отношения семейные, детей к главе семейства. Между ними не нужно письменных договоров и власть не принуждена ни бороться, ни торговаться с партиями и цехами.
Следственно, дай Бог, чтобы все это так и осталось; России бесполезны радикальные реформы, которых Европа ищет в поте лице своего и не находит. Для частных улучшений дорога не закрыта (у нас в России — М. Д.)»213.
А сам Одоевский в конце 1830-х гг. убежден, что «ни социальная жизнь Запада, основанная на экономическом рабстве, ни его политический строй с господством охлократии не могут возбуждать нашей зависти. Франция — политический вулкан, Англия — сплошная торговая контора, Америка — страна рабства и меркантилизма, Испания — очаг нечеловеческой жестокости»214.
Внешне Запад остается христианским, но на деле он погряз в язычестве. Там повсеместно царят меркантильные заботы и желудочные интересы, там «ухо загрубело от стука паровой машины; на пальцах мозоли от ассигнаций, акций и прочей подобной бумаги». В этих условиях говорить об искусстве то же самое, «что рассказывать о запахе кактуса (человеку) лишенному обоняния»215. О назначении искусства там давно забыли.
Франция страна революций, пролившая реки человеческой крови, находится в «беспрестанном нервическом припадке». Ее духовную жизнь растлевает меркантилизм, страна «дряхлеет и клонится к упадку»216.
К ней заслуженно присоединится и Англия, где «все принесено в жертву золоту», где фабрикант «заставляет ребенка работать 20 часов в сутки для своей наживы». Да, англичане «прекрасно делают перочинные ножики», «но худо то, что они успехи своей промышленности купили ценою человеческого достоинства». Рабочий у них стал машиной217.
Но в минуту испытаний мир увидит, «какою паровою машиною они скрепят распадающиеся члены полусгнившего состава? Увидим, в чем состоит последнее торжество вещественной пользы, увидим страшный урок народам, продающим свою душу за деньги»218.
Америка воспроизводит все пороки Англии, возможно, еще сильнее и ярче.
Одоевский убежден, что Запад ждут тяжелые испытания, если он не поймет, что находится в тупике, и не обновит свою жизнь контактами с Россией.
Столь же категоричен и М. М. Погодин: «Да, будущая судьба мира зависит от России… Какая блистательная слава!
.. Кто взглянет беспристрастно на европейские государства, тот, при всем уважении к их знаменитым учреждениям, при всей благодарности к их заслугам для человечества, при всем благоговении к их истории, согласится, что они отжили свой век, или по крайней мере истратили свои лучшие силы, то есть, что они не произведут уже ничего выше представленного ими в чем бы то ни было: в религии, в законе, в науке, в искусстве.
…Разврат во Франции, леность в Италии, жестокость в Испании, эгоизм в Англии, явления общие, принадлежащие к отличительным признакам, неужели совместны с понятиями о счастии гражданском, не только человеческом, об идеале общества, о граде Божием?
Златой телец — деньги, которому поклоняется вся Европа без исключения, неужели есть высший градус нового европейского просвещения, христианского просвещения? Повторяю, где же добро святое?»219.
Весьма масштабно выступил в 1841 г. профессор Московского университета Шевырев, которому мы обязаны оборотом «гнилой Запад»220.
«Драма современной истории», по его мнению, состоит в противостоянии России и Запада.
Оно продолжает самые «знаменитые единоборства всемирной истории» — между Персией и Грецией, Грецией и Римом, Римом и германцами: «Запад и Россия стоят друг перед другом, лицом к лицу. Увлечет ли нас он в своем всемирном стремлении? Пойдем ли мы в придачу к его образованию? Составим ли какое лишнее дополнение к его истории?
Или устоим в своей самобытности? Образуем мир особый по началам своим, а не тем же европейским? Вынесем из Европы шестую часть мира… зерно будущему развитию человечества?
Вот вопрос — вопрос великой… Решать его — во благо России и человечества — дело поколений нам современных и грядущих»221.
Затем Шевырев характеризует положение культуры и религии в отдельных странах, что является для него главным критерием их нынешнего состояния.
В отличие от Одоевского он старается быть объективным, однако идея отыгранной европейцами роли ясно звучит и у него. Так, «Италия совершила свое дело. Ее искусство стало собственностью всего образованного человечества. Она эстетически воспитала Европу — и всякий миг благородных ее наслаждений, столько украшающих жизнь нашу, есть дар бескорыстной Италии»222. Но в настоящем ее культура неподвижна.
