320.
В то же время очевидна и наша неприятная слабость к снисходительным похвалам каких-то иностранцев.
Однако дело было, конечно, не только и не столько в желании людей слышать о себе приятное.
Нам сейчас не очень просто понять, насколько вся указанная выше проблематика была важна и актуальна для людей того времени.
Это было не просто самоутверждение, это не было проблемой патриотизма или космополитизма (а вопрос и тогда демагогически ставился в этой плоскости), и не специальным сюжетом о том, должна ли Россия подражать Европе или намеренно оригинальничать.
Это был конкретный вопрос реальной политики не очень далекого будущего — куда идти стране?
Новейшее развитие Запада из России виделось нагромождением неразрешимых противоречий, которые должны были непременно погубить его.
Отсюда возникали законные вопросы.
Если развитие Запада полно потрясений, страданий и жертв, то зачем России нужно идти его путем?
Если прогресс промышленности чреват ростом численности беспокойного и опасного пролетариата, бывших разоренных крестьян, то зачем нам промышленность?
Мы видели, что невиданный технический прогресс Запада для русских людей отнюдь не был безусловной ценностью.
Зачем же тогда ломать существующий порядок, при котором каждый крестьянин обеспечен землей?
Отсюда вытекала не только апология крепостного права, но и отрицание необходимости индустриализации (конечно, звучали и другие голоса).
Понятно, что подобная недооценка промышленности и непонимание ее важности всегда были характерны для отсталых земледельческих стран, но это утешает мало (тогда вопрос рассматривался не абстрактно, а вполне конкретно).
Очень сильна была идея о том, что Россия должна остаться аграрной страной, а промышленность нужно развивать в форме кустарных заведений и «патриархальных» фабрик.
Так или иначе совокупными усилиями славянофилов и близких к ним по взглядам интеллектуалов, а также Гакстгаузена с конца 1830-х гг. начинается формирование нового общественного настроения, кристаллизации которого содействовала деятельность Герцена и Чернышевского.
Важнейшим фактором его зарождения видится необходимость психологического совмещения небывалой военной мощи Империи с реальным положением дел внутри страны — и даже с осознанием ее отсталости.
Его важнейшими компонентами[75] стали:
1. Идея самобытности русского исторического развития, превратившаяся в своего рода «религию», т. е. уверенность в неповторимости, уникальности положения России в тогдашнем мире и в морально-нравственном превосходстве русских над эгоистичными расчетливыми европейцами, живым доказательством чего считалась уравнительно-передельная община.
На практике это оборачивалось высокомерным отторжением опыта человечества и фактическим убеждением, что, условно говоря, действие экономических и других законов развития человечества заканчивается на русской границе.
2. Неотделимое от этого мессианство — Россия воспринималась как маяк и спаситель всего мира; господствовала уверенность в том, что, благодаря общине, она решит социальный вопрос лучше и легче, чем Европа.
Православный компонент мессианства атеисты, понятно, не разделяли, но атеистами были не все.
3. Выраженный антиевропеизм, антикапиталистические, а шире — антимодернизационные настроения, неявная склонность к автаркии. Будущее России виделось только на контрасте, на противопоставлении Западу.
4. Приверженность различным вариантам социализма — от христианского у славянофилов до атеистического революционного у левых народников, а также политика государственного социализма, проводившаяся Александром III и Николаем II, с которой мы познакомимся ниже.
Уравнительно-передельная община, лежавшая в основе этого нового общественного настроения, превратилась в миф национального самосознания, символизирующий наше морально-нравственное превосходство над «гнилым» меркантильным Западом[76].
Она воспринималась как живое воплощение христианских ценностей. Тезис о том, что община — гарантия от пролетаризации деревни, во многом предопределивший конструкцию реформы 1861 г. (помимо фискально-полицейских соображений), стал аксиомой, а община «вошла для многих в неизменный инвентарь национальных святынь, подлежащих охранению»321.
Все перечисленное выше было неотделимо от низкого уровня правосознания русского общества, вполне естественного после веков порожденного крепостничеством правового нигилизма.
Это новое настроение само по себе было программой, в частности, во многом предопределившей не только подготовку и реализацию крестьянской реформы, но и идейное развитие пореформенной России вообще.
Выросшее из мессианства оно, повторюсь, было как формой самоутверждения, так и одновременно и своего рода самозащитой русского общества от грядущей модернизации.
Поэтому оно во многом предопределило общественное и идейное развитие нашей страны в пореформенную эпоху, став психологической основой антикапиталистической утопии.
Считаю важным еще раз подчеркнуть, что превращение общины в национальную святыню имело и другую сторону, о которой не стоит забывать: для власть имущих она была оптимальной формой эксплуатации и контроля деревни. И наивно думать, что данный аспект был на периферии сознания тех, кто принимал решения перед Крестьянской реформой и после нее. Конечно, об этом не принято было говорить вслух, но иногда люди проговаривались.
