На людей, чьи поступки до такой степени зависят от настроения, нельзя возлагать никакой серьезной ответственности.
Дальнейшая судьба идей славянофилов в большой мере связана с яркой, местами обаятельной и даже феерической, однако абсолютно безответственной фигурой основателя крестьянского (общинного) социализма, т. е. левого народничества, А. И. Герцена.
Герцен исключительно важен для нашей истории, поскольку именно с ним в огромной степени связано развитие не только революционных идей, но и русского общества в целом.
Внебрачный сын богатого дворянина И. А. Яковлева к 30-ти годам он дважды побывал в ссылке — сначала как один из лидеров студенческого кружка в Московском университете, а затем как критик работы полиции. Вернувшись в 1842 г. в Москву, он стал активным западником, выделяясь явным тяготением к социализму и к революционному радикализму.
В 1846 г. после смерти отца, оставившего ему вполне приличное наследство, он сумел получить иностранный паспорт и в январе 1847 г. с семьей и матерью уехал за границу — как оказалось, навсегда.
«С отъездом Герцена на Запад», — пишет историк Мартин Малиа, — «началась величайшая авантюра в его жизни: эмиграция превратила его из мелкого журналиста, пишущего корявые гегельянские трактаты и второсортную социальную беллетристику для московских интеллектуалов, в крупную революционную фигуру». Благодаря свободе слова он первым из русских стал «разрабатывать и распространять свою особенную национальную теорию революции.
Если бы он не сумел уехать из России именно в тот момент, его место в истории было бы действительно скромным — он был бы радикальным Грановским или двойником Белинского. Еще год, и было бы слишком поздно, ведь, начиная с 1848 года и до смерти Николая I, было чрезвычайно сложно покинуть Россию и практически невозможно для человека с таким прошлым, как у Герцена»262.
Его публицистическая деятельность в Париже с самого начала была исполнена антибуржуазным, а шире — антизападным пафосом, причем в плане беззастенчивого поношения Европы он перещеголял чуть ли не всех славянофилов. Поэтому традиционный взгляд на него как на западника требует уточнения.
Считается, что итогами прокатившихся по Европе в 1848–1849 гг. революций, особенно французской, которую он наблюдал вблизи, Герцен оказался смертельно разочарован, и именно это чувство лежит у истоков народничества. Это та самая неудовлетворенность итогами буржуазно-демократических революций на Западе, о которой говорится в начале этой книги.
Во множестве текстов, авторы которых верят «Былому и думам», утверждается, что потеряв веру в потомков Дантона и Робеспьера, которые не оправдали его высоких ожиданий и оказались мещанами, он якобы и изобрел свой «общинный социализм».
Ряд специалистов, однако, убедительно показывает, что это «разочарование», которому в истории русской революционной мысли придается едва ли меньшее значение, чем открытию Коперника в истории науки, было имитацией, литературной постановкой. Западом он был недоволен еще в Москве.
Тот же Малиа справедливо считает, что «никакая мыслимая Европа не смогла бы удовлетворить» тем идеалам, с которыми он пересек границу. Более того, «Герцен отреагировал бы гораздо сильнее, чем он сделал это, если бы революция увенчалась успехом и установила бы благие либеральные республики везде западнее России, или если бы революции не случилось вообще»263.
Судьбоносные теории рождаются по-разному. Это я к тому, что теория, в конечном счете искалечившая историю России, а попутно и неисчислимое множество судеб во всем мире, — таково мое твердое убеждение — родилась не в результате просветления личности масштаба Франциска Ассизского, Мартина Лютера или протопопа Аввакума.
Получается, что она — результат всего-то мистификации ну очень свободолюбивого и взбалмошного русского барина, грезившего о материализации своей версии «мечтательного бреда», как называл социализм Достоевский, и обманутого в этих ожиданиях, человека крупного, в своем роде очень яркого и весьма одаренного литературно, но не более того, и уж никак не годящегося на роль апостола.
Думаю, что этот факт, наряду с тем, что крестьяне Петрашевского сожгли построенный им для них фаланстер a la Fourier, — один из эпиграфов к судьбе социализма в России.
Разочарование такого эпического масштаба подразумевало либо крайнюю депрессию, либо поиск нового идеала.
Считается, что, так до конца и не смирившись с нравственным падением европейцев в 1848–1849 гг., Герцен прочел два первых тома опуса Гакстгаузена, с которым он в 1843 г. общался в Москве. Перед его взором, как он сообщает, забрезжила «едва заметная полоска на востоке, намекающая на дальнее утро, перед наступлением которого разразится не одна туча»[67].
После этого он быстро и весьма беззастенчиво переформатировал идеи славянофилов и Гакстгаузена и, убрав из них христианскую составляющую, выдвинул теорию «общинного социализма», сыгравшую огромную роль в идейном развитии русского общества.
