ня. Собрания эти были обставляемы необыкновенной таинственностью, в душной комнате, где царил запах водки и бесконечного количества выкуриваемых папирос и трубок… На страже у ворот становился опытный в распознании субинспекторов студент. В действительности вечера эти были вполне бессодержательны, кроме как для любителей водки…
Идеалы, проповедуемые в «Колоколе» и на сходках, были: освобождение крестьян, гласный суд, отмена телесных наказаний, свобода печати, развитие самоуправления, уничтожение повсеместного взяточничества, облагораживание администрации и суда.
Именно счастье нашего поколения, что его идеалы были достижимы и в большинстве случаев достигнуты за нашу жизнь288.
Подготовка крестьянской реформы с конца ноября 1857 г. стала гласной, согласно царским рескриптам, стали создаваться губернские комитеты для выработки условий освобождения. Отступать правительству теперь уже было сложно.
На создание комитетов Герцен 18 февраля 1858 г. отреагировал статьей «Через три года», которая начиналась и заканчивалась знаменитым признанием: «Ты победил, Галилеянин!».
Русские люди по достоинству оценили этот жест, популярность «Колокола» возросла еще больше. Это время было, возможно, лучшим для Герцена — сам он позже назовет его своим апогеем289. Он определенно почувствовал себя очень важным.
Начался его звездный час. В Лондоне не было отбоя от посетителей.
Позже он напишет: «Тогда… мы были в моде, и в каком-то гиде туристов я был отмечен между достопримечательностями Путнея…
Недоставало только для полного торжества искреннего врага… и долго ждать его не пришлось».
Эту упоительную для него идиллию и гармонию нарушил Чичерин, который и стал «искреннним врагом».
В своих воспоминаниях Чичерин пишет, что значение «Колокола», первой русской газеты, свободной от цензуры, в то время было громадно. Он «жадно» читался, все тайно доставляемые номера ждали с нетерпением и передавали из рук в руки. «Здесь в первый раз обличалась царствующая у нас неправда, выводились на свет козни и личные виды сановников, ничтожество напыщенной аристократии, невероятные дела, совершающиеся под покровом тьмы, продажность всех, облеченных властью.
Назывались имена; рассказывались подлинные события. Перед обличением Герцена трепетали самые высокопоставленные лица. С подобным орудием в руках можно было достигнуть того, что было совершенно недоступно подцензурной русской печати. Можно было действовать на недоумевающее правительство, сдерживать его и направлять на правильную стезю».
Но именно в этом плане «Колокол» был очень слаб, и скорее мог дезориентировать и правительство, и общество, чем наметить какую-либо четкую программу; «в нем выражался весь Герцен, огненный, порывистый, нетерпеливый, раздражительный, полный блеска и ума, но кидающийся в крайность и не умеющий оценить существующие условия жизни»290.
Чичерин считает, что полную несостоятельность Герцена как политического теоретика показала уже «Полярная Звезда». Насколько его воспоминания пленяли всех «художественною прелестью, живостью и теплотою», настолько же раздражали его прежних друзей «нелепые социалистические статьи».
В «Колоколе» Герцен от вопросов теории перешел к практике, однако несмотря на то, что «условия были необыкновенно благоприятны», как издатель он вновь оказался несостоятелен.
Публикация статей шла бессистемно и противоречиво, и о том, что называется разумной и выверенной издательской политикой, говорить было сложно.
Ведь для нее нужны были умеренность и стратегическое видение ситуации, т. е. качества, которыми Герцен не обладал.
Конечно, всегда важно, что говорится, но, когда имеешь дело с пестрой аудиторией, важно и то, как говорится.
«Колокол» во многом стал весьма бессистемным собранием негатива и компромата, излагаемого довольно развязным ерническим тоном, в чем легко убедиться, открыв почти любой его номер.
Например, в самом первом была помещена статья «Августейшие путешественники», в которой обсуждались зарубежные вояжи членов императорской семьи, которые, по мнению Герцена, активнее всех воспользовались открытой Александром II возможностью ездить за границу: «Снова на всех дорогах в Европе (кроме английских!) показались великие князья, охотящиеся по немецким невестам, и бывшие немецкие невесты в русском переводе с патрономиальными именами.
Снова вдовствующая императрица дала Европе зрелище истинно азиатского бросанья денег, истинно варварской роскоши. С гордостию могли видеть верноподданные, что каждый переезд августейшей больной и каждый отдых ее — равняется для России неурожаю, разливу рек и двум-трем пожарам…
Александра Феодоровна, воспитанная в благочестивых нравах евангелически-потсдамского абсолютизма и расцветшая в догматах православно-петербургского самовластия, не могла тотчас прийти в себя и найтиться после высочайшей потери.