Всего один пример. Товарищ обер-прокурора 2-го «крестьянского» департамента Сената (позже правитель канцелярии МВД) Н. А. Хвостов был одним из главных деятелей, загнавших в конце XIX века деревню в правовой хаос сенатских толкований ее жизни.
В декабре 1904 года в Особом совещании С. Ю. Витте он с пафосом говорил, что «группа истинно русских людей не может никогда помириться ни с упразднением общины, ни с уничтожением семейного быта крестьян», и укорял «космополитов», которые думали, «что здесь, в России, можно сделать все то, что уже сделано в Западной Европе, что земля и у нас может быть распродаваема, как на Западе, что нам нечего бояться пролетариата, потому что в Западной Европе тоже существует пролетариат.
В настоящее время нам — националистам остается только просить о том, чтобы не делали вреда тому, что у нас есть самобытного — тому, что на Западе уже испорчено непоправимо, и в чем нам вскоре вся Западная Европа будет завидовать, то есть нашей общине, нашим обеспеченным неотчуждаемой землей крестьянам и др.». В заключение он ссылался на «гениальные умы» Кавура и Бисмарка, утверждавших, что «вся сила России заключается в общинном устройстве, в ее обеспеченных землей крестьянах»322.
Что и говорить, принципиальный человек, хотя и с высокой потребностью в чужой зависти.
Между тем хорошо знавший Хвостова К. Ф. Головин характеризовал его как «усердного и зоркого стража полной сохранности общины», убежденного, «что мирское владение — один из верных устоев русского государства», прикасаться к которому «он не позволял» — так как только община, по его мнению, обеспечивает помещикам «полевых рабочих, которых не хватило бы при подворном заселении»323.
Я не собираюсь строить догадки на предмет искренности апологетов общины, будь то помещики, или революционеры, но убежден, что их славословия в ее адрес весьма часто прикрывали куда более приземленные вещи.
Во всяком случае, очевидно, что социальный расизм задавал рамки восприятия элитами окружающего мира. Прикрываемый разными, даже совершенно противоположными, на первый взгляд, мнениями, он оказал очень сильное воздействие не только на Великую реформу и аграрную политику правительства после 1861 года, но и на подходы общественности всех цветов политического спектра к пореформенному развитию страны.
Примечания к первой части
1. Карл Кофод. 50 лет в России. М. 1997. С. 22–23.
2. Там же. С. 27.
3. Там же. С. 37.
4. Там же. С. 38.
5. Там же. С. 8–39.
6. Там же. С. 39.
7. Там же. С. 50, 52.
8. История Европы. Т. 5. М.: Наука. 2000. С. 16–26.
9. Чичерин Б. Н. Курс государственной науки. Т. 3. М. 1898. С. 52–53.
10. Там же. С. 403–404.
11. Россия XV–XVII в в глазами иностранцев. Л., 1986. С. 51–53.
12. Романович-Славатинский А. Дворянство в России от начала XVIII века до отмены крепостного права. СПб., Типография МВД. 1870. С. 228.
13. Коллманн Н. Ш. Преступление и наказание в России раннего Нового времени. М.: НЛО. 2016. С. 7.
14. Там же. С. 528–529.
15. Цит. по: Тимофеев А. Г. История телесных наказаний в русском праве. СПб., 1904. С. 81–82.
16. Там же. С. 87.
17. Там же. С. 72
18. Романович-Славатинский А. Дворянство в России… С. 228.
19. ПСЗ, том 6. № 3874. С. 478.
20. Романович-Славатинский А. Дворянство в России… С. 187.
21. ПСЗ, том 5. № 346 °C. 758–759.
22. ПСЗ том 6. № 3509. С. 127.
23. Цит. по: Миронов Б. Н. Российская империя: от традиции к модерну. СПб., 2015. Т. 2. С. 17.
24. Анисимов Е. Поучительные истории. Жан Батист Александр Леблон // Неприкосновенный запас. 1999. № 3; https://magazines.gorky.media/nz/1999/3/pouchitelnye-istorii-zhan-batist-aleksandr-leblon.html. Дата обращения 24. 03. 2021.
25. Романович-Славатинский А. Дворянство в России… С. 147.
26. Каменский А. Б. От Петра до Павла. Реформы в России XVIII века: опыт целостного анализа. М.: РГГУ. 1999. С. 158.
27. Ключевский В. О. Сочинения. Т. 4. М.: Мысль. 1989. С. 320.
28. Щербатов М. М. Избранные труды. М.: РОССПЭН. 201 °C. 126.
29. Архив князя Воронцова. Т. 17. М., 1880. С. 5–6. (Перевод С. А. Фокина).
30. Сперанский М. М.