Хотя Англия «корыстно присвоила себе все блага существенные житейского мира; утопая сама в богатстве жизни, она хочет опутать мир узами своей торговли и промышленности»223 он все же находит слова восхищения для английской промышленности, для достижений ее техники. Однако после Вальтера Скотта и Байрона она ничего не дала человечеству.
Шевырев обильно цитирует французского публициста Ф. Шаля, прямо заявившего, что «народы европейские, как будто с единодушного согласия, нисходят до какого-то ничтожества полукитайского, до какой-то слабости всеобщей и неизбежной» и повторяет вслед за ним, что «Европа умирает!», что Запад «изнемогает»224.
Для России важнее всего ситуация во Франции и Германии.
Обе страны «были сценами двух величайших событий, к которым подводится вся история нового Запада, или правильнее: двух переломных болезней, соответствующих друг другу. Эти болезни были — реформация в Германии, революция во Франции: болезнь одна и та же, только в двух разных видах».
Со стороны можно подумать, что болезнь уже ушла, что произошел перелом недуга, и обе страны стали вновь развиваться нормально.
Но это неверно. Болезни породили «вредные соки», которые продолжают отравлять обе страны, давая «признаки будущего саморазрушения».
Мы, русские, «в наших искренних, дружеских, тесных сношениях с Западом… не примечаем, что имеем дело как будто с человеком, носящим в себе злой, заразительный недуг, окруженным атмосферою опасного дыхания.
Мы целуемся с ним, обнимаемся, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства… и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем в потехе пира будущего трупа, которым он уже пахнет!
Он увлек нас роскошью своей образованности; он возит нас на своих окрыленных пароходах, катает по железным дорогам; угождает без нашего труда всем прихотям нашей чувственности расточает перед нами остроумие мысли, наслаждения искусства…
Мы рады, что попали на пир готовый к такому богатому хозяину… Но мы не замечаем, что в этих яствах таится сок, которого не вынесет свежая природа наша… Мы не предвидим, что пресыщенный хозяин развратит ум и сердце наше; что мы выдем от него опьянелые не по летам, с тяжким впечатлением от оргии, нам непонятной…»225.
Так, во Франции «великой недуг породил разврат личной свободы», который дезорганизует все государство. Франция горда завоеванной политической свободой, однако каковы ее плоды? Не говоря о том, что «развитие ее промышленности стесняется год от году более своеволием низших классов народа», чего добились французы этим приобретением в сфере религии и культуры?
По мнению Шевырева, немногого. Они «злоупотреблением личной свободы уничтожили в себе чувство религии, обездушили искусство и обессмыслили науку», а в литературе не дали ничего, кроме Бальзака и Гюго.
Беда Германии — религиозный раскол, и германскую литературу и искусство автор разносит в прах, как и французскую.
Грядущее, считает Шевырев, за Россией, которая «сохранила в себе чистыми три коренные чувства, в которых семя и залог» ее будущего: «древнее чувство религиозное», «чувство государственного единства», т. к. «царь и народ составляют одно неразрывное целое» и «сознание нашей народности»226.
Вполне внятный манифест «теории официальной народности».
Список подобных высказываний легко продолжить.
Итак, многими интеллектуалами той эпохи Россия и Запад воспринимаются как две если не прямо, то потенциально враждебные силы, причем в характере претензий к оппоненту русские люди вполне солидарны:
1. Кризис веры и духовности. Для русских людей это настолько важно, что нам сегодня это не очень просто понять. Александр I еще в 1815 г. заметил, что «во Франции живет 30 миллионов скотов, одаренных литературно. Да и может ли быть что-то там, где нет веры?»227.
2. Господство «вещественной цивилизации», нацеленной на материальные блага, которая забыла, для чего живет человек. Это привело к торжеству эгоизма и корыстолюбия и закономерно отодвинуло идеалистические компонент бытия — религию, культуру и искусство на задний план, что оценивалось как явный симптом деградации.
Олицетворяла эту цивилизацию в первую очередь Англия, однако схожие процессы фиксируются и во Франции, и в Германии.
3. Политическая нестабильность Европы, воспринимаемая как очевидный признак ее близкого крушения. Мечущийся в тщетных попытках решить свои проблемы Запад противопоставлялся России, стоявшей незыблемо «яко гора Сион среди всемирных треволнений»228.
Пока Европу раздирали социальные противоречия, Россия безмятежно вкушала величавый покой, обладая самой сильной армией и патриархальными нравственными устоями, которые призваны были устыдить погрязшую в эгоизме Европу и дать ей пример настоящих взаимоотношений между людьми.
При этом нередко звучит мысль о желательности изолировать Россию от тлетворного влияния Запада, о разрыве культурных контактов.