. По мере распространения христианства славяне постепенно теряют эти особенности, и в первую очередь это коснулось русских (славян), у которых древнее самоуправление было подавлено заимствованным из Византии самодержавием. Поляки держались дольше всех, и Польское государство реализовало «древнеславянский общий идеал во всем блеске и величии», поскольку в нем было народоправство «на началах равенства, свободы и братства». Однако это противоречило таким устоям западной цивилизации, как римское право, католицизм, феодализм, которые подавили общинный строй. Когда Польская республика переступила через свои идеалы и лишила народ его суверенных прав, она прекратила свое существование.
Идеи Лелевеля подхватил и развил Вацлав Мацеевский, а затем великий польский поэт Адам Мицкевич, сделавший их достоянием Европы. Он был первым профессором славянской словесности в Коллеж де Франс, и его лекции по истории славянских литератур, в которых он популяризировал теорию общинного быта Лелевеля, имели огромный успех.
Святловский пишет: «Лекции Мицкевича привлекали толпы слушателей и служили громкою злобою дня в обществе и печати. Так в начале 40-х годов из стен „College de France“ возвещено было Европе „открытие“ неведомого раньше славянского мира. В нем многие, заслушавшись восторженной речи славянского патриота, увидели воплощение тех идеалов общежития, к которым тщетно и мучительно стремилась цивилизация в течение тысячелетий. Это был тот же самообман, которому поддался в свое время Руссо, видевший в Польше частичное воплощение своих идеалов»244.
В историографии вопрос о приоритете «открытия общины» до сих пор остается предметом дискуссии, однако для нашего изложения этот сюжет не слишком важен245.
Разумеется, славянофилов построения поляков не устраивали, и, создавая свое учение, они высшие характеристики славянского духа и гармоничное устройство быта древних славян отнесли к России.
И — важнейший момент! — они обогатили идею русского мессианства своим вариантом общинного православного социализма, который может решить проблемы Запада, а заодно исключит революционные потрясения в России.
Анненков писал: «Кому не известно, что, собственно, русский социализм или то, что можно назвать народными экономическими представлениями, заключался в очень ясных и узких границах, состоя из учения об общинном и артельном началах, то есть из учения о владении и пользовании сообща орудиями производств.
В этом скромном, ограниченном виде, данном всей нашей историей, русский социализм и был поставлен впервые на вид славянофилами, с прибавкой, однако ж, что он может служить не только образцом экономического устройства для всякой сельской и ремесленной промышленности, но и примером сочетания христианской идеи с потребностями внешнего, материального существования», «всесветным экономическим принципом, который мог бы быть годен для всякого хозяйства»246.
Как понимать эти слова?
Думается, так.
Да, «гниющий Запад» сам пришел к тому, что необходимо создать новый мир, новую, справедливую жизнь, которую европейцы связывают с социализмом и коммунизмом. Однако построить такой мир они могут только с помощью России, в которой сохранились главные органические начала — община, где смиряются амбиции личности, и — православие, высшая религиозная форма, в которой сочетаются идеи социализма и коммунизма. И это есть всемирный, «всесветный экономический принцип».
Христианство, по мнению славянофилов, далеко не исчерпало своих возможностей и прежде всего в сфере социальной. Современность требует создания общества, основанного на действительно христианских, евангельских началах. Тогда нравственные обязанности индивида, устанавливаемые христианством, будут переведены в юридические нормы.
В частности, Ю. Ф. Самарин отмечал: «Христианская религия проповедует богатому уделять от своего имущества бедному. Новое общество поймет, что так и должно быть… То, что составляет обязанность богатого, есть право бедного. Всякий человек должен иметь собственность: это его право. Следовательно, собственность должна быть общею. И много других вопросов социальных разрешится тем же образом»247.
Здесь нужно вспомнить, какое огромное значение придавали социалисты коллективизму, созданию объединений людей в борьбе с миром капитала.
H. X. Бунге писал, что из самого термина «социализм» следует, что он — в противоположность индивидуализму — ставит своей задачей создание сообществ, союзов, ассоциаций людей, разобщенных в борьбе за существование.
Основа современного общества, по социалистам, заключается в положении «chacun pour soi et Dieu pour personne» (каждый за себя и Бог за всех), которое провозглашает беззащитность слабого и отсутствие всякого содействия и помощи со стороны других лиц, вследствие индивидуалистического строя общества.
Для того, чтобы вывести человека из состояния беспомощности, нужна ассоциация — общение людей в производстве, во владении и пользовании имуществом, а также и в потреблении248.