Ей было больно видеть либеральное направление нового императора, ее смущал злой умысел амнистии, возмутительная мысль об освобождении крестьян» и далее в таком же развязном духе, включая упоминание о России, «так ловко поставленной на мель ее покойником, что без англо-французской помощи его бы никто и не стащил» (имеется в виду, что только поражение в Крымской войне оставляет России шансы на выход из кризиса — М. Д.)
Все это, замечу, Герцен пишет о покойном отце Александра II и его пока живой матери. Опускаю вопрос — а откуда ему известно направление ее мыслей?
А во 2-м номере помещена его статья «Революция в России», которая заканчивается так: «Конечно, нелегко перейти от военного деспотизма и немецкой бюрократии к более простым и народным началам государственного строения… Разумеется, мудрено видеть истину, если одним не позволяют говорить, а другие [за] интересованы, чтоб скрывать.
Государь ничего не видит из-за стропил и лесов канцелярии и бюрократии, из-за пыли, поднимаемой маневрирующими солдатами; и поэтому правительство, вступив в эпоху реформ, идет ощупью, хочет и не хочет, а те, которые могли бы дать совет, те бьются, как рыба об лед, не имея голоса.
Для того, чтоб продолжать петровское дело, надобно государю так же откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского. Весь этот искусственный снаряд императорского управления устарел. Имея власть в руках и опираясь, с одной стороны, на народ, с другой — на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса, без малейшей опасности для себя.
Такого положения, как Александр II, не имеет ни один монарх в Европе, — но кому много дается, с того много и спросится!».
Что сказать об этой смеси неспровоцированного панибратства и манер плохого школьного учителя, претендующего, понятно дело, на всезнание и всепонимание?
Как трактовать рекомендацию царю «откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского»?
Он должен перенести столицу в Нижний Новгород и там республику объявить и т. д.?
Объем данной книги не позволяет развить эту тему.
Однако тут есть принципиальный момент, который вновь заставляет вспомнить перестройку.
Для каждой новой эпохи довольно естественно самоутверждаться за счет предыдущей.
Множеству людей есть, что сказать плохого о том, что было. Неизвестные тебе разоблачения читаются с интересом, как дополнение того, что ты знаешь сам, и как подтверждение твоей собственной правоты. Популярность «Колокола» выросла на этом.
Однако здесь важна и нужна мера, разумный баланс между критикой и конструктивными предложениями.
Читатели этой книги знают, что в жизни николаевской России негативных фактов было несть числа. И если львиную долю газетной площади занимает подобная информация, разбавленная призывами к лучшему мироустройству в виде немедленного перехода крепостнической России к социализму, трудно считать такое издание серьезным. Теряется смысл.
Какая польза стране от гибрида журналов «Крокодил» и «Коммунист»? Особенно в период, когда она приступает к решению коренных проблем своей истории!
По мнению Чичерина, Герцен находился под сильным влиянием Чернышевского и его петербургской компании, шпиговавших его «всякими ложными известиями, всеми подобранными на улице сплетнями, всеми раздутыми новостями; они раздражали его впечатлительные нервы, и он приходил в негодование, раздражался потоком брани и становился слеп ко всему остальному».
В середине сентября 1858 г. Чичерин приехал в Лондон в надежде, что, апеллируя к мнению его старых московских друзей и показав реальное положение вещей в стране, он сможет убедить Герцена несколько умерить темперамент.
Две недели они активно общались, и оба оставили воспоминания об этом. Доверия больше вызывает Чичерин. Он быстро понял, что миссия была обречена на неудачу: «Я нашел прежнего Герцена, оставившего по себе столько воспоминаний в старой Москве, общительного, живого, бойкого, остроумного; разговор был блестящий и разнообразный; он лился потоком, переходя от одного предмета к другому, пересыпанный то живыми рассказами, то игривыми шутками, то острыми замечаниями. Это была неудержимая сила, сверкающая и пышущая во все стороны.
Но под всем этим ослепительным фейерверком скрывалось полное отсутствие серьезного содержания. Даже то, что было вынесено из России, погибло в крушении европейской революции…
Все теоретические вопросы разрешались у него остроумными сближениями, юмористическими выходками.
В сущности, у него был ум совершенно вроде изображенного им доктора Крупова, склонный к едкому отрицанию и совершенно неспособный постичь положительные стороны вещей. В практических вопросах дело обстояло еще хуже.
Когда я указывал ему на необходимость трезвого и умеренного образа действий при предстоящих в России великих преобразованиях, он отвечал, что это чисто дело темперамента…