Теперь он — вопреки тому, что думал в 1843–1844 гг. — был согласен, что в русской уравнительно-передельной общине уже воплощены те идеалы эгалитаризма, демократии и пр., о водворении которых в обществе «грезят» социалисты Запада.
Поэтому эта община не только станет основой будущего социалистического строя в России, но и спасет мир в целом — на меньшее он, подобно славянофилам, согласен не был.
Теперь он был солидарен с ними в том, что ни тяжелейшая русская история, ни века крепостного права не отразились на душевных качествах народа. Поэтому только русский мужик является потенциальным носителем новой, не мещанской и не буржуазной жизни. Крестьянский мир в потенциале содержит в себе возможность «гармонического сочетания принципа личности и принципа общинности, социальности»264. Воистину — Руссо живее всех живых!
Однако его модель спасения человечества отличалась от славянофильской.
Уже к 1848 г. Герцен был законченным анархистом, что, в общем, немудрено при николаевском прессинге, и его идеалом была свободная федерация самоуправляющихся общин, «коммун».
Только она могла разрешить главное из существующих, по его мнению, противоречий — между личностью и обществом. Как и большинство социалистов, он пытался убедить человечество, в том, что в коллективе возможно свободное гармоничное развитие личности (отцу в свое время явно следовало отдать его в кадетский корпус!).
И поэтому Герцен хотел не трансформации, а ликвидации государства в принципе — как явления мироздания.
Подобно большинству русских людей, писавших на подобные темы, он справедливо решил, что «умирающей», «пережившей себя» Европе такого «дивного нового мира» не построить. В частности, потому, что она — эпицентр мировой буржуазности и мещанства, которым в герценовском светлом будущем места нет. Он и здесь совпадал со славянофилами.
Европейцы, слишком привязанные к своему прошлому, к своей системе жизни, к обеспеченным правам личности и многому другому — в принципе не могут спасти мир от этой беды, поскольку даже здешние пролетарии (не говоря о буржуазии) сплошь мещане. Другими словами, вместо того, чтобы 25 часов в сутки думать о вечном и высоком, о преображении человечества в отсутствие государства, они всего лишь хотят завтра жить лучше, чем сегодня, а о счастье рода людского вспоминают только на митингах.
И это было пошло и низко в глазах весьма состоятельного джентльмена А. И. Герцена, аристократа духа, в жизни не державшего в руках ничего тяжелее охотничьего ружья и, возможно, саквояжа.
Надо сказать, что в ту пору антимещанство уже было очень в тренде; Герцен чутко улавливал модные интеллектуальные тенденции. Так, показательным героем 1850-х годов был Гюстав Флобер, который описывал, как буржуазные «бакалейщики» своими костюмами, своей нарочитой респектабельностью доводили его буквально до физических страданий. Флобер, который не упускал случая назвать себя «Гюставус Флоберус Буржуанена-видящий» (Gustavus Flaubertus Bourgeoisophobus), писал в своем обычном тоне Жорж Санд: «Аксиома: ненависть к буржуазии — начало пути к добродетели»265.
Итак, поскольку человечество, условно говоря, приговорено к социализму, то именно синтез западных социалистических идей с русским общинным миром обеспечит победу социализма и оживит дряхлеющую западную цивилизацию.
Отныне он убежден, что Россия обновит Европу своей «молодой кровью».
Тут уместно заметить, что хотя его тонкую натуру «оскорбляло» мещанство европейцев, толк в деньгах он знал, в отличие от Бакунина с Огаревым.
Напомню его в своем роде уникальную по изяществу операцию с Николаем I, которого он вынудил вернуть свое наследство. Царь, дважды ссылавший его, но зачем-то выпустивший за границу, в 1849 г. наложил секвестр на его имущество. Тогда Герцен фиктивно продал последнее Джеймсу Ротшильду, а тот сообщил царю, что ему не стоит ждать денежного займа, пока он не снимет арест с состояния Герцена и не перешлет в Париж его денежный эквивалент. Царь вынужден был подчиниться266. Легко вообразить, как торжествовали Герцен с Ротшильдом и что чувствовал император всероссийский.
При содействии Ротшильда Герцен даже стал богаче, он вложил часть капитала в заметно подорожавшую, благодаря стройкам барона Османа (уничтожившего Париж «Трех мушкетеров») парижскую недвижимость. Другую часть он вложил в весьма прибыльные американские облигации. Наконец, он не брезговал заниматься спекуляциями, которые, благодаря помощи Ротшильда, имели удачный исход.
Все это не уменьшало его ненависти к европейскому «мещанству», которую он сумел передать поколениям наших соотечественников.
Небольшая ремарка.
Повествование у нас не строго хронологическое, и я вынужденно должен продолжить сюжет о Герцене, хотя он в основном разворачивается после 1855 г. Этого требует структура текста.