Община и была идеальной ассоциацией такого рода, одухотворенной при этом православием. Будучи «основой, грунтом всей русской истории» (Ю. Ф. Самарин), она была создана естественно, а не искусственно, и изначально строилась на примирении интересов, а не на борьбе. И Россия должна воспользоваться этим проявлением «народного духа», пронесенным через века, для дальнейшего развития страны.
Переделами земли община предупреждает пролетаризацию, обезземеливание крестьянства, а значит, и антагонизм между собственниками земли и теми, кто ее лишился. Поскольку крестьянин-общинник одновременно и производитель, и «предприниматель», т. е. владелец того, что он произвел, то в общине производитель не становится жертвой интересов производства, как это ежедневно происходит при капитализме.
Поэтому славянофилы надеялись, что сохранение и развитие общинного устройства позволит России избежать революции.
По мнению Хомякова, община препятствует, с одной стороны, возникновению противоречия между трудом и капиталом и пауперизацию населения, которую можно наблюдать в пока преуспевающей Англии («В ней страшные страдания и революция впереди»).
А с другой, она тормозит дробление земельной собственности и «разъединенность» социума, которые существуют во Франции («Разъединенность же есть полное оскудение нравственных начал; а… оскудение нравственных начал есть в то же время и оскудение сил умственных»).
Отсюда вывод: «Итак, община столько же выше английской фермы, которой бедствия она устраняет, сколько и французской, которая, избегая бобыльства физического, вводит бобыльство духовное и дает городам такой огромный и гибельный перевес над селом».
От крестьянской, земледельческой общины возможен прямой переход к общине промышленной. Артель — осуществление общинного принципа, перенесенного из земледелия в промышленность, где она имеет аналогичное значение — осуществление народного духа, нравственного закона справедливости, стремление к равенству.
Община для славянофилов в конечном счете превращалась в «нравственный союз людей», «братство», «торжество духа человеческого». Отсюда вытекало отождествление понятий «община и земля», — вся русская земля есть большая община249. Идея оказалась живучей — о том же полвека спустя с пафосом будут заявлять эсеры во главе с Виктором Черновым.
Учение об общине — апофеоз системоцентричности.
Удивляться будем?
Полагаю, не только у меня приведенная выше критика Запада порой вызывала удивление.
Почему Россия, какой она была во 2-й четверти XIX в., в лице своих интеллектуалов предъявляла к Европе претензии нравственного свойства и поучала ее?
Как могло случиться, что умнейшие русские люди, живя в отсталой культурно и экономически стране с крепостным правом и неграмотным на 90 % населения и т. д., видели себя спасителями цивилизованного мира от неминуемой гибели?
Неужели они думали это всерьез?
Чем они собирались его спасать? Какими снадобьями?
Что такого они могли предложить, чего не знал Запад?
Другой тип взаимоотношений между людьми? Как между крестьянами и помещиками? Или как между Николаем I и дворянством?
Православную веру?
Между тем наше недоумение объясняется просто — тогда и Запад, и Россия оценивались с другой точки зрения, исходя из других критериев.
Но каких?
Ведь, кажется, есть вечные параметры сравнения — уровень развития культуры, экономики, образования и грамотности, уровень свободы граждан, наконец. И едва ли Николаевская Россия была тут лидером.
Все верно.
Однако это отнюдь не исчерпывает проблему.
Что делать народу, который, хотя и отстает по указанным «параметрам», но нисколько не чувствует себя ущербным? Который считает себя самым могущественным на поле боя и который при этом, несомненно, ощущает свой интеллектуальный и духовный потенциал, пусть пока и нераскрытый?
Надо объявить отставание мифом, точнее, вывести его за скобки привычной диагностики, привычных сравнений, наметить другое поле для сопоставления, а также ввести столь любимое в России будущее время, отложив на грядущее ликвидацию неграмотности и др.
Вся критика Запада одновременно была ВЫБОРОМ ПУТИ.
И здесь не очень важно было то, что наши наблюдатели, что вполне естественно, не очень понимали европейскую жизнь.
Н. А. Ерофеев в своей прекрасной работе «Туманный Альбион» показывает, как это происходило, как в то самое время, когда Англия вошла в пору расцвета и могущества, в сознании русских людей формировался образ стоящего на краю гибели «дряхлого Альбиона».
Этот образ «не был итогом изучения реальности, а возник как бы априорно, т. е. еще до того, как явились факты, способные его подкрепить. Тем не менее он оказал сильное и длительное влияние на русские представления об Англии: он не только окрасил эти представления в определенный цвет, но, позволив соединить воедино отдельные разрозненные факты, предопределил возникновение единой и связной картины»