нию: «Ссылаться на темперамент, отвечать легеньким издевательством, когда дело идет о благе отечества, о важнейших его интересах, о величайших преобразованиях, изменяющих весь его исторический строй, казалось мне недостойным не только возвышенного ума, но и благородного сердца».
Чичерин ответил знаменитым «Письмом издателю „Колокола“».
Герцен напечатал письмо Чичерина с предисловием, в котором ожидаемо представил себя несправедливо гонимым.
Начался скандал. Либеральный лагерь, — т. е. сторонники освобождения крестьян, — раскололся. Большинство во главе с Кавелиным обвинило Чичерина чуть ли не в предательстве.
Герцен долго публиковал письма в свою поддержку со скупыми выражениями благодарности.
Тут бы ему и остановиться. Но нет!
Действительно, характер — это судьба.
Герцен пошел вразнос, не сумев или не захотев, что, на мой взгляд, вернее, трезво и адекватно посмотреть на вещи.
Вслед за ссорой с Чичериным последовал разрыв с чуть ли не боготворившим его Кавелиным, потом с Тургеневым, а затем почти со всеми старыми знакомыми вообще. Повторюсь, он стал ощущать себя очень важным и относиться к себе слишком серьезно.
Тем горше был последующий крах «Колокола», который в 1863 г. поддержал поляков и Польское восстание, чего русские читатели по вполне понятным причинам не поняли и не приняли.
Проверка подлинности
Теперь пора разобраться в том, насколько верны приведенные выше рассуждения русских интеллектуалов того времени об общине.
Начнем с того, что в публицистике конца XVIII — первой половины XIX в. не раз возникает образ огромной Империи, состоящей из тысяч малых монархий-поместий. И мнение о том, что вотчинное управление, в сущности, было самодержавием в миниатюре, вполне справедливо.
Власть помещиков-«монархов» реализовывалась главным образом через крестьянскую общину («мир», «общество»).
Во избежание недоразумений и недопонимания коснемся сначала вопросов семантики.
В нашем массовом сознании понятие «община» традиционно имеет позитивные коннотации, априори вызывает симпатию, поскольку с ней связано представление о группе единомышленников, соединенных важным общим делом, неотделимым от взаимопомощи, взаимовыручки и других безусловно положительных явлений.
Однако в исторической науке это один из тех терминов-ловушек, которые обозначают явления, с одной стороны, в чем-то схожие, иногда даже близкие, а с другой, весьма серьезно различающиеся по внутреннему содержанию, так что на бытовом уровне восприятия это часто порождает проблемы интерпретации.
К числу таких терминов относится, например, и «крепостное право», которое не было одинаковым на западе и востоке Европы, «социализм» и др.
Схожая путаница имеет место в отношении сельской общины, которая в широком смысле является одной из форм общежития, и уже поэтому может быть очень разной.
Не думаю, что кто-то будет спорить с тем, что крепостная деревня с барином и телесными наказаниями, советский колхоз, советский же дачный кооператив с 6 сотками и ограничениями по параметрам жилища, коттеджный поселок начала XXI в. и т. д. являются формами человеческого общежития в сельской местности. Не думаю так же, что кому-то нужно специально доказывать, насколько это разные формы общежития.
То же и с термином община. Поэтому всякий раз нужно четко понимать, о какой именно общине идет речь, иначе мы будем подменять одни явления другими, вкладывая в них один и тот же смысл, что недопустимо.
В каждую эпоху нашей истории значение сельской общины определялось, во-первых, отношением крестьянина к земле и, во-вторых, теми обязанностями, которые на общину возлагало государство.
Поэтому разными были общины до и после закрепощения крестьян в 1649 г., а от них в свою очередь, отличалась община периода 1725–1861 гг. (после введения подушной подати — с подразделением на общины крепостных, государственных и удельных крестьян), и совсем другим феноменом была пореформенная община.
При этом все они оставались формами общежития людей в сельской местности и все были общинами, однако положение крестьян — всех вместе и каждого в отдельности — в них весьма серьезно различалось.
Мы уже знаем, что к середине XVIII в. выяснилось, что уравнительно-передельная община является эффективной формой эксплуатации крестьян. И главным помощником барина в управлении был «мир», т. е. крестьянский сход во главе с назначенной или выборной администрацией. Конечно, функции мира в управлении крепостными и его роль в жизни крестьян различались в отдельных имениях, что заметно даже по русской классической литературе.
Работы по истории отдельных вотчин подтверждают, что каждое поместье, в сущности, было мини-монархией в монархии, часто со своими особенностями, которых не было у других помещиков. Так, в костромском имении А. В. Суворова крепостные могли продавать друг другу землю.
Мирское управление и общинное землепользование стали организационными устоями крепостной системы, потому что мир, выполняя все распоряжения барина, контролируя жизнь крепостных, отвечал перед ним круговой порукой за исправное течение дел — чего не было в XVI–XVII вв. — и тем самым кардинально облегчал ему управление.
Главной идеей «политэкономии крепостничества», не всегда, впрочем, реализуемой, была максимальная загруженность земли и крестьян — они не должны были простаивать втуне. А главной обязанностью мира была реализация этих руководящих принципов на основе уравнительного землепользования.
Каждый двор при прочих равных должен был получать столько земли, сколько мог осилить — не больше, не меньше. Таким образом, мир должен был равнять землю по работникам.
Если двор ослабевал, то у него отнимали часть земли и прибавляли ее сильным дворам. Это называлось свалкой-навалкой наделов. Если неравномерность распределения земли становилась значительной, проводился передел земли у всех дворов.
Таким образом, уравнительное землепользование, поднятое на щит славянофилами и Герценом, с большим пафосом назвавшим его в 1859 г. «правом на землю», которым передельной общине обладает каждый крестьянин, в реальности было ни чем иным, как «правом на тягло», «правом» за одинаковую для всех земельную пайку работать на барина и государство.
Теперь вспомним хотя бы Текутьева и зададимся вопросом — каковы были шансы у общины в подобных условиях сохранить в неприкосновенности «народную душу», как утверждали славянофилы и Герцен, а затем народники?
Далее.
Мы знаем, что до выхода в 1856 г. работы Чичерина общим было убеждение в древности передельной функции общины; впрочем его выводы не изменили позицию ее поклонников.
Важно знать и то, что впервые о вреде переделов земли заговорили еще при Екатерине II, когда был поднят вопрос о необходимости перехода от трехполья к плодосменным севооборотам, позволяющим сократить или совсем ликвидировать паровое поле и ввести травосеяние. Напомню, что земледелие интенсифицируется прежде всего таким образом.
И в дальнейшем критика общинных порядков со стороны продвинутых помещиков и агрономов не затихала вплоть до реформы 1861 г. Причем авторы, писавшие при Екатерине II и Павле I, при Александре I и Николае I высказывали те же самые мысли о негативных сторонах переделов, чересполосицы и принудительного севооборота296, что участники Особого совещания С. Ю. Витте в 1902–1904 гг. с понятной поправкой на стилистику русского языка.
Так, И. Я. Вилкинс в 1834 г. поставил проблемы, которая страна не смогла решить в течение последующих 70 лет. Он писал о губительном воздействии чересполосицы, из-за которой крестьянские поля плохо удобряются, плохо обрабатываются, но хуже всего то, что при чересполосице вся деревня должна выстраиваться по уровню самых слабых домохозяев.
Добросовестный хозяин, у которого есть возможность качественно обработать свой участок, не может распорядиться этой возможностью по собственной воле и желанию. Он должен приспосабливаться к тому, чего хотят его более слабые или более ленивые соседи.
Если бы не чересполосица, он, конечно, посеял бы свой озимый хлеб к 1 августа, поскольку в России ранний сев самый надежный. У него уже готовы и пашня, и семена, однако он должен ждать, т. к. большая часть односельчан еще и не начинала пахать под сев, а пока вся деревня не отсеется, скот пасется на паровом поле.
Весной он бы раньше посеял яровое, а летом раньше убрал бы пустоши и выпустил бы на них свою живность, потому что на паровом поле скоту есть уже нечего. Однако никто из соседей еще и не начинал эти работы, а он один не может указывать целой деревне, где каждый в своем праве, не хуже других.
Отдельные крестьяне уже тогда были готовы к травосеянию или к переходу к многополью, но при общине сделать это невозможно, а перейти к новой культуре всей деревней крестьяне никогда не решатся по своей закоснелости.
Именно эта косность, по Вилкинсу, является главной причиной того, что крестьяне не только сами не отваживаются, «без особого принуждения заводить у себя что-нибудь небывалое, а особливо нерусское, но готовы препятствовать в этом и другим»297.
Словом, идея о том, что община с ее переделами, чересполосицей и принудительным севооборотом — тормоз для развития крестьянского хозяйства, к концу 1850-х гг. была весьма широко распространена среди помещиков. Поэтому они вполне логично защищали частную крестьянскую собственность на землю.
Более того, так же думало и правительство.
Реформа Киселева, как мы знаем, была построена на общине. Однако именной указ Николая I от 9 декабря 1846 г. «О наделении государственных крестьян семейными участками земли» предоставил Министерству государственных имуществ право в виде опыта давать крестьянам-переселенцам вместо душевого раздела земли семейные наследственные участки.
В указе цитировался Высочайше утвержденный доклад П. Д. Киселева, где на основе «многих исследований и опытов» делался вывод о том, что «одна из главных причин бедности государственных крестьян в великороссийских губерниях есть ныне существующий порядок пользования землями и разделения